 |  |  |  |  |
 |  |  |  БОГОСЛОВСКИЕ ОСНОВАНИЯ ИКОНОПИСИ./ИКОНА ХРИСТА/ Кристоф Шёнборн. |
| |||||
|
Ап. Павел сказал об Иисусе Христе: «Он есть образ Бога невидимого» (Кол 1,15). Сам Христос говорил Филиппу: «Видевший Меня видел Отца» (Ин 14,9). В Боге-Сыне нам становится виден Бог-Отец, ибо «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин 1,18).
Сын, следовательно, есть образ Отца. Но как соотнести это суждение Нового Завета с образом Христа, с иконой Христа? На первый взгляд речь как будто идет о двух совершенно разных вещах. Но в действительности они тесно связаны друг с другом; во всяком случае, так были убеждены люди времени, интересующего нас, - как сторонники, так и противники иконопочитания. Вот какие доводы приводили, например, его противники: невозможно нарисовать образ Христа, поскольку это означало бы, что мы покушаемся описать и понять Божественность Христа. Доводы сторонников иконопочитания: если Слово действительно стало плотию и обитало с нами (Ин 1,18), то это означает, что Бог-Слово стал доступен «описанию» и осязаем, так что Предвечное Слово может быть представлено в изображении.
Эта драматическая проблема рассматривалась в период иконоборческих споров VIII-IX вв. (726-843 гг.), причем спорили о смысле и возможности передачи, представления Божественного естества средствами человеческого искусства. Но прежде чем нам во второй части своей книги обратиться к подробностям этого спора, рассмотрим сначала богословские основания проблемы.
Глубочайшее и конечное основание любой изобразительной репрезентации христианское богословие находит в Пресвятой Троице: Бог, первоисточник и первопричина всего, имеет во всем совершенный образ Самого Себя, а именно: в Сыне, в Предвечном Слове. Наши начальные шаги поэтому послужат освещению этого внутрибожественного образа как первообраза[a] любой образности. Пусть нам при этом путь укажут отцы Церкви IV в., непревзойденные знатоки тринитарного богословия. Ко второму этапу приступим, когда станем размышлять и рассматривать вочеловечение Предвечного Слова, ибо Бог-Сын, и по воплощении, представляет собой совершенный образ Бога-Отца, насколько человеческий лик может быть совершенным образом Божиим. И лишь когда мы хотя бы в приближении познакомимся с указанными характеристиками образности, во всей полноте встанет вопрос о «святых изображениях», о художественном постижении непостижимой тайны.
Начнем рассмотрение тринитарных оснований богословия иконы со времени первого (если отвлечься от гностицизма) великого испытания для вселенской веры, со времени арианского кризиса. Как слова Св. Писания, процитированные нами выше, были истолкованы Арием (ск. в 336 г.), пресвитером из Александрии? Основой и средоточием его теории стало речение Св. Писания: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть»[2]. В своем изложении веры Арий исповедует «единого Бога, единственного несотворенного, единственного предвечного, единственного беспричинного, единственного истинного, единственного бессмертного»[3]. Поскольку Бог - Един, то, по его мнению, должно быть устранено все, угрожающее Его единственности. Бог Ария - это один, одинокий Бог, «единственный Мудрый, единственный Благой, единственный Всемогущий»[4]. Никто и ничто не может иметь с Ним сходства: «Он единственный не имеет никого похожего[b] на Себя, никого, кто был бы Ему подобен или равен по чести»[5]. Нет никого рядом с богом Ария, в том числе нет рядом и Того, Кого мы, христиане, почитаем как Сына Божия! Важнейшая забота арианской веры состоит в том, чтобы навсегда сохранить абсолютное Божие одиночество: «Поскольку Бог является монадой и первопричиной всего, постольку Он и предшествует всему; посему Он предшествует даже Сыну»[6].
Все прочие суждения проистекают из данного основного принципа. В таком случае, какое значение может иметь для Ария высказывание ап. Павла о том, что Христос - это «образ Бога невидимого»? Поскольку Бог - абсолютно единствен и один, нет никого сходного с Ним. Сын мог бы быть Его образом только при условии превосхождения этого радикального несходства. Между Богом и всем, что не есть Бог, сохраняется непроходимая пропасть - абсолютное различие между нетварным и тварным. В нетварном мире пребывает одно лишь предвечное Божие одиночество. Поэтому для Ария Пресв. Троица, исповедуемая христианской верой, - это Триада, члены которой «не имеют одинаковой чести, поскольку их субстанции-«ипостаси» (υποστασις) не сливаются между собой. Одна из них (т.е. Ипостась Отца) имеет, по Арию, бесконечно большую честь, чем другая (т.е. Ипостась Сына)»[7].
Арий упоминает о трех «ипостасях», но, несомненно, понимает термин в классическом смысле, т.е. для него ипостась - это субстанция. Так, о Сыне у него говорится, что Он не имеет «ничего в своей собственной субстанции (υποστασις), что было бы свойственно Богу, поскольку Он с Ним не схож и не равен Ему по сущности[c]»[8]. Бог не может породить равно-предвечного, равно-естественного Сына, иначе пришлось бы признавать присутствие в Боге двух равно-предвечных принципов и этим раздробить Божественную «монаду» (как и поступил Савеллий[9]). Арий не может помыслить себе рождение предвечного Сына в виде чисто духовно-имманентное истечения: «Прежде чем Он (Сын) был создан или сотворен (...), Его не существовало, поскольку Он не нетварен»[10]. Бог лишь тогда стал Отцом, когда породил Сына". Имя «Отец» по этой причине не может означать единосущного и вечного своеобразия Божия, равно как и имя «Сын» не содержит откровения о предвечном отношении[12], но означает всего лишь свойство тварного создания, усыновленного Богом[13]. В контексте указанного радикального противопоставления Бога-Отца и Бога-Слова составлен также единственный известный текст Ария, в котором упоминается об образе:
Знай, что Монада (всегда) существовала, а Диада (двуединство) не существовала, пока не начала быть. Пока еще нет Сына, и Бог не есть Отец. Прежде не было Сына (ибо Он получил бытие благодаря воле Отца); Он есть единственный возникший Бог, и каждый из обоих чужд другому... Поэтому Он распознается благодаря бесчисленным именованиям - таким как дух, всемогущество, премудрость, сияние Божие, истина, образ, Логос[14].
Арий понимает наименование «образ Божий» как один из даров, воспринятых Сыном от Отца, когда Тот Его сотворил, «извлек из ничего»[15]. Сын может быть образом Божиим лишь в ограниченной мере своей собственной тварности: «Очевидно, что Тот, кто имеет начало и причину своего бытия, не имеет способности постигнуть Беспричинного, каков Он по естеству»[16]. Поскольку Сын не в состоянии «познать Отца, каков Он в себе самом (ибо Сыну неизвестна даже собственная сущность)»[17]. Он уж тем более не может сделать видимым Отца, быть его совершенным образом. Поэтому же не бывает и совершенного богооткровения Сына. Он не может открыть больше, чем Он сам, а именно: что Он - сотворен. Бог Ария заперт в непроницаемом одиночестве, и Отец неспособен полно сообщить о своем естестве даже своему Сыну. Заботясь, как бы не погрешить против трансцендентности[d] Божией, Арий сотворил из Единого и Всевышнего Бога пленника Своего собственного величия.
Во имя радикально чистой трансцендентности Арий полностью оторвал Бога от мира. Такой Бог не может быть Троицей, потому что Арий рассматривает Его исключительно в категориях человеческих проекций о властвовании и подчинении и полагает, что слава Божия - это владычество[18], а не дарение Себя и не приобщение к Своей жизни. Подобные воззрения в принципе разрушают истинную трансцендентность «Бога и Отца нашего Господа Иисуса Христа», трансцендентность, которая как раз проявляется в том, что является суверенной свободой полностью даровать себя Сыну и Св. Духу (собственной суверенности при этом ничуть не повреждая). В этом, как нам кажется, собственно, и состоит суть ереси Ария - в слишком мелочном представлении о Боге. Бог у него ревностно следит за своим Божественным бытием, испытывая страх, как бы кто не похитил Его достояния[19].
Как все сказанное соотносится с проблемой христианского изобразительного искусства? Совершенно непосредственно! Ибо арианство разрушает не только христианское видение Бога, но также и достоинство творения. Последнее является для Ария не прямым делом Божиим, а продуктом тварной «промежуточной инстанции» - Сына[20]. Действительно, разве при таком понимании творение способно дать весть о Творце? Это тем более невозможно, поскольку Бог творит мир при посредстве Слова, не подобного Богу по естеству.
Мы еще зададимся вопросом, нет ли связи между иконоборчеством и арианством. Но уже сейчас можно сказать: если творение не имеет транспаренции (открытости) по отношению к Богу-Творцу, то и искусство не в состоянии представлять Нетварно-Божественное в сфере тварного; а если Сын не может быть совершенным образом, полнейшим откровением Отца, то под корень подсекается возможность христианского изобразительного искусства. Ибо христианское искусство, с точки зрения иконопочитателей, покоится на принципе, что Христос есть «образ Бога невидимого».
Анти-арианский ответ великого Афанасия, епископа Александрийского (295-373), был энергичным и бесстрашным. Св. Афанасий заплатил за свою непреклонность ценой четырехкратного изгнания. Учение Ария претендовало быть разумным и когерентным (внутренне цельным). Соответственно, Афанасий стремился доказать, что христианская вера, хотя и превосходит разум, все же в конечном итоге лучше соответствует разуму, чем умственные спекуляции пресвитера Ария. А подобного доказательства на Вселенском Никейском соборе (325 г.) предложено не было, хотя на нем и состоялось осуждение Ариева учения. Впрочем, делом соборов является исповедание веры, а не ее разъяснение; последнее есть задача богословов и учителей Церкви. Св. Афанасий - это великая фигура богословского углубления Никейского Символа веры. Обладая тонким чутьем на экзистенциональное, существенное для искупления, содержание христианского исповедания веры, он обнажил все слабости умственных спекуляций Ария. Так, Афанасий смог показать, что в основе взглядов Ария лежит принципиально неправильное толкование трансцендентности Божией. По его мнению, чтобы приблизиться к ней, необходимо превзойти чисто человеческие категории. В Св. Писании свидетельствуется, что Христос - это «Единородный Сын» Бога-Отца (Ин 1,14.18); но если мы хотим понять, что именно здесь означает слово рождать, то следует присмотреться к Тому, к Кому применено это слово:
Ясно, что Бог не рождает так, как рождают люди, но рождает как Бог. Ибо не Бог подражает людям, а, напротив, по Богу, который в подлинном смысле и единственно истинно есть Отец Своего Сына, и сами люди называют себя отцами своих детей; поскольку по Нему «именуется всякое отечество (т.е. отцовство) на небесах и на земле» (Еф 3,15)[22].
Называть Бога «Отцом» не означает высказывать о Нем нечто случайное, как такое имеет место у людей. Бог есть Отец, Он есть единственный, кто по истине является Отцом. Совсем иначе рассуждает Арий, для которого Бог становится Отцом лишь вследствие сотворения Сына; для Ария «Отец» не может быть подлинным именем Божиим. Бог Ария восседает в некоей неприступной потусторонности, из которой никогда не выходит. От Него мы никогда не увидим ничего другого, как то, что произвольно определила и произвела Его воля. Его творения никогда не открывают Его Самого.
У Афанасия понимание трансцендентности - совсем другое. Если Бог есть Отец, тогда Он есть Предвечный Отец, а Сын столь же предвечно является Ему Сыном. При этом, правда, божественное Отцовство должно пониматься божественным образом; чтобы Сын мог действительно быть образом Отца, Он должен иметь божественные свойства Отца:
Итак, следовательно, мы должны рассматривать свойства Отца, чтобы также познать об образе, принадлежит ли он Ему. Отец - превечен, бессмертен, силен, свет, царь, всемогущий, Бог, Господь, Творец и Создатель образов. Все это должно присутствовать и в образе, чтобы тот, кто видел Сына, по истине видел и Отца (ср. Ин 14,9). Когда такого нет, - а, как считают ариане, Сын, не будучи предвечным, был сотворен, - то в Сыне нет истинного образа Отца, если только не допустить (как ариане бесстыдно утверждают), что выбранное для Сына наименование «образ» есть не обозначение единосущия, а всего лишь (внешний) речевой оборот[23].
«Бесстыдное» утверждение ариан, что наименование Христа «образом» Божиим будто бы служит доказательством, что Христос менее, чем Бог, есть не что иное, как греко-эллинистическое понимание образа, - а в нем образ, конечно, есть нечто меньшее по сравнению с изображаемой моделью. Арианский Логос Божий - это образ Божий в том смысле, в каком греческая философия мыслила об образе, а именно: он есть отражение, слабое подражание недостижимому первообразу. Поскольку образ принадлежит к изменяемому миру видимого, он будто бы никак не может уловить всей полноты своего простого, неизменяемого первообраза.
В понимании Афанасия, напротив, говорится о парадоксе совершенного образа, такого образа, в котором нет никаких утрат от совершенства первообраза, - Бог имеет образ Себя Самого, который равен Ему во всем - и по чести и по естеству. Таков для Афанасия конкретный смысл слов Иисуса Христа: «Я и Отец одно» (Ин 10,30) и «Все, что имеет Отец, есть Мое» (Ин 16,15):
Он, действительно, по истине есть Сын во Отце, как можно понять, поскольку все бытие Сына свойственно субстанции Отца, как сияние от света, а река от истока, так что кто видит Сына, тот видит также и то, что свойственно Отцу, и постигает, что бытие Сына есть как от Отца, так и в Отце.
Он, однако, есть также Отец в Сыне, поскольку то, что происходит от Отца и свойственно Ему, есть Сын, как в сиянии солнце, и в слове дух, и в реке источник. Ибо так видит смотрящий на Сына, - видит то, что есть субстанция Отца, и постигает, что Отец есть в Сыне. Ибо поскольку форма и божественность Отца есть бытие Сына, так, следовательно, Сын есть во Отце и Отец в Сыне[24].
Между Отцом и Сыном имеется совершенная общность бытия. Сын - «истинный Бог от истинного Бога», Он есть, как говорит Афанасий, «совершеннейший плод Отца, единственный Сын и неизменное отображение (отпечаток)[e]Отца»[25]. Поскольку в христианской вере Сыну Божию приписывается Божественное бытие и поскольку Он не может принимать лишь какую-то «степень» Божества, по этой причине понятие образа претерпевает у Афанасия глубокую корректировку, чреватую большими последствиями для понимания искусства, а именно: между Божественным первообразом и Божественным отпечатком более нет нисхождения по бытию. В связи с тринитарным богословием понятие об образе утрачивает всякий оттенок меньшей значимости. Сын есть единосущный образ Отца. Такое парадоксальное понятие образа, единосущного своему первообразу, предполагает, правда, что исключается всякое представление о доле (причастности[f]): Слово не имеет доли в Боге, потому что Оно есть Бог. Отношение между Богом и Словом не есть отношение Единого (в понимании Плотина) к своему первому исхождению. Возражая против такого представления о причастости, Афанасий приводит аргумент из богословия искупления: «Если бы Бог-Слово был Богом и сущностным образом Отца только вследствие причастности, а не сам по себе, то Он не мог бы обожествлять других, поскольку Сам (через приобретение доли) нуждался бы в обожествлении»[26].
По той же причине Афанасий считает недостаточным арианское представление о подобии Слова Богу вследствие послушания и заслуг. Слово не просто подобно Богу, Оно есть Бог. Если у Ария подобие распространяется лишь на какую-то определенную характеристику бытия, то у Афанасия речь идет об идентичности естества. Сын является, как утверждает Афанасий, «отпрыском естества» Отца[27]. Вселенская вера исповедует поэтому парадоксы: тождество Отца и Сына, но без смешения между ними; происхождение Сына от Отца (но происхождение не означает умаления); образ, исходящий от самого Бога, но все же обладающий всем, чем обладает сам Бог (ибо сам Бог имеет совершенный образ Себя Самого).
Благодаря откровению тайны Пресв. Троицы открылось новое измерение образа. В арианском же понимании этого нового измерения нет. Отцы Церкви сами отчетливо сознавали: тринитарное понимание образа взрывает любое понимание образа, какое только возможно в тварной сфере. Эту мысль ясно изложил св. Григорий Назианзин, великий учитель тринитарного богословия:
Его называют образом, поскольку Он единосущен (Отцу) и от (Отца) происходит, тогда как Отец не происходит от Него. Действительно, в природе любого образа заложено, что он является отпечатком первообраза, по которому и получает наименование, но здесь нечто большее. В обычном случае это неодушевленный (образ) одушевленного существа, а здесь это живой (образ) живого существа, более подобный, чем подобен Сет Адаму или сотворенный своему Творцу. Посему действительно не природа простых вещей, которые в одном подобны, а в другом нет, а целое есть отпечаток целого, лучше сказать: это - то же самое, а не жалкая копия[28].
Понятие образа - аналогично. Одинаково применять его как к Богу, так и к тварной сфере, не подчеркивая при этом различий между ними, - недопустимо. В сфере тварного несхожесть между образом и моделью всегда больше, чем сходство. В абсолютно простом естестве Божием образ и первообраз совершенно едины. Так главный аргумент ариан обращается против них самих: простота Божия не исключает Слова из природы Божией, но включает Его в себя. Чтобы разъяснить это пребывание друг во друге Отца и Сына, Афанасий прибегает к сравнению, к которому впоследствии часто обращались и в иконоборческих спорах:
Видевший Сына видел и Отца, ... это можно легко понять и разъяснить на примере царского портрета. На портрете мы видим фигуру и черты царя, и в самом царе усматривается изображенная на картине фигура. Ибо портрет царя - полное сходство, так что кто рассматривает портрет, видит на нем царя, а кто видит самого царя, то замечает, что он и на картине. Поскольку наличествует полное сходство, то портрет мог бы так ответствовать тому, кто по рассмотрении картины хотел бы еще видеть самого царя: «Я и царь - одно; ибо я в нем и он во мне, и что ты видишь во мне, то видишь и в нем, и что ты видел в нем, то видишь и во мне». Кто, следовательно, отдает почесть картине, тот в ней почитает и царя, потому что это его фигура и показаны его черты[29].
Афанасий имеет в виду старый обычай, сохранявшийся - с известными поправками - также и в христианской империи: портрету нового царя отдавалась честь, как если бы он сам присутствовал на месте. Точкой сравнения здесь является не очевидное различие по сущности между живой личностью царя и неодушевленным веществом[g] картины, но сходство между ними, которое и позволяет сказать: видевший портрет царя видел и его самого. Сторонники иконопочитания станут в дальнейшем употреблять это сравнение в подходящем для них смысле. Афанасию же это сравнение послужило доказательством единства Божественного естества при различии лиц-ипостасей.
Для наших поисков оснований богословия икон вклад Афанасия представляется чрезвычайно существенным: отстаивая (вопреки арианам) парадоксальное понятие совершенного и единосущного образа Отца, он держался, в отличие от иной греческой интерпретации образа, представления о полной реальности Богооткровения. Только если Сын есть совершенный образ Отца, ни в чем не нарушающий пресветлой силы первообраза, Он и может (без искажений и умаления) открывать нам Отца. Лишь в таком случае Сын есть полное откровение Отца, лишь тогда Он позволяет беспрепятственно приступать к Отцу. Здесь мы прикасаемся к последнему основанию богословия икон: Бог обладает совершенной иконой Себя Самого.
Одо Казель продемонстрировал следствия из этого понимания образа для генезиса христианского искусства: «Когда (вопреки арианству, стремившемуся привнести в догматику позднеантичное разделение Бога и мира) в 325 г. Церковь провозгласила единосущность Отца и Сына, она спасла христианское учение об искуплении от проникновения позднеантичного язычества (...) Сын не только подобен Отцу, но Он Ему единосущен, так что Христос, который и в бытии человеком оставался Сыном, позволяет непосредственно приступать ко Отцу. Этим также доказывается правомерность христианского искусства»[30]. Действительно, во время борьбы с арианством были впервые написаны и большие изображения Вседержителя[31]: если Божественность Христа закреплена в вероучении, то искусство может отважиться считать Его Божественность совершенным образом отца.
Св. Афанасий Великий является великим учителем единосущия (ομοουσια) Бога-Сына и Бога-Отца. Но интенсивное подчеркивание Афанасием единства сущности - не привело ли оно к приуменьшению различия между лицами Пресв. Троицы? А такой упрек - упрек несправедливый! - иногда ему бросали[32]. Опасность ошибки, однако, действительно существовала. Уже в III в. Савеллий и другие богословы предпринимали попытки сохранить единство Божие таким путем, что они объявляли Отца, Сына и Св. Духа не различными лицами-ипостасями, а разными способами явления единого Бога (таков модализм или савеллианизм). Такой подход, действительно, устранял затруднение мысли, заявлявшей о себе, стоит только попытаться одновременно представить себе единсущие Пресв. Троицы и различие в ней ипостасей. На самом деле: слишком заметно отклонение от известного из реальной истории Божественного откровения, - ведь в нем Христос выступает как Ипостась, отличная от Бога-Отца. Так как же перед лицом мыслящего разума оправдать реальное различие Божественных лиц, не разрушая при этом единосущия и не впадая в учение о троебожии?
Отцы Церкви IV в., великие учители тринитарного богословия, прекрасно знали, что триединство Бога - это тайна, наивысшая несказаемая тайна. Но из этого для них не следовало, что необходимо отбросить все попытки разумного приближения к ней. К числу великих деяний в истории человеческого духа принадлежат достижения богословия IV в., когда в свете богооткровенной тайны человеческая мысль возвысилась до новых прозрений, до нового измерения. Чтобы получить возможность говорить о новом в откровении, потребовался новый понятийный инструментарий, и тогда были созданы заново или наполнены новым содержанием те понятия, которые ныне являются общим достоянием и разумеются сами собой. И самым значительным из плодов духа, рожденных богословием, является понятие Лица (Ипостаси).
Как, с точки зрения тринитарного богословия, все-таки понять - в строгих терминах - сущностно-объединяющее начало различия лиц-ипостасей? В лексиконе греческой философии для этого не было готовых понятий, поскольку она и не ведала о соответствующем предмете, покуда через Богооткровение он не предстал перед человеческим мышлением в виде проблемы. Как только первохристиане исповедали Иисуса из Назарета Сыном Божиим, наделили Его Божественными атрибутами и стали почитать как Бога, - совместно с Богом, Отцом Иисуса Христа, и с Богом-Св. Духом, - им постоянно приходилось отправдывать свои поступки и верования перед не разделявшими их веры. Ведь первохристиане (вопреки упрекам иудеев, не принявших Иисуса как Мессию) заявляли, что не являются многобожниками-политеистами. Как же, однако, согласовать исповедание Одного-Единственного Бога с поклонением Богу-Отцу, Богу-Сыну и Богу-Св. Духу? Конечно, простая вера находила ответ там, где в конце концов его отыскал и св. Афанасий, а именно: в собственным словах Иисуса, приведенных в Евангелии: «Я и Отец - одно» (Ин 10,30). Но когда случалось объяснять, почему это единство не отменяет различий между Богом-Отцом и Богом-Сыном и почему эти различия не разрушают единства, - то надо было брать на себя труд разъяснения понятий.
Термин единосущный (ομοουσιος) был предложен на Никейском соборе в намерении исповедать и то и другое - и единство и различия. Великие споры начались фактически только после собора. Две трети IV в. прошли в бесконечных спорах, интригах и разделениях, пока не было достигнута ясность и не успокоились умы; это был один из самых болезненных периодов в церковной истории! Одним из очагов кризиса была неточность понятий, которые употреблялись в дискуссиях. Оба ключевых понятия ουσια и υποστασις особенно часто приводили к бесконечным недоразумениям, хотя ныне мы без всякого труда переводим эти термины как сущность и лицо[h] (ипостась). Во времена Никейского собора, однако, термины были весьма неопределенными, что видно из анафематизма, присоединенного к соборному Символу веры, - в нем осуждаются те, которые говорят, что у Бога-Сына иная ипостась или иная ουσια, чем у Бога-Отца (DS 126). Что же, оба эти слова значили для соборных отцов в Никее одно и то же? Еще больше запутывала дело терминология латинян, которые с эпохи Тертуллиана проводили различие между persona и substantia, приписывая им, в качестве соответствий, греческие эквивалентные понятия προσωπον и υποστασις. Сейчас нет нужды следить за всеми перипетиями разногласий, вошедших в историю богословия как «ипостасный спор»[33]. Ограничимся самым важным для нашей темы. По тому, что мы наблюдали у Афанасия, важнейшее сосредоточено в вопросе: как может одно Божественное Лицо (Бог-Сын), - именно в том, что является для Него собственным, - быть совершенным образом другого Божественного Лица? Ради ясности кратко воспроизведем теперь рассуждения отцов-каппадокийцев (Василия Великого, Григория Назианзина и Григория Нисского), внесших решающий вклад в разъяснение тринитарного понятия Лица.
Разъяснение тринитарно-богословской терминологии было одной из первостепенных задач в то время, когда богословские вопросы дискутировались страстно и со всей серьезностью. Эталонным документом этого разъяснительного процесса стал трактат «О различении ουσια (сущности) и υποστασις (лица)», известный под именем 38-го Послания Василия Кесарийского, но ныне (по серьезным основаниям) приписываемый его младшему брату - Григорию Нисскому[34]. Ниже этот трактат изложен нами, а в конце обсуждается вопрос, каков выигрыш для богословия образа от описанного подхода к понятию лица-ипостаси.
Вначале св. Григорий заявляет, что путаница относительно смыслов слов ουσια и υποστασις требует предварительного разъяснения этих понятий. Следовательно, первый шаг относится к области филологии, и только затем последует богословское применение понятий. Первый шаг, таким образом, основывается на разуме, а второй - на вере. Григорий снова и снова повторяет: «неслиянное и нераздельное различение Божественных Лиц относится к учению о вере» (7,34 и cл.)[i]. Речь идет о том, чтобы «постигнуть славу трех Лиц, принимаемых верой в Пресв. Троицу» (4,51). В понимании Григория, следовательно, речь идет не о произвольных умственных спекуляциях, а о том, что сообщает нам о Трех Божественных Лицах - вера, и о том, как, насколько возможно, представляет себе их - разум. Отметим, что веру он признает надежным средством познания: «Ибо как для доступных чувствам вещей опыт, очевидно, простирается дальше теоретического рассуждения о причинах, так и в сфере непостижимых вероучений вера больше пригодна, чем постижение с помощью рассудочных заключений» (5,55-59).
В начале трактата св. Григорий предлагает читателю простое языковое наблюдение. Существуют два вида понятий. Понятия первого вида совокупно покрывают множество предметов, поскольку указывают признак, свойственный им всем; таково, например, слово человек. Понятия второго вида означают нечто обособленное, ясно очерченное, то, что не имеет ничего общего с прочими отдельными явлениями той же самой природы. Таковы личные имена (Петр, Павел). Они означают не все человеческое естество в целом, - по природе люди единосущны (ομοουσοι), - а только то, что различает людей между собой, их характерные особенности.
И далее Григорий конкретно применяет это наблюдение: «Словом υποστασις нечто обозначено как отдельное» (3,1). Здесь-то и дан ясный критерий для различия. Общее понятие, такое как «человек», может, вероятно, означать природу (φυσις) какой-либо вещи, но не может - «саму для себя существующую вещь, которая означается лишь именем собственным. Если кто-то сказал "Павел", то этим указывается конкретное самостояние (Selbststand) этой природы в объекте, обозначенном именем» (3,5-8). Св. Григорий дважды употребляет здесь глагол υφιστημι, производным от которого является υποστασις греческий глагол латиняне передавали как subsistere (букв.: состоять). Следовательно, Григорий называет ипостасью то, что имеет субсистенцию[j], что имеет в себе «последнее состояние», самостояние; то, что придает конкретное наполнение общей природе. Григорий продолжает свои разъяснения: такова ипостась - не неопределенное понятие естества-сущности (ουσια), еще не получившее твердого состояния (στασις) и означающее только общее, а понятие, особыми признаками ограничивающее и описывающее то, что в некоем отдельном остается еще общим и неограниченным (3,8-12).
Выбор слова υποστασις для обозначения конкретно-единичного, для обозначения Божественного Лица, первоначально имеет филологические причины. Пока конкретно-единичное не найдет своих особых признаков, общее понятие о явлении еще не означает твердого «состояния» (στασις). А для этого общее понятие должно быть «описано» точнее. Слово περιγραφειν «описывать», употребленное здесь св. Григорием, имеет весьма конкретный смысл: букв, «рисовать контуры», «делать набросок». В словах γραφειν «писать», γραφη «письмо», содержащих общее понятие для писания и рисования, сохранилось воспоминание о деятельности ремесленника - начертыватъ, вырезать, делать гравировку. Соответственно определение Лица как περιγραφη, как «описания», как «очертания контура» (по отношению к «неоконтуренному», общему обозначению естества) в дальнейших иконоборческих спорах вновь приобрело большое значение - при рассмотрении вопроса, возможно ли изобразить тайну Лица (persona) Христова, «описуемо» оно или «неописуемо». Основные вехи для ответа намечены уже св. Григорием Нисским, и богословы, сторонники иконопочитания, так и будут отвечать: что содержится в γραφη (буквально: «письме») художника, - это особенности, конкретно-несмешиваемые и характерные черты, которые «описывают» именно данного определенного человека (περιγραφη); образ схватывает Лицо (persona), личность, а не всеобщую сущность.
Св. Григорий вводит и еще одно понятие, которое приобретет большое значение для богословия образа. Он задается вопросом, каковы особые признаки, из общего естества выделяющие особую ипостась. В качестве примера он приводит начало книги Иова. Сначала об Иове сказано, что он - «человек», а далее сразу же уточнено: «некий человек» (τις). А далее, продолжает св. Григорий, Св. Писание характеризует (χαρακτηριζει) Иова с помощью определенных признаков - таких, как имя, место жительства, качества и т.д. Что, следовательно, «описывает» лицо, личность Иова, - это то, что характеризует его как данного человека. Это новое понятие весьма близко к понятию περιγραφη, «описание». Если, однако, глагол περιγραφειν вообще означает деятельность, в ходе которой рисуются, набрасываются определенные контуры, то глагол χαρακτηριζειν имеет более точный смысл: запечатлевать, гравировать на чем-то материальном определенные черты; дальнейшее значение таково: передавать точное сходство. Слово χαρακτηρ имеет не только значение «различительный признак», но и значение «портрет человек в форме гравюры, живописи или скульптуры». Нам еще предстоит нередко встречаться со словом χαρακτηρ в этом значении. В вопросе о сути образа оба понятия (περιγραφη и χαρακτηρ), вследствие их одновременно абстрактного и конкретного значения, сыграют большую роль. Св. Григорий Нисский прибегает к ним, чтобы провести различие между всеобще-неопределенным естеством и Лицом как началом конкретно-описуемым, «конкретизированным»[35].
В таком определении Лица обнаруживается поворот, внятный лишь на фоне христианского образа человека, а именно: на передний план интереса выходит особое, уникальное естество данного человека. Более высоким теперь считается не всеобще-сущностное, а уникальное-личностное. Особенности отдельного больше не расцениваются как нечто непременно несовершенное (поскольку они суть ограничение сущностного, которое, собственно, ищется), - а такова была основная тенденция греческой философии, - они теперь расцениваются как то, что, собственно, и требуется[36]. Это постепенное обнаружение уникально-личностного представляет собой глубокий процесс перемен, охвативший все области культуры, в равной степени преобразовавший понимание как искусства, так и истории. Основой и движущим началом этого процесса стало познание уникальности каждого человека, сделанное в рамках иудео-христианского Богооткровения.
Продолжим следить за рассуждениями св.Григория Нисского, который теперь обращается к богословскому измерению вопроса. Если раньше он определял понятие Лица (persona), отправляясь от признаков, единственно его характеризующих, то теперь задается вопросом, как можно проводить различение Божественных Лиц через их личностно-характерные признаки. Григорий стремится отыскать то, что различительно характеризует Божественные Лица, но не перестает рассматривать их в единстве (3,47).
Св. Афанасий прежде всего рассматривал единосущность Божественных Лиц. В противоборстве с арианами было бы опасно слишком подчеркивать различие между Лицами, поскольку именно из него ариане и выводили подчиненность Бога-Сына Богу-Отцу. Св. Григорий уже не страшится пересмотреть вопрос как раз из перспективы различия.
Он, так же, как это делали до него, начинает «снизу», с различия Лиц, как они нам открываются. Все блага, которыми Бог наделяет нас, - это дело той благодати, которая все совершает во всем (4,2-3). Тем не менее дело всесовершающей благодати не является анонимным: Св. Писание учит нас, что все «производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1 Кор 12,11). Но в то же время Св. Дух не есть конечная причина искупительных деяний: Св. Писание приводит нас к вере, что Бог, Единородный Сын, является источником и причиной ниспослания всех благ, производимых в нас Св. Духом. Ибо «все чрез Него начало быть» (Ин 1,3) и «все Им стоит» (Кол 1,17)» (4,8-13). Но и Бог-Сын не есть начальный источник даров Божиих, ибо, как далее пишет св. Григорий, хотя Св. Писание и учит нас, что все существующее сотворено из ничего чрез Сына, но не так, чтобы Бог-Сын был его безначальным началом. Это начало, напротив, есть та сила, которая, будучи нетварной и беспричинной, состоит из себя самой (υφεστωσα) и которая является началом начала всего сущего (4,14-19).
Безначальным началом является Бог-Отец. К Нему Богооткровение возводит нас как к начальному источнику, первопричине, нетварному началу. Восхождение к этому началу есть путь, по которому нас ведет само Откровение, а именно: от Бога-Св. Духа как раздаятеля даров Божиих чрез Бога-Сына как их посредника к Богу-Отцу как конечному началу. Св. Григорий исследует порядок этого Откровения, еще раз исходя из их происхождения: «Ибо от Бога-Отца исходит Бог-Сын, чрез Которого сотворено все, и с Которым Св. Дух всегда понимается неразрывно. Ибо невозможно мыслить о Боге-Сыне, не будучи прежде просвещенным Св. Духом» (4,19-22). Порядок Откровения соответствует порядку бытия. Дела Божий открываются нам в определенном порядке, исходящем от Отца, посредуемом Сыном и исполняемом Св. Духом.
Св. Григорий предложил этот путь, чтобы привести нас к тому, что характеризует Божественные Лица в их взаимных отношениях. Теперь, правда, можно спросить, способно ли внешнее, совершаемое в истории Откровение Божие своими дарами привести к постижению того, чем характеризуются Божественные Лица во внутреннейшей жизни Божией. Арий почувствовал этот вопрос и попытался разрешить его, радикально отделив трансцендентность Бога от Его Откровения. Как он думает, на одной стороне бездны - единственный и абсолютный Бог, на другой - тварный мир, причем Бог-Сын был первым творением, а Бог-Св. Дух - вторым. Однако, действование этого Слова и этого Духа сам Бог не может нам открыть никоим образом. Логос, будучи тварным, может открывать нам только тварное, так что бездна между Богом и миром остается непроходимой. Арий не мог понять порядок совершения Откровения и Искупления, засвидетельствованный в Св. Писании иначе, как только подчинение Св. Духа Богу-Сыну и как подчинение Сына Богу-Отцу. Но ни Логос, ни подчиненный Ему Св. Дух, согласно Арию, не могут полностью открыть нам Бога и сообщить о жизни Божией.
Вера и опыт Церкви, однако, изначально были таковы: дар Св. Духа, сообщаемый верующим, есть дар самого Бога; общность со Христом есть общность с Богом. Отцы Церкви IV в. излагали этот опыт на своем языке и писали так: дар искупления, воспринятый нами во Св. Духе от Иисуса Христа, - это наше обожение. Но Сын и Св. Дух способны обожить нас лишь при условии, что они сами являются Богами[37].
Невозможно переоценить значения этого «фундаментального христианского опыта». В ходе борьбе вокруг веры во Пресв. Троицу нам открылась не восточная склонность к мудрствованию, а жизненная подлинность христианского опыта. Отсюда выводится непреходящее значение никейского понятия ομοουσιος («единосущный»): только при условии, что Сын и Св. Дух по сущности равны Отцу, и только при этой предпосылке, они оба имеют возможность открывать нам Бога и сообщать о Нем. А далее устанавливается и обратное отношение: искупительные действования Сына и Св. Духа свидетельствуют об этом сущностном равенстве. А далее, если сказать кратко, устанавливается, что Бог так действует, каков Он по естеству; и поскольку Его действования тринитарны, Он и есть Пресв. Троица. А далее еще устанавливается, что для каждого из Божественных Лиц собственный вид действования всякий раз соответствует Его собственному бытию как Лица. Вот почему исходя из Откровения Божия мы способны судить и о Его бытии[38]. По мере дальнейшего изложения надеемся окончательно разъяснить, что все это означает для богословия образа. Но уже сейчас можно сказать: без изложенных предпосылок мы не постигнем, почему икона понимается как средство Самооткровения и Самоприсутствия Божия.
Каковы же, согласно св. Григорию, свойства Божественных Лиц? Св. Дух в качестве отличительного признака имеет, что Он «познается после Сына и вместе с Ним и что Он имеет свою особенность (υφεσταναι) как исходящий от Отца» (4, 27-29). Особое качество Сына состоит в том, что Он Собою и чрез Себя приводит в известность Св. Дух, исходящий от Отца, и что Он, Единородный, сияет из нетварного Света [Бога-Отца]» (4, 29-32). «Что касается Бога Всевышнего, то у Него Одного - признак Ипостаси, что Он имеет бытие в качестве Отца и никакой причине не обязан своим бытием (υποσθηναι)» (4, 35-38).
Эти характерные для Лиц свойства являются абсолютно непосредственными, единственными в своем роде особенностями, каждой из которой обладает для себя Одно из Божественных Лиц (ср. 4,38-43). Можно спросить себя, не подвергается ли Божественное единство (при столь сильным подчеркивании совершенного различия) опасности разрушения. Думать так - большое недоразумение. Присмотримся внимательнее, в чем состоят свойства Божественных Лиц. Св. Духу свойственно исхождение от Отца (4,30) и познаваемость в Сыне; Сыну свойственно рождение от Отца и объявление Св. Духа. Свойство каждого Лица, следовательно, есть не что иное, как всякий раз собственный способ вступать в отношения с другими Лицами. Действительно, свойства - непосредственные и единственные, но одновременно они являются совершеннейшим выражением неизреченной общности, которая есть Бог, - Отец, Сын и Св. Дух, - «новая и парадоксально единая различность и различное единство» (4, 89 и сл.).
В качестве наглядного примера такого единства св. Григорий приводит образ цепи: невозможно пошевелить в ней хотя бы одно звено, чтобы не задвигались и другие.
Следовательно, общность Божественных Лиц основывается в том, что единственность каждого Лица состоит как раз в Его полнейшей соотнесенности с двумя другими Лицами (4, 70-76). Именно их особенное есть объединяющее их. Уже можно догадаться, к каким последствиям это приведет для понимания Лица, - интенсивное подчеркивание единственности Лица есть противоположность партикулярному индивидуализму, ибо в самом внутреннем зерне личной единственности заложена также основа действительной общности.
Снова зададимся вопросом: как может Лицо Сына быть образом Отца именно в том, что составляет Его единственность? Первый ответ мы уже получили: единственность Божественных Лиц состоит в том, что они взаимно сообщают друг о друге. Действительно, «наисобственное» начало Божественных Лиц есть не что иное как всякий раз свой способ быть в связи с другими Лицами или же иметь от них свое происхождение. Если они отсюда по порядку Откровения обнаруживают свое «Наисобственное», свое «Наиличное», то это есть Откровение других Божественных Лиц, особенно Бога-Отца, «беспричинной причины» других Божественных Лиц. Вера наставляет нас, что только Сын знает и открывает нам Отца (Мк 11,27; Ин 1,18) и что только Св. Дух сообщает познание Иисуса Христа. Наисобственное Лица Сына состоит, следовательно, в откровении Лица Бога-Отца, в бытии Его образом. Если мы желаем познать Лицо Сына в Его самой внутренней характеристике, то надо спросить, в каком смысле и как Он является образом Отца.
Чтобы получить ответ, св. Григорий начинает подробную дискуссию вокруг известного и загадочного текста из Послания к евреям (1,3): «Сей (т.е. Христос) есть отблеск Его (т.е. Божией) славы и выражение (χαρακτηρ) Его Ипостаси»[k]. В приведенном фрагменте из Св. Писания встретилось понятие Ипостаси, так что этот стих, поскольку он подкрепляет данное понятие высочайшим авторитетом Св. Писания, для рассужений св. Григория особенно важен.
На первый взгляд кажется, что фрагмент противоречит целям св. Григория. И он сам сознает проблематичность: «Если мы учим, что Ипостась есть совокупность особых качеств Лица.., то почему в сем тексте понятие Ипостаси удерживается единственно за Отцом, и почему Св. Писание говорит, что Сын есть выражение Его Ипостаси, характеризуемое не собствеными свойствами, но свойствами Отца?» (6, 4-12). Иными словами: не отменяется ли в этом тексте собственное бытие Сына?
Ответ св. Григория особенно интересен для нашей постановки вопроса, так как мы уже установили, что понятие χαρακτηρ, - а оно употреблено в Послании к евреям, - содержит в себе отзвуки образа, гравировки, отпечатка. Св. Григорий в толковании текста также исходит из этого конкретного смысла слова χαρακτηρ.
Он полагает, что понятие χαρακτηρ'а можно сравнить с понятием формы: каждое тело имеет форму, и его можно увидеть только в этой форме. В этом-то смысле и следует понимать оборот «выражение (χαρακτηρ) Его Ипостаси»: как форма неотделима от тела и все же отличается от него, так и Сына невозможно отделить от Отца, «выражением» Которого Он является: «Поэтому если душевными очами рассматривать χαρακτηρ Сына, то придешь к постижению Ипостаси Отца» (7, 39-42). Первое намерение текста, следовательно, состоит в том, чтобы подчеркнуть внутреннее и непосредственное единство между Отцом и Сыном. Посему также и св. Григорий делает заключение: «По словам Господа в Евангелии, видевший Сына видел и Отца, и посему говорит апостол, что Сын есть выражение Ипостаси Отца» (8, 1-4).
До сих пор, толкуя смысл Св. Писания, св. Григорий прибегал к конкретному смыслу слова χαρακτηρ. А теперь он углубляет второе понятие этого текста - слово Ипостась. Если под термином χαρακτηρ разумеется Сын, а под термином Ипостась - Отец, то можно спросить себя, не отрицается ли этим за Сыном собственная Ипостась. Чтобы продемонстрировать, что, напротив, Сын может быть χαρακτηρ'ом, выражением Отца лишь при условии, что у него есть собственная Ипостась, св. Григорий ссылается на известный текст из Послания к колоссянам (1, 15): Он «есть образ Бога невидимого».
Здесь, в анализе понятия образа, мы и находим ответ на вопрос, обсуждаемый в настоящем разделе книги, а именно: как может Лицо Сына быть образом Лица Отца?
Св. Григорий дает сначала довольно неожиданное определение образа: «Образ есть то же самое, что первообраз (προτοτυπος), даже если он несколько другой». И он разъясняет эту дефиницию:
Ибо понятие образа было бы невозможно удержать, если бы он не имел ясно выраженных и неизменных черт. Кто наблюдает красоту образа, достигает также к познанию первообраза. А кто одновременно в духе постиг вид Сына, тот запечатлел в себе также выражение (χαρακτηρ) Лица Отца: известным способом один виден в другом (8, 10-15).
Следовательно, Сын есть образ и выражение Ипостаси Отца. Велелепота Сына такова же, что и Отца: она есть единственная красота Божия. Но все же она во Отце представлена беспричинным, «отцовским» способом, тогда как в Сыне - воспринятым, «сыновним» способом. В этом и заключается смысл определения образа: «Образ есть то же самое, что первообраз (προτοτυπος), даже если он несколько другой». Сын, следовательно, действительно есть образ Отца, даже если Он «несколько другой», а именно - со своей собственной Ипостасью. Ибо поскольку Он есть своя особая Ипостась, Он и может быть выражением, χαρακτηρ'ом Ипостаси Отца. Образность не сохранилась бы, если бы образ был просто идентичен первообразу. Однако, Он есть то же самое, что первообраз, а именно: красота от красоты, Бог от Бога, свет от света, хотя Он и «несколько другой», то есть «рожденный» и небезначальный. Если из речения «Он есть выражение Его Ипостаси» сделать вывод, что Ипостась будто бы имеет один лишь Отец, то пришлось бы отрицать за Сыном, что Он действительно есть «образ Бога невидимого». То есть как раз собственная Ипостась Сына позволяет нам видеть Ипостась Отца.
Св. Григорий завершает свое великолепное, глубоко содержательное изложение, подытожив все то, о чем идет речь, на примере зеркала, к которому он охотно прибегает и который еще раз позволяет проложить мост к богословию образа:
Подобно тому, как тот, кто, рассматривая в зеркале ясно видимую фигуру, получает точное знание об отраженном лике (προσωπον), так и тот, кто знает Сына, вместе с познанием Сына принял в сердце отображение Лица Отца. Ибо все, что есть Отец, усматривается также и в Сыне, и все, что есть Сыновнее, то свойственно также Отцу, поскольку Сын полностью остается во Отце и опять-таки полностью имеет в Себе Отца. Поэтому Лицо (υποστασις) Сына в равной мере есть Лик (προσωπον) совершенного познания Отца, и Лицо Отца познается в виде Сына, тогда как наблюдаемые в них собственные признаки сохраняются ради правильного различения Лиц (8, 19-30).
Этими словами св. Григорий завершает свой знаменитый трактат о естестве (ουσια) и о Лице, и о нем мы можем сказать без преувеличения, что он представляет собой нечто вроде Великого уложения (Charta) в богословии иконопочитания: наблюдение Лика Сына запечатлевает в нашем сердце печать Лица Отца. Поскольку Он есть Сын Отца, Отец позволяет видеть Себя в Нем. Как Сын, Слово - это образ и лик Отца.
Обобщим позитивные результаты дебатов вокруг терминологии тринитарного богословия. На первом месте следует назвать различение сущности и Лица-ипостаси. Это разграничение ουσια и υποστασις представляет собой новшество, что и сознавалось христианскими богословами IV в.[39] Дохристианская философия такого различия не знала: в ней оба термина имели одинаковый смысл[40]. Гениальный «прием» каппадокийцев состоял в том, что они провели дифференциацию синонимичных понятий и сделали их выражениями тех двух сторон троичной тайны, разом поймать которые наше ограниченное мышление никак не может, - единство сущности и в то же время различие Лиц.
Но одного разграничения естества и ипостаси, однако, недостаточно. Еще одно понятие нуждается в уточнении, как оно соотнесено с двумя прежними, - понятие προσωπον, которое в обиходном словоупотреблении ближе стояло к латинскому понятию persona, чем к философскому понятию Ипостаси.
Как же св. Григорий Нисский определяет различия в значениях между Ипостасью и Ликом (προσωπον)? В конце трактата о сущности и Лице св. Григорий, как упоминалось, учит: «Ипостась Сына есть вид и лик (προσωπον) совершенного познания Отца». В этой фразе св. Григорий считает уместным употребление слова προσωπον для именования лат. persona, но одновременно имплицитно показывает его невразумительность, особенно когда оно используется отдельно. Προσωπον имеет здесь значение Лица-лика (в том смысле, который часто встречается в греч. Библии); греч. слово προσωπον, как и лат. persona, может означать также «маску», «театральную роль»[41], почему св. Василий Великий и св. Григорий и не решались употреблять его безо всяких ограничений. Ведь Савеллий учил: «Бог - Един по своей Ипостаси, но в Св. Писании Он выступает под различными ликами (или масками), всякий раз по особой необходимости, так что Он глаголет то как Отец, то как Сын, то как Святой Дух»[42]. Для Савеллия эти различные лики- προσωπα были просто «метаморфозами», различными способами явления единого Бога, которого он себе мыслил как единственную действительную субсистенцию (υποστασις).
Против этой точки зрения св. Василий неоднократно возражал, что слово προσωπον, в конкретном смысле понимаемое как «лик-лицо», совсем не есть Лицо, если оно не обладает собственной субсистенцией, собственным самостоянием, если оно, как говорит святитель, - ανυποστατον, то есть без ипостаси[43]. Этот термин ανυποστατος, столь важный для последующей истории богословия, показывает, своей отрицательной формой, что «недостаточно назвать различия Лиц (προσωπα), как поступал Савеллий; необходимо еще признавать, что каждое "Лицо" имеет свое самостояние в истинной Ипостаси»[44]. Опять-таки легко предположить, какое большое значение эта дискуссия будет иметь для богословия образа!
Чтобы получить возможность охватить слово προσωπον во всем богатстве его значений, - а именно, в смысле лица, индивидуального лика, - надо быть уверенным, что не допускается сужения значения до «маски» или «театральной роли» и что προσωπον действительно поддерживается собственным бытием, субсистенцией, короче говоря ипостасью, так что такой Лик (προσωπον) может стать выражением данного Лица (ипостаси), а не скрывающей его маской.
Иконопочитатели, встав на данную богословскую основу, получили возможность утверждать, что человеческий Лик Слова есть парадоксальным способом совершенное выражение Лица (Ипостаси) Слова. Но так далеко мы еще не продвинулись. Мы пока что остаемся в контексте тринитарного богословия, и христологическая перспектива для нас еще не вышла на передний план.
Когда св. Григорий показывает, как каждое Лицо-προσωπον должно быть носимо Ипостасью, а каждый «Лик» - Личностью-persona, дабы они могли быть их выражениями, то он тем самым открывает перспективу и для христологии; ибо если каждое Лицо-προσωπον выражает Личность-persona, которая Его несет и которая дает Ему бытие, тогда точно так же обстоит дело и с Ликом Иисуса Христа.
Правда, в таком случае возникнет вопрос, - и он станет центральным богословским вопросом иконоборческого периода, - как человеческий Лик может быть выражением божественной Ипостаси. Но не станем забегать вперед. Для нашей темы св. Григорий прежде всего совершил следующее: он, в тринитарной перспективе, показал, как именно «Лицо Сына есть вид и лик совершенного познания Отца и Лицо Отца совершенно познается под видом Сына» (8, 26-29).
Основываясь на предпосылках, созданных Афанасием Великим и Григорием Нисским, ниже, в качестве последнего раздела в изложении тринитарных основ, мы осветим вопрос, как, каким способом Лицо Сына есть образ Отца. И здесь св. Григорий еще раз станет для нас важнейшим путеводцем.
В противоборстве с арианами православные находили себе мощную поддержку во многочисленных, прежде всего Иоанновых, текстах Св. Писания, свидетельствующих о единстве Сына и Отца. В Писании, однако, представлены также тексты, которые, как может показаться, свидетельствуют о подчинении Сына Отцу, и ариане не приминули раздуть их значение. Имеются в виду как знаменитое чтение из Ин 14,28: «Отец Мой более Меня», так и эпизоды, показывающие уничижение, послушание и служение Иисуса Христа. Кто решился бы отрицать, что них речь идет о самых центральных текстах Богооткровения?
Ариане, таким образом, избрали своей исходной точкой послушливые действования[l] Сына в домостроительстве творения, а также искупления человечества, чтобы сделать вывод о сущностном, бытийном подчинении Сына Отцу. Однако, Слово как раз в Своих действованиях выступает как «образ Бога невидимого». Поэтому сейчас надо задаться вопросом, как именно действования Сына могут быть откровением Отца.
В области Божественных деяний опасность ложной интерпретации - меньше, чем применительно к Божественному естеству. Отрицание Божественности Сына, единосущного Отцу, слишком очевидно противоречило бы апостольскому Преданию[m]. Но проблема послушливого действования Сына представлялась несколько иначе. Отцы Церкви времени Никейского собора и сами нередко использовали выражения, допускавшие заключения о подчиненности Сына (таково учение субординационизма [соподчиненности]). От послушания Сына - всего шаг до Его подчиненности, и ариане этот шаг сделали. Для них действовало заключение: поскольку Сын послушен Отцу, Он может быть только пассивным орудием, движимым превосходящим всемогуществом Божества. Если Слово было всего лишь инструментом, то что Оно могло дать людям в Богооткровении? Как может молот, орудие кузнеца, быть образом кузнеца? Как может пассивное послушание инструмента быть живым образом Того, кто распоряжается этим инструментом?
Здесь мы снова сталкиваемся с тем, что уже наблюдали у св. Афанасия: Слово, не единосущное Отцу, не может быть Его совершенным образом. Соответственно при рассмотрении Божественного действования нам надо углубить то, что уже отмечалось относительно Божественного естества.
Для ариан главная причина инструментальности и подчиненности Слова кроется в том, что Бог-Слово - рожден. И действительно, в Св. Писании Иисус Христос назван «Единородным Сыном» (Ин 1, 18). Ариане видели в этом ясное свидетельство, что Слово Божие является бытийно подчиненным. Этим же объясняется, почему они отказывались считать Сына совершенным образом сущности Отца[45]. Если, напротив, мы намерены выяснить, как в своем действовании Слово способно быть совершенным образом Отца, то надо стремиться постигнуть, насколько позволяет свет Богооткровения, Его происхождение от Отца. Ведь ариане действительно совершенно правильно усматривали связь между происхождением Бога-Слова и Его действованием. Для них было ясно: если Логос по происхождению - тварное создание, то и Его действования могут быть только действованиями тварного инструмента. При этом ариане прибегали к вводящему в заблуждение ложному заключению: Сын существует или по воле Отца, или без воли Отца. В первом случае Сын мог бы и не существовать; во втором, как они утверждали, Отец подлежит необходимости и является несвободным.
Подобная аргументация особенно часто встречается в «Технологии» Евномия[46]. Мы же последуем за мыслями весьма обстоятельного труда-опровержения св. Григория Нисского. При этом мы получим ценные прозрения и по теме образа.
Св. Григорий сначала разрушает ложную апорию между произволением (свободной волей) и необходимостью в Боге:
Непосредственное единство Отца и Сына не исключает произволения Отца, словно Отец недобровольно получил Сына навязанным себе от какого-то рода природной необходимости. С другой стороны, произволение (на рождение Сына) не означает разделения обоих, как будто это произволение создает дистанцию между ними...[47] Отец желает «породить» Сына, но это произволение является предвечным, и оно не привязано к диалектике вожделения и обладания, характеризующей человеческое желание. Как иронически замечает св. Григорий, «сегодня мы желаем чего-то, чем не обладаем, а завтра с нами случается, что мы чем-то обладаем, чего не желаем»[48]. Если допустить, что Богу присуще расхождение между желанием и бытием, то это означало бы, что мы подчинили бы Бога человеческим пределам. Конечно, Сын - это «Единородный», то есть желанный Отцу, но тем не менее у Бога никогда не отсутствует то, чего Он желает.
Св. Афанасий обычно так возражал арианам: если бы Бог не всегда имел при Себе свою Премудрость и Всемогущество (а в самом Св. Писании Бог-Слово получает эти имена), то Бог в какой-то момент мог оказаться без Премудрости и Всемогущества[49]. Продолжая ту же линию, св. Григорий прибавляет: если бы Слово было только после Отца, то имелся бы момент, когда Бог не обладал бы тем, чего желает, - иначе надо допустить, что Бог мог не желать себе Сына[50]. «Отец есть единственное начало всего. Но все же в этом начале присутствует также и Сын (как благовествуется в Евангелии); по своей природе Сын есть То, что есть начало». Парафразируя первые строки Евангелия от Иоанна, Григорий пишет: Ибо Бог есть начало, и Слово, Которое в начале, есть Бог»[51].
Рождение Сына, следовательно, не означает подчиненности; напротив, рождение есть сердцевина того неизреченного отношения между Отцом и Сыном, которое делает Сына совершенным образом Отца. Неуважительные спекуляции ариан относительно происхождения Сына побудили Григория Назианзина сказать фразу, призывающую к сдержанности: «Порождение (Сына) Богом почитается в молчании»[52].
Если, таким образом, Сын рождается, не будучи по сущности ниже Отца, то Божественными являются также Его действования и поступки. Как в Боге невозможно помыслить никакого противоречия между свободным волеизъявлением Отца и предвечным рождением Сына, так невозможно найти и никакого противоречия между волей Отца и волей Сына.
В одном превосходном фрагменте сочинения против Евномия св. Григорий размышляет об таком единстве Божественного произволения. Текст этот имеет центральное значение для нашего дальнейшего продвижения к богословию образа. Размышления Григория вызваны утверждением ариан, что при сотворении мира Слово якобы есть пассивный инструмент Божий, - ведь ариане в таком смысле толковали чтение из Писания «посредством Его создано все» (Кол 1,16)[n]:
Нет никакого различия воли между Сыном и Отцом. Ибо Сын есть образ благости (Божией), согласно красоте первообраза. Если кто-то смотрит на себя в зеркало (...), то образ во всем подобен оригиналу, который и обусловил образ в зеркале. Зеркальный образ не движется, если движение не исходит от оригинала. А когда оригинал движется, то за ним непременно движется также и образ в зеркале.
Подобным же образом и Господь, «образ Бога невидимого» (Кол 1,15), непосредственно и неразрывно связан с Отцом и во всем следует за движением Его воли. Отец желает нечто, Сын, который во Отце, желает того же самого, что Отец, точнее: Он сам становится произволением Отца. Ибо если Он в себе обладает всем, чем обладает Отец, то нет ничего в Отце, чем бы Он не обладал. А если Он все имеет в себе, что принадлежит Отцу, точнее: если Он имеет самого Отца, и с Отцом все, что Отцово, то Он обладает в себе также и всем произволением Отца[53]. Образ зеркала, в которому столь охотно прибегает св. Григорий, сочетает в себе единство и различие: он подчеркивает полное единство Отца и Сына вплоть до тончайшего «движения воли» и тем не менее сохраняет бытие двух ипостасей.
Этот текст представляет собой важный шаг к более глубокому пониманию атрибута Христова: «образ Божий». Действительно, св. Григорий здесь показывает, что Сын есть образ Отца как раз в Своем произволении, - том изъявлении воли, котоpoe, однако, не противоречит желанию Отца. Ибо «зеркальный образ не движется, если движение не исходит от оригинала». Действование Сына, как выражение Его собственного произволения, показывает не что иное, как волю Отца, - но не способом пассивного орудия, а так, что Сын самого себя делает выражением воли Отца. Поэтому нет противоречия, когда Отец один является источником и причиной Божественного произволения и все же Сын сам и как Лицо желает совершенного того же. Что для ариан было доказательством подчиненности Сына, а именно: Его послушливое действование, как раз это оказывается тайной единства в произволениях Божественных Лиц, коренящегося в их единосущии. Ариане говорят: послушание и имеют в виду: насилие, тогда как именно послушание Сына становится для нас образом Отца, потому что Сын во всем Своем сыновстве воспринимает всю волю Отца, и насколько полно, что Он становится или является этой волей. При этом единоволие не исключает личных различий, но наиболее полно выражает их, - ведь именно в Своем собственном желании, в Своем наисобственном, «личностном», Сын и есть образ Отца.
Св. Григория Нисского еще при жизни упрекали: он якобы до такой степени подчеркивает различие Божественных Лиц, что возникает опасность «тритеизма» (троебожия). Григорий защитил себя от упрека в небольшом сочинении «О том, что нет трех богов». В нем обсуждается вопрос, сейчас занимающий и нас: Григорий исходит из единства Божия, распространяющегося на единство произволений и действований, и этим показывает, что оно не исключает особенностей Лиц. Хотя Божественное всемогущество является единым, но «оно проистекает, словно из источника, от Отца, приводится в действие Сыном и претворяет благодать в силу Св. Духа; и тем не менее ни одно из действований нельзя приписать единственно той или другой Ипостаси»[54].
Это относится прежде всего к делам Божиим, особенно к произволению: «(Во Боге) есть только одно движение, прекрасного чина, - движение воли; оно исходит от Отца через Сына ко Св. Духу»[55]. Св. Григорий говорит то же самое и применительно к жизни Божией: «Существует только одна и та же жизнь, изводимая Отцом, уготованная Сыном и зависимая от воли Св. Духа»[56].
В качестве итога мы читаем: «Имеется лишь один Искупитель всех, Бог надо всеми, и Его искупление осуществляется чрез Сына во благодати Св. Духа»[57].
Но не возникает ли здесь вновь опасности, что Сын и Св. Дух выступают, в арианском смысле, как меньшие сущности? Григорий доказывает, что справедливо обратное, и доказывает тем, что Пресв. Троица есть первообраз общности Лиц, или, как предпочитают выражаться русские религиозные философы, первообраз всякой социальной программы. Ибо здесь, в первообразе Божественной Троицы, становится видно, что равенство и порядок согласуются друг со другом и имеют общую принадлежность. Григорий теперь показывает, что хотя Бог-Отец и есть единственная причина всего, даже и Бога-Сына и Бога-Св. Духа, но все же такой порядок не содержит в себе подчинения. Отцы Церкви не колебались, перечисляя такой же чин-порядок Божественных Лиц, ибо, как говорит св. Григорий, «в самом Евангелии присутствует определенный чин (ταξις), по вере, берущий начало от Отца, посредуемый Сыном и достигающий Св. Духа»[58].
Заблуждение ариан состоит в том, что они приняли этот порядок Лиц за порядок ступеней бытия. Конечно, Сын исходит от Отца, так что Он есть второй в «чине» - порядке следования Лиц. Но при этом Он ни в чем не менее Отца.
Св. Григорий пытался еще глубже мысленно проникнуть в сей парадокс порядка следования и равенства, и ему удалось показать, что на основе соотношения между причиной и обусловленным ею явлением ничего нельзя сказать о природе того и другого, - показывается только способ происхождения. Выросло дерево само по себе или его кто-то посадил, - из этого нельзя делать никаких заключений о природе дерева, а единственно можно судить о том, каким образом дерево появилось[59]. Порядок следования Божественных Лиц, на основе которого ариане сделали заключение об их соподчиненности, на самом деле ничего не говорит об их естествах, об их сущности, - он всего лишь показывает их взаимоотношения в аспекте происхождения. Сын единосущен Отцу, и единоволен Ему, но Он обладает тем же самым естеством и той же самой волей все же иным способом, чем Отец; Он обладает ими как Сын, своим способом. Этот собственный способ бытия (τροπος της νπαρξεως) является одновременно способом происхождения каждого Лица и Его способом открывать себя людям[60]. Так, Сын есть образ Отца, поскольку Он «рожден от Отца» и поскольку Он во всем действует как Сын. Мы теперь еще яснее видим, как именно Сын является совершенным образом Отца: в своем наисобственном способе бытия Сыном.
В трактате о Св. Духе св. Василий Великий в следующем смысле истолковал речение «видевший Меня видел Отца» (Ин 14,9):
Оно не относится к форме или к виду Отца, потому что Божественное естество свободно от всего составного; напротив, во Отце и Сыне усматривается благоволение, совпадающее с естеством, являющееся подобным и равным, а еще лучше сказать: тождественным... Что Отец действует чрез Сына, не означает, будто действование Отца несовершенно, и не свидетельствует о слабости действования Сына, но, напротив, показывает единство их воли[61].
Мы уже видели, что св. Афанасий истолковал указанное чтение из Евангелия от Иоанна как знак единосущности Отца и Сына. Василий Великий распространяет смысл чтения на совместную волю, «поскольку эта воля тождественна естеству». Он показывает, что Христос действовал не только как послушный слуга, но «умел также говорить как абсолютный и суверенный господин», причем одно не противоречит другому, - ибо когда Он говорил как власть имеющий и с авторитетом, то поступал так, «чтобы мы в том познали нашего Господа и Творца»; а когда действовал в качестве послушливого раба, то поступал так, чтобы дать нам весть об «Отце, Творце и Господе нашем»[62].
Способ бытия Сына, его особость в бытии Богом, в обладании Божественностью - это также основа и вид его бытия как образа. Наисобственное этого вида бытия состоит в том, чтобы не желать ничего иного, разве что желает Отец, или, как выразился св. Григорий, быть этим желанием.
Здесь надо отразить еще одну, последнюю, опасность. Действительно, возможно следующее возражение: если способ бытия Сына состоит в том, чтобы творить волю Отца, то Сын по необходимости послушлив Отцу.
От Евномия это возражение не укрылось, и он ссылался на него, чтобы показать подчиненность Сына. В своем «Изложении веры» он пишет следующее: «Сын послушлив в своих словах и делах, потому что Он есть Единородный Сын и Бог»[63].
Григорий Нисский сумел здесь показать, что в данном случае Евномий исходит из небесспорного понимания послушания (как чего-то необходимого по природе). Послушание Сына относится только лишь к домостроительству спасения Вочеловечшегося, особенно к Его послушанию «даже до смерти, и смерти крестной» (Фил 2,8). Здесь проявилось послушание Сына, поскольку до Него было непослушание человека. Напротив, по отношению к делу Творения нельзя больше говорить, что Сын совершил его «по послушанию» (как думает Евномий), иначе у апостола не было бы возможности сказать, что Сын держит мир словом силы Своей (Евр 1,3). И еще менее можно говорить о послушании Сына применительно ко внутрибожественной жизни[64]: в совершенной общности естества и воли Пресв. Троицы нет ни приказаний, ни послушания, но есть только совместная воля.
Но как в таком случае понимать, что «все чрез Него начало быть»? Как нам истолковать подобное употребление Сына как инструмента? Для Евномия - вопрос простой: по его мнению, «Сын рожден таким, что Его природа не предназначена ни к чему другому, как к послушанию»[65]. В таком случае, возражает ему св. Григорий, Бог-Сын был бы даже ниже человека: Он был бы орудием (οργανον), способным действовать чисто пассивно и узких рамках своего инструментального назначения[66], тогда как у человека есть хотя бы «свободная душа, способная к выбору, чего пожелает, по собственной силе. А кто, напротив, подчинен природной необходимости, совершает послушание или, лучше сказать, покоряется послушанию, и даже если бы он захотел был непослушным, его естество ему бы того не позволило»[67]. Если бы Сын был сотворен ради простой инструментальной силы, это означало бы, что у Него не было бы даже той свободы, которая характерна для человека. А без свободы нельзя говорить и о послушании. Следовательно, аргумент Евномия оказывается внутренне противоречивым.
Но как все-таки тогда позитивно истолковать речение «чрез Сына»? Что Отец совершает творение чрез Него, может только означать неразрывное единство обоих в единой воле - в волеизъявлении, которое исходит от Отца и полностью усваивается Сыном. Это «чрез Него» в конечном итоге означает способ бытия Сына. Ибо «свойство», характеризующее Ипостась Сына, состоит в том, чтобы Ему целиком быть от Отца, как в бытии, так и в действовании. Вот этим способом Сын есть образ Отца: Отец действует чрез Сына, и поэтому Отец познается чрез Сына.
Трудности, с которыми неизбежно встречаемся, когда говорим о тайне Пресв. Троицы, проистекают прежде всего от того, что мы исходим из своих ограниченных представлений. Тайна Пресв. Троицы Божией взрывает эти границы, мы можем приблизиться к ней лишь в догадках, во свето-мраке веры. Как нам помыслить одновременно - и отцовство Божие и полную единосущность Отца и Сына? Как полную общность, в том чине-порядке, когда нет никакого владычества? Как общность, когда полная самоотдача тождественна полному самообладанию? Как общность, когда каждое Лицо полностью производно от других и существует для других, при этом оставаясь, однако, совершенно свободным? Подобный Три-Единый Бог слишком непостижим, чтобы Его можно было представить себе в качестве воображаемого образа человеческих проекций. В то же время Он является столь высоким идеалом всего того, к чему человечество стремится, взыскуя общности, единства, любви, что представляется разумным считать человека созданным по образу и подобию такого Бога (ср. Быт 1,26).
Мы закончим настоящую главу о тринитарных основаниях богословия образа одним особенно насыщенным и прекрасным фрагментом из творений св. Василий Великого. В нем еще раз подытожено то самое, что мы стремились изложить, руководствуясь учением великих богословов IV в., а именно:
Невозможно созерцать образ невидимого Бога [Иисуса Христа], иначе как в свете Св. Духа. Взирая на картину, мы не в состоянии отделить свет от образа. Основа для видения по необходимости воспринимается одновременно с увиденным. Так же соразмерно и закономерно мы наблюдаем и «отблеск славы Божией» [Христа] через просвещение Св. Духа. Через «образ ипостаси Его» [Христа] (ср. Евр 1,3) мы возводимся ко славе Отца, которой принадлежат Его «образ ипостаси» [Сын] и Его печать [Св. Дух][68].
[a] Термин Urbild (и, в дальнейшем, близкие к нему Prototyp, Urtyp, Vorbild), в согласии с мотивировкой греческого соответствия (πρωτοτυπος букв.: прототип), как правило переводим термином первообраз. - Прим. перев.
[b] Во внебиблейских контекстах идею внешней, зримой близости (ähnlich, Ähnlichkeit) здесь и далее передаем терминами похожесть или, чаще, сходство; идею внутренней, духовной близости (gleich, Gleichnis) передаем термином подобие или, по контексту, равенство. - Прим. перев.
[c] Сложный богословский термин сущность имеет два основных значения: 1) субстанция (ουσια, substantia): первооснова всего существующего, которая обусловливает бытие конкретных вещей и явлений, но сама ни от чего не зависит и является причиной самой себя (по нем. Substanz, Wesen, Wesenheit); 2) естество (φυσις, natura): всеобщие, необходимые, устойчивые, закономерные, внутренние связи, присущие данному предмету (по нем. Natur). Сущность отчасти раскрывается рассудку в явлении (внешние свойства и признаки предмета, постигаемые в его эмпирическом, чувственном познании), но постигается разумом. Божественная сущность, или естество, непостижимо. - Прим. перев.
[d] Трансцендентность, или трансцендендальность (от лат. transcendere, букв, переступать; по нем. Transzendenz) - «потустороннее», сверхчувственное, недоступное опыту, но постигаемое в (интуитивном) акте веры. - Прим. перев.
[e] Термины отображение и отпечаток (первообраза) здесь и далее соответствувуют нем. Abbild (des Urbildes), Abklatsch, Abdruck. - Прим. перев.
[f] Термин причастность (обладание долей Божественного естества, первообраза) соответствует нем. Teilhabe. - Прим. перев.
[g] Термин вещество соответствует нем. Materie (в конкретном смысле); если термин Materie употреблен в абстрактно-философском смысле, то переводим его как материя. - Прим. перев.
[h] Богословский термин лицо (προσωπον, persona), соответствующий понятию ипостаси (υποστασις, нем. Hypostase), следует отличать от обиходного слова, конкретно означающего лицо человека (нем. Gesicht). В случаях, когда возможна путаница, термин Лицо пишем с прописной буквы. - Прим. перев.
[i] Поскольку К. Шёнборн дает свою версию перевода Григория Нисского, отличающуюся от текста дореволюционного перевода на русский язык, здесь и далее мы следуем за автором настоящей книги.- Прим. перев.
[j] Буквально: состояние. - Прим. перев.
[k] Автор книги дает свою версию данного стиха из Послания к евреям. В русском переводе читается: «Сей, будучи сияние славы и образ ипостаси Его и держа все словом силы Своей, совершив Собою очищение грехов наших, воссел одесную (престола) величия на высоте» (Евр 1,3). - Прим. перев.
[l] Термины действие и действование (Лица Троицы) соответствуют нем. Tun, Wirken, Wirksamkeit, Wirkweise. - Прим. перев.
[m] Термин Св. Предание соответствует нем. Uberlieferung, Tradition. Последний термин в зависимости от контекста может переводиться и как традиция. - Прим. перев.
[n] В русском синодальном переводе: «Ибо Им создано все». - Прим. перев.
[1] См. ст. «Ариане» в энциклопедическом словаре «Христианство», т. I. M., 1993, 113-116. - Прим. перев.
[2] Втор 6,4; ср. также взгляды св. Илария Пиктавийского (PL 10, 108А) и Афанасия Великого (PG 26, 39С).
[3] PG26, 708D.
[4] Там же.
[5] Там же, 705D.
[6] Там же, 708С; ср. 709А.
[7] Там же, 705D-708A.
[8] Там же.
[9] Там же, 709А и 709С-712А. О еретике Савеллий (III в.) см. ХЭС, II, 501.
[10] Послание Евсевию Никомедийскому. Ср.: PG 26, 57с.
[11] PG 26, 21А.
[12] Там же, 709 BC.
[13] Там же, 705 D.
[14] Там же, 708 АВ.
[15] Послание к Евсевию.
[16] PG 26, 708 С.
[17] Там же, 708В.
[18] «Бог владычествует над Ним (Христом), ибо Он есть Его Бог и ранее Его» (PG 26. 709С).
[19] Там же, 709В.
[20] Согласно Афанасию, ариане учили, что Логос создан Богом в качестве посредника, поскольку Бог увидел, что имеющие конечное бытие существа неспособны прямо иметь долю в Нем. PG 26, 200А: ср. PG25, 437А.
[21] Относительно христологии Афанасия см. соответствующую главу в обстоятельном труде А.Грилльмайера (A.Grillmeier. Jesus der Christus im Glauben der Kirche, Bd. I. Freiburg, 1979).
[22] PG 26, 709 ВС.
[23] Там же, 56 А.
[24] Там же, 328 АВ.
[25] G25, 93C.
[26] PG 26, 784 В.
[27] Там же, 756С.
[28] Or. XXX (Theol. IV), 20 (PG 36, 129 ВС).
[29] PG 26, 332; цитировался на II Вселенском соборе в Никее (Mansi 13, 68DE) и Феодором Студитом (PG 99, 360 В).
[30] O.Cosel. Glaube, Gnosis und Mysterium. «Jahrbuch fur Liturge und Liturgewissenschaft» 1941, 245.
[31] A.Stange. Das fruhchristliche Kirchgebaude als Bild des Himmels Köln, 1950, 80-87.
[32] Напр., см.: F.Loofs. Leitfaden zum Studium der Dogmengeschichte? 4 изд., с.241.
[33] См. по этому вопросу: Th.de Regnon. Etudes sur la Sainte Trinite. Paris, 1892, т. 1, cc. 167-215.
[34] Об этом убедительно писал Р. Хюбнер (R.Hübner): Gregor von Nyssa als Verfasser der sog. Ep.38 des Basilius. - В кн.: Epektasis (Festschrift Cardinal Danielou), hrsg. von J.Fontaine und Ch.Kannengiesser. Paris. 1972, cc. 463-490. В своих переводах мы опираемся на перевод: A.Stegmann, Basilius, Bd. I (=BKV), München, 1925, cc. 69-80; цифры указывают на параграф и строки критического издания: Y.Courtonne. Paris, 1957, т. I, cc. 81-92.
[35] Имеются здесь в виду только внешние черты или также характеристики души? Этот вопрос не лишен интереса для проблемы образа. Как кажется, св. Григорий имеет в виду и то, и другое.
[36] Мы это подчеркиваем, поскольку постоянно говорится, что подход к Лицу у Григория остается чересчур сопряженным с категориями всеобщего и особенного. «Лицо» (persona), как утверждают, определяется слишком «извне», исходя из внешних признаков, за счет принижения носителя этих признаков, - Лицо как самостояние, как субсистенция. По нашему мнению, эта критика обоснована лишь отчасти. В ней не обращено внимания на то, что св.Григорий, вопреки основному течению греческой философии, явление ιδιον, «особенное», ставит выше явления κοινον, «всеобщее». Мы видели также, что св. Григорий вполне определенно привносит аспект субсистенции в свой анализ понятия Лица-persona.
[37] Ср.: Творения св. Афанасия (PG 26, 296 АВ); св. Григория Назианзина, Or. 31, 28 (SC 250, 335) и многие другие; ср.: J.Gross. La divinisation du chretien d'apres les Peres Grecs. Paris, 1938.
[38] В богооткровении значение Божественных Лиц (для истории искупления) соответствует их внутрибожественным отношениям по происхождению: ср. св. Афанасий, PG 26, 36BC;PG28, 117C.
[39] Ср.: Феодорит Кирский, PG 83, 33 АВ.
[40] На это указывает ,бл. Иероним; ср. ер. 15,4 (PL 22, 357).
[41] Ср.: A.Grillmeier, op.cit. (A. 14), 250 и сл.
[42] Согласно Василию, послание 214, 3 (Courtonne, т. 2, 204).
[43] Там же и 214,4 (Courtonne, т. 2, 205).
[44] Послание 210,5 (Courtonne, т. 2, 196).
[45] Филосторгий, PG 65, 477В.
[46] Кажется, именно так Евномий называл свое богословие; ср.: Феодорит Кирский, PG 83, 420 А.
[47] C.Eun. Ill, VI, 16 (PG 45, 773D).
[48] Там же, 17(776A).
[49] C.Gentes 46 (PG 25, 93АС); ср.: С.Аг. II 32 (PG 26, 216В).
[50] C.Eun. Ill, VI, 18 (PG 45, 776А).
[51] Там же, 22 (776D-777A).
[52] Or.Theol. III,8 (PG 36, 84С).
[53] C.Eun. II, 215 и сл. (PG 45, 981D-984A); сравнение с зеркалом встречается уже у Оригена, РА I, 2, 12 (GCS 22, 45, 10-46,10).
[54] PG 45, 128С.
[55] Там же, 128А.
[56] Там же, 125D.
[57] Там же, 129В.
[58] Ер. 24 (PG 46, 1092А).
[59] PG 45, 133C.
[60] Об этом см. подробнее: F.Heinzer. Gottes Sohn als Mensch. Die Struktur des Menschseins Christi bei Maximus Confessor. Fribourg/Schw., 1980, 32-58.
[61] De Spiritu Sancto 21 (PG 32, 105AB); перевод: M.Blum. Basilius von Casarea. Uber den Heiligen Geist. Freiburg, 1967, 83 и сл.
[62] Там же.
[63] Refut. Conf. Eun.133 (PG45, 528С).
[64] Григорий Назианзин: «Логос как Логос не есть ни послушлив, ни непослушлив» (Or.Theol. IV, 6; PG 36, 109В).
[65] Refut. Conf. Eun.138 (PG 45, 532A).
[66] Такой же упрек у св.Василия (PG 29, 617В).
[67] Ср.: C.Eun. III, IX, 47-50 (PG 45, 876AD).
[68] De Spiritu Sancto 26 (PG 32, 185BC); перевод М.Блума, op.cit.
