Письмо четвертое. ФИЛОСОФСКИЙ СМЫСЛ ИКОНЫ. /ФИЛОСОФИЯ ИКОНЫ/ Н. М. Тарабукин.

Икона изображает события sub specie aeternitatis^[*].

Временная последовательность событий снята. Нет прошлого, настоящего и будушего в их исторически хронологической текучести. События предстоят нашему восприятию, как пребывающие в вечности, где прошлое есть и настоящее, а будущее уже пребывает и в данном моменте. Такая трактовка событий до необычайности расширяет горизонты мировосприятия. Событие в один и тот же момент предстоит нашему созерцанию во всей его многосторонности. Рассказ ведется не последовательно, когда за пределами одного этапа развития действия не видно последующих, а раскрывается сразу, приобретая, тем самым, совсем иной, необычный для нашего "исторического" сознания смысл. Богоматерь Умиления смотрит на своего Младенца одновременно и радостными глазами счастливой Матери и скорбным взором, перед которым уже раскрыт весь страстной путь Ее Сына. В иконе Страстной Божией Матери изображаются предстоящими взору Младенца-Христа все орудия пыток, коими сопровождалась Голгофа: крест, терновый венец, копье, гвозди. Радость перемежается со страданием. Над входом в одну из ереванских церквей имеется изображение Богоматери, Младенец которой сидит на кресте, лежащем на коленях Марии^[101]. В католической средневековой живописи встречаются изображения Мадонны с Младенцем, где сердце Матери пронзено копьем по слову Симеона Богоприимца: "и Тебе Самой оружие пройдет душу" (Лука II, 35). Но и горе просветляется радостью. Успение Богоматери изображается одновременно в нескольких планах. Внизу, в палатах, вокруг тела Усопшей, плач и рыдание, а выше - сонм ангелов, несущих почившую, и Христос, принимающий душу Богоматери в лоно Своих распростертых рук. Голгофа изображается полной тишины. Мария и Иоанн стоят как бы исполненные бесстрастия. Тело Христа лишено конвульсий барочного искусства. Скорбь потери вознаграждается верой в Воскресение. Чаша страдания просветляется смыслом искупительной жертвы Мессии.

Так изображенные на иконе события лишаются исторического аспекта, становятся событиями мистического значения, и в их трактовке исчезает все временное, преходящее, случайное, страстное, чувственное, психологическое. И когда в живописи барокко те же сюжеты стали излагаться художниками ad hominem^[*], когда призма вечности была заменена взглядом, подчиняющим события временной последовательности, то каждая изображенная сцена стала окрашиваться какой-либо одной преимущественной эмоцией. Искусство преисполнилось страстности. Величие и покой умного созерцания были нарушены.

Икона полна необычайной, нездешней тишины. Все суетливое и страстное, чувственное ей чуждо. Она учит нас бесстрастию, умному деланию, молитве. Прагматическое восприятие событий не свойственно иконописи. Если картина нас "волнует" и мы любим употреблять это выражение в похвалу художнику, то икона зовет к покою, умиротворению, тишине. Икона созерцает события в плане высокого диатаксиса^[102]. Она раскрывает вечный, то есть религиозный смысл явлений. Тишина и бесстрастие - вот философский смысл иконы. И если Вы этот смысл захотите увидеть конкретизированным в реальной жизненной среде, Вы придете к осуществлению монашеского идеала.

Жизнь светского человека развертывается как цепь событий, следующих одно за другим и сплетающих узор биографии. Светский человек, будет ли он политиком, купцом, торгующим товарами, и даже ученым-изобретателем, сознательно направляет свои силы, чтобы породить определенного рода действия. Действия эти производят в обществе шумиху, и часто сам герой этих действий через своих клиентов старается как можно сильней "раздуть" вокруг себя суету, называемую "славой". Существует грандиозный штат "специалистов" по созиданию различных "слав", которые прибегают к разнообразным методам - от хроникерской заметки газетного прощелыги до многотомных трудов маститого ученого. Отнимите у светского человека возможность приобретать славу, возможность влиять на других, подчинять их себе, действовать, созидать, словом, ткать из событий свою биографию, и он скажет, что смысл его жизни утерян, пойдет и застрелится или впадет в предельную тоску и уныние.

Биографии светского человека противостоит бессобытийное житие монаха. Вместо фактических действий монах стремится к умной молитве, то есть к созерцанию и восприятию единственной для него жизненной ценности - Божественной благодати. Даже то делание, которое у него остается в виде помощи и поучения людям, свершается им не ради данного делания, не ради самого себя, не ради даже людей, являющихся объектами этого делания, а ради Христа. Монах ради Христа творит милостыню, поучает ближних, свершает подвиги и даже юродствует ("Христа ради юродивый"). Вместо светской суеты и славы, монах уединяется, ищет покоя, тишины и безвестности. Время с его текучестью и поспешностью теряет для монаха смысл. Бессобытийная жизнь кульминируется в одном мгновении, которое неразличимо, безначально и бесконечно, становясь в высшем идеале непрерывной молитвой. "Непрестанно молитеся" - поучает Евангелие^[103] и дает тому впечатляющий образ в виде разумных дев, бодрствовавших со светильниками в ожидании Жениха^[104]. Для монаха все времена равны и все сроки одинаковы. Поэтому и на приход смерти он смотрит безразличными глазами. Светский человек ткет путем событий паутину своей биографии, и жизнь, прервавшаяся, как кажется, "раньше времени", оставляет этот узор "незаконченным".

В противоположность страстности, пронизывающей все поры светской жизни, монах стремится к бесстрастию, как идеалу, выражением чего и служит иконопись. "Господь бесстрастна меня соделывает", - говорится в одном молитвословии^[105]. Идеалом монаха является тишина, та самая тишина, "Начальником" которой зовется Христос. "Душа моя жаждала покоя и безмолвия", - говорит Нил Синайский^[106]. И весь строй иконы, начиная от ее ритма и кончая композицией, проникнут тишиной. Безмолвие - это и есть "музыка" иконы, столь не похожая на светскую музыку. Тишина - мелодия иконописи. Полны безмолвия и бесстрастия и иконописные лики. "Иконописные подлинники"^[107] требуют от иконописцев изображения бесстрастия в ликах Христа, Богоматери и святых. Страстность проникла в иконопись из светской живописи в период разрушения иконописных традиций под влиянием, главным образом, итальянского Ренессанса и барокко. Иконописный лик - суров, спокоен, сверхчувственен и сверх­психологичен. Это умный лик. Лик молитвы, созданный в молитвословии.

Итак, философский смысл иконы приводит нас к умному деланию, к житию, полному бесстрастия, тишины и безмолвия, к житию бессобытийному, в котором вся жизненная сила направлена на молитву. Как реализовать подобную "философскую концепцию"? Уходом от мира сего. Ибо: "Учение Мое и Я не от мира сего"^[108], - говорит Христос. Монашеская жизнь не заключается только в пустынном уединении. Главное, что требуется от монаха, - это, по словам Василия Великого, "отторгнуть душу от привязанности к земному и сделаться не имеющим ни города, ни дома, ни собственности, ни друзей"^[109]. Для монаха мало оставить мир, он должен "оставить самого себя" и принадлежать Богу. Хотя и трудно, оставаясь в миру, быть монахом, но возможно. Монах не тот, кто надел рясу, а тот, кто собрал свои духовные сокровища и принес их в жертву Богу, кто на талант, данный ему, приобрел еще талант, умножив отпущенное ему достояние. В жизни мы замечаем три типа людей: дикарей, буржуа и монахов. Первые живут стихийно, увлекаясь и предаваясь страстям - будут ли то страсти полуживотные, как у подлинных дикарей Африки или Австралии, или страсти культурных дикарей, которые носят фраки, предаваясь искусству, создавая из него идолов. Буржуа - это самый распространенный слой современного общества, недаром мы живем в период буржуазной культуры. Это и мелкий фермер, и ремесленник, это и торговец, и адвокат, это и ученый позитивист или идеалист, это и мы с Вами, то есть все те, духовные интересы которых преданы земле, ограничены тремя "евклидовыми" координатами, это все те, для которых стяжание куска ли хлеба насущного, миллионных капиталов, славы ли политической, художественной или научной представляется наисущественнейшей потребностью, коей отдаются все материальные и духовные силы. Монах - это тот немногочисленный тип людей, настоящих человеков, потерявших душу свою, дабы спасти ее^[110]. Такой монах может встретиться нам и в пустыне, но и в городском автобусе с портфелем в руках. "По делам их узнаете их"^[111]. Напротив, в монастырях под внешним покровом рясы раскрываются подлинно буржуазные души. Если раскрыть страницы истории церквей, как католической, так и православной, то мы будем поражены обилием фактов, неопровержимо говорящих о буржуазной сущности многих монастырей и их представителей. Бенедиктинский орден католического монашества вписал в историю уродливые страницы алчного стяжательства. Известный спор, разгоревшийся на русском Поместном Соборе 1503 года о крепостных крестьянах, приписанных к монастырям, и о пользовании их трудом, спор, в котором защитником монастырской собственности выступил игумен Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий, а противником, стоявшим на точке зрения нестяжательства, - Нил Сорский; этот спор, победителем из которого вышел Иосиф, явственно указывает, как сильна была буржуазная стихия в монастырской и вообще церковной жизни.

Развившееся на Востоке аскетически-созерцательное направление в монашестве, яркими выразителями которого были Исаак Сирин, Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит, Григорий Палама, а у нас Нил Сорский, перенесло центр внимания с внешней обрядности на духовное созерцание. Высшая степень этого духовного созерцания есть умная молитва, которой Исаак Сирин посвятил многие страницы своих творений. Когда наступает этот момент и человека посещает несказанная радость, то, по словам Исаака Сирина, сами собой прекращаются "и воздыхания и коленопреклонения и сердечные прошения и сладчайшие вопли"^[112]. "Душа человека становится подобной Божеству и в своих движениях озаряется лучом высшего света"^[113]. "Естество возносится и пребывает недейственным, без всякого движения и памятования о здешнем. Не молитвой молится ум, но чувством ощущает духовные вещи оного века, превышающие понятие человеческое, уразумение которых возможно только силою Св. Духа"^[114]. Симеон Новый Богослов указывает на внешние приемы, предшествующие умной молитве: "Затвори дверь и отвлеки ум свой от суеты, от всего временного; прилепи ко персям свою браду, соединяя чувственное око с умом в середине чрева, сиречь в пуп, удержи и дыхание твое, чтобы не часто дышать, и напрягая так свой ум, старайся найти мысленно то место, где помещено твое сердце, источник душевных сил, и пусть ум всецело остановится здесь. И сначала найдешь ты там большой мрак, жестокость; но чем больше будешь упражняться в этом - днем и ночью - тем скорее найдешь здесь неиссякаемое наслаждение. Когда ум твой соединится с твоим сердцем, - он увидит нечто такое, чего никогда не видел: внутри сердца он увидит свет и себя всего - просветленным и полным рассудительности"^[115]. Григорий Синаит, говоря об Иисусовой молитве, называет состояние, которое овладевает человеком в момент "умного делания", непосредственным общением с Богом^[116]. Среди афонских монахов это учение получило название учения о "фаворском свете". Вначале оно было объявлено ересью, но потом сторону афонских монахов приняли Григорий Палама и Григорий Синаит, и на Соборе 1351 года учение о "фаворском свете" было защищено и ограждено церковной "анафемою"^[117]. Созерцая непрестанно в своем сердце образ Бога, человек после некоторого времени приобретает для ума своего "некое сияние наподобие луча"^[118]. В иконописи это утверждение получило внешнее выражение в виде золотых венчиков вокруг лика святых.

С точки зрения этого учения уход от мира понимается духовно, а не внешне. Вера соединяет человека с Богом. Она преобразует его духовно. Духом своим человек начинает жить вне мира, забывает мирскую суету, прилепляется к Богу, становясь духовным существом. По мнению Симеона Нового Богослова, человек, всецело проникнутый верою, живя в мире, вращаясь среди людей, исполняя свои служебные дела, сердцем своим живет в Боге, осеняемый его благодатию. И автор приводит пример одного юноши, который не был внешне монахом, не совершал особых подвижнических трудов, не изнурял себя постом и веригами, но одною молитвою "сделался земным ангелом и небесным человеком"^[119]. Высшая вера, приобретаемая духовным разумом, есть вера созерцания. "Кый язык наречет, - говорит Симеон Новый Богослов. - Кый ум скажет? Какое слово изглаголет. Страшно бо, воистину страшно... Зрю свет, его же мир не имать, зрю посреде келиа, на одре седя. Внутрь себя вижу Творца миру, и беседую и люблю, и ям, питаясь единым Боговидением, и соединився Ему, небеса превосхожду. Где тогда тело, не вем"^[120]. Иконопись все эти моменты выражает в виде асиста, то есть позолоты, которая пронизывает как бы лучами света даже самые одежды изображенных святых. Чтобы передать духовную утонченность и освобождение от телесного, материального, иконописец все образы свои подчиняет музыкальному и как бы танцевальному ритму. На иконах все изображаются как бы парящими, как бы не зависящими от земного притяжения. Походка у всех легкая, ритмичная. Ноги едва касаются земли. Тела истончены и одухотворены.

Вот к чему зовет икона. Вот какой мир раскрывает она перед нами. Его можно видеть только духовными очами. И эстеты его не видят, а поэтому о нем молчат. Если все эти мысли перевести в плоскость истории, то философия истории приобретает неожиданный оттенок. Мир начался с греха, с преступления закона и утверждения своей воли. Один из первых актов, свершенных первыми людьми, был акт убийства. Авель пас стада. Каин действовал. Род последнего создал историю с ее событиями, среди которых преобладали войны, казни, убийства, грабежи, насилия, глады, моры, разорения. Мир перестал быть миром. Начался чудовищный dance macabre^[*]. Перспектива этой философии истории рассказана в "апокалиптических" главах Евангелия. "Восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам". "Будут предавать вас на мучения и убивать вас и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое". "Друг друга будут предавать и возненавидят друг друга". И "когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, - читающий да разумеет, - тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни". "Тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне и не будет" (Матф. XXIV)^[121]. Где же выход из всей этой безнадежности, называемой "мировой историей"? Выход дан в той же Книге: "Царство Божие внутрь вас есть" (Лука, XVII, 21). "Царство Мое не от мира сего"^[122]. "Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его" (Матф. XI, 12). "Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко" (Матф. XI, 29-30). Непрестанно бодрствуйте и молитесь (Марк XIII, 37; Лука, XVIII, 1), ибо не знаете, когда придет Жених (Матф. XXIV, 42).

Правда, есть и другая сторона в Книге Жизни. "Не мир пришел Я принести, но меч" (Матф. X, 34). Перелистывая страницы истории Церкви, мы наталкиваемся на многочисленные эпизоды борьбы с арианством, иконоборчеством и другими ересями; вспоминаются воинствующие образы Николая Мирликийского, Феодора Студита и многих других. Продолжая далее, мы видим, что история создала две церкви: западную и восточную. Католическое христианство деятельно, наступательно по преимуществу. Оно создало грандиозную эпопею "крестовых походов"; восточное православие созерцательно по преимуществу, оно дало миру духовный опыт умного делания. Существование в истории двух церквей - факт, разумеется, не случайный. Католичество выполнило свою историческую миссию, но не миссию вселенскую. Для восполнения Истины стало необходимо византийское православие. Но и за этим "вторым Римом" последовал "третий". Русское православие призвано было восполнить, по мнению П.Флоренского, идею софийности и тем оправдать свой исторический смысл^[123]. Но вся воинственность и деятельность католической церкви есть для восточного православия лишь средство, тогда как умное делание - цель. Если фразу: "Не мир Я принес, но меч", - прочесть в контексте, то легко увидеть, что это не тот материальный меч, которым Петр отрубил ухо у одного стража, пришедшего взять Иисуса, меч, осужденный Христом, меч, про который сказано, что всякий взявший его от меча да погибнет. Нет, это меч "разделения", меч "отсечения" человека от мира сего во имя служения Богу. Сразу после слов "не мир Я принес, но меч" следует: "ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою - потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее" (Матф. X, 34-39). Таким образом мы и здесь, идя путем "меча", приходим к тому же, к чему пришли и путем созерцания: к необходимости отринуться от мира сего и приобрести мир горний.

"Лествица" восхождения к этому горнему миру - разнообразна. Монашество, понятое не только как духовная концепция, но и как монастырская жизнь в ее трех видах: общежитие, скит и отшельничество - есть только один из путей, созданных историческими условиями. Историческое христианство вынуждено было в некоторой своей части огородиться от мира высокими стенами монастырей. Там лучшие представители предавались умному деланию - этой предельной цели человеческого бытия. Икона выражает этот смысл. Эта "философия иконы" представляет собою не только теоретическую концепцию, но, одновременно, и практическую философию, и вне жизненного опыта она не имеет смысла. Итак, философский смысл иконы неотделим от религиозного, и мы пришли к тому же исходному моменту, от которого отправлялись вначале.