О ЗАДАЧАХ РУССКОЙ ЖИВОПИСИ. Владимир Кожевников.

Среди беспримерных в истории бедствий, переживаемых нашею истерзанною внутренним разладом родиною, на вопрос, откуда это зло, приблизившее нас к краю гибели,- отвечают обыкновенно указаниями на длинный и сложный ряд причин политических и экономических и почти всегда забывают одну причину, психологическую и нравственную, более общую, более глубокую и более мощную, чем все другие. Эта первопричина - вымирание любви к отечественному, русскому. Не то чтобы исчезла всякая любовь к родине - вытравить в конец это естественнейшее чувство не по силам никакой искусственной «высокой культуре». Но как многие, в особенности среди тех будто бы демократов, будто бы народников, что не краснеют обособлять себя в привилегированную аристократию мысли, в «интеллигенцию», противопоставляемую своему же будто бы темному народу, как многие теперь любят свою страну и свой народ лишь в так называемом «общечеловеческом» смысле, отвлеченном и неопределенном, как людей только и лишь как место их общежития, а не как русских и Россию в их самобытном племенном и историческом смысле! Любит каждый посвоему, разрозненным и потому бессильным индивидуальным чувством, либо еще чаще по-готовому, иноземному, цензурою «высшей культуры» одобренному шаблону, но не по совокупному, веками, самою жизнью созданному и все еще не совсем убитому народному, родному, воистину отечественному складу мыслей, чувств, желаний и упований. В народе, имеющем несчастие (а по мнению иных и неприличие) называться русским, еще кое-как ценят и любят человеческое, но собственно русское... Кому из наших обезличившихся космополитовгуманистов до него дело? Ведь в символе веры настоящего прогрессиста патриотизм-лишь низшая, вымирающая стадия развития любви общечеловеческой; сомнения же в том, возможно ли реальное осуществление идеального «общечеловека» (не говоря уже о модном «сверхчеловеке») вне определенных исторических, племенных и бытовых форм не допускаются.

Отсюда невиданное по размерам злых следствий противоречие: крепкая, подчас даже самоотверженная вера в отвлеченный идеал, и рядом - наивное или упрямо-тупое незнание и пренебрежение действительности, желание блага своему народу и родине и непонимание, что такое свое, родное, отечественное... Мало того, сплошь и рядом даже отвращение к нему, распутный промен своего на чужое, часто худшее; и все под предлогом, что свое-то так дурно, так никуда негодно, что и любить-то его не за что {...}

Художники-бытописатели (не все, конечно) проглядывают или недосматривают нередко целую сторону души народной, положительную, наиболее принимавшую участие в создании исторического величия России, сторону религиозную, как в ее непосредственных самостоятельных проявлениях, так и в ее влияниях на нравственную и государственную жизнь народа. Исходя из мировоззрения не народа, а так называемого «общества», в смысле современной «интеллигенции», именно в этом отношении наиболее отчуждившейся от народа и ставшей в резкую противоположность к нему, такие бытописатели оказываются настолько же близорукими художниками, насколько поверхностными психологами: они или не видят проявлений религиозного начала в народной жизни там, где оно очевидно для наблюдателей иного направления, или же не умеют разоблачать его, вызывать наружу и правильно истолковывать там, где оно таится в глубине души народной. Наши православные предания, наш церковный круг, с его драматичным богослужением, с его лирическою сменою элегических и бодрых настроений, воплощенных в покаянных, страстных и в праздничных днях, с его прямо живописным отражением на всех важнейших моментах семейной и «мирской» жизни народа, на всех его трудах, печалях и радостях, нравах, обычаях, верованиях и суевериях,- все это такое неисчерпаемое сокровище богатейших для изобразительного искусства тем, даже с чисто внешней стороны, что надо прямо дивиться, как могут быть к ним слепы или равнодушны русские художники.

Обозревая богатейшую Третьяковскую галерею, ставшую Пантеоном нашей бытовой живописи, чужеземцы и свои «культурные иностранцы», мало знакомые с родиной, могут получить довольно разнообразное понятие о складе русской жизни известного периода, но недостаточное о сейчас упомянутой ее стороне, которая, однако, в действительности сразу так сильно поражает иноземных чужеземцев, в отличие от своих, доморощенных, уже не имеющих очей, чтобы видеть и ценить наиболее характерные черты родного народа. Среди картин, сюда относящихся, мы встречаем сцены, в преобладающем обличительном и развенчивающем тоне писанные. Нормальная же сторона религиозной жизни, святая, воспитательно-образовательная, сдерживающая грубость нравов, укрепляющая слабых, обездоленных, обиженных, подъемлющая дух, окрыляющая страдный, невидимый «славными и сильными мира» подвиг сынов народа,- все это забыто, опущено, словно ничтожная величина или выведено напоказ как нечто архаическое, вымирающее. Наоборот, пышно, а иногда и превосходно представлены нетерпимость, фанатизм, изуверство, суеверие и всевозможная профанация веры и церковности (богатая психологическим анализом «Казнь Стрельцов» и «Боярыня Морозова» Сурикова, «Черный Собор» Милорадовича, «Никита Пустосвят» Перова, «Самосожигатели» Мясоедова, «Приход колдуна на свадьбу» Максимова, не помним чей замерзающий «Юродивый», «Христославцы» Перова, «В монастырской гостинице» Корзухина, «Для нищих и убогих» Титова). На первый взгляд посчастливилось, как будто панихидам (удивительная по старательности письма Размарицынская, «Девятый день» Савицкого и др.), да в особенности крестным ходам; но последним- главным образом в силу декоративной привлекательности этого действительно богатого внешними эффектами сюжета (вспомним интереснейший, широко не только в перспективном, но и в бытовом смысле распланированный «Спасов день на Севере» Прянишникова). Если же судить по наиболее прославленному Репинскому «Крестному ходу», то и этот умилительный, высоко-воспитательный обычай, вполне народный, теряющийся в глубине веков по своей связи с языческими еще хороводами, и этот обычай объединения и подъема духа в форме церковного обряда, носящего активный характер, не только не уберегся от обличительных черт, но, кажется, на них-то именно и сосредоточилось внимание даровитого художника, как-будто в толстосумом довольстве выдвинутого на первый план разжиревшего «Его степенства», да в резко подчеркнутой животности дьякона и в занесенной над всею процессией плети урядника - центр тяжести и главное содержание всей этой толпы несущих и сопровождающих икону Царицы Небесной, Заступницы Усердной, Избавительницы от зла, Всех Скорбящих Радости!.. Если же возьмем в добавление изумительный в своем роде этюд «Протодиакон», где могучая кисть Репина еще более отдается смакованию претящих животных черт в типе церковнослужителя, всем, кому дорога православная церковность, нельзя не пожалеть о том, что великий талант художника, вышедшего из народа, отдается не увековечению того, что доселе чтит народ, говоря: «слаб человек, да сан высок», а расходуется на запечатление того, что народ не одобряет в духовном чине и без всякого художественного обличения.

Или другой, существенно важный пример - отношение к монастырю. Только невежда в области прошлого и в современной народной психологии может говорить о ненужности или вреде монастырей в православной жизни. Таких невежд, к сожалению, «излиху» много! Тем не менее красота историческая, археологическая и даже пейзажная русских монастырей так велика, так очевидна с чисто-внешней стороны, что уже в силу одного этого монастырские сюжеты не сходят со страниц каталогов наших выставок. Но рядом с присущею многим из относящихся сюда картин ландшафтною и внешнежанровою прелестью («У монастырской стены» Виноградова, «Савва Звенигородский» Жуковского, «Инок-живописец» Янова и многое другое), какая поразительная бедность психологического содержания и религиозного подъема! Ужели и вправду за стенами монастырей ничего не осталось, кроме томящихся в тоске невольных инокинь (Матвеев), да обжорства или заигрывания архимандрита с купчихой Белотеловой («В монастырской гостинице» Корзухина), или драки из-за блудницы у входа в кельи (есть и такая картина!)?.. Пишите и это даже, если стоит на это тратить время и дарование, но раньше, но больше, чем мерзость запустения на месте святе, ваш долг изобразить его святыню, его подвижников и их влияние на совесть и жизнь миллионов людей. Нет! Они еще и теперь не совсем мертвы, эти обители, эти рассадники ничем пока не замененного воспитания нравственности в народе! Они еще целы!., увы! не в почтенных стенах своих, поросших ленью духовною, подбеленных ложью фарисейскою, загрязненных корыстью, превративших дом молитвы в столы менял небесного на земное и торгашей остатками любви к святыне и благочестию! Они живы еще в сердцах тех, что и поныне, сквозь зной и стужу, за тысячи верст, не смущаясь соблазном и обманами, стремятся сюда зачерпнуть устами, жаждущими правды, хотя бы единую каплю «воды живой»... Как же забыть правдивому списателю действительной народной жизни молитвенные вдохновения матери городов русских Киева, повитые почтенными сединами монастыри и храмы Ростова Великого, вольнолюбивого Новгорода, Москвы самодержавной, святыни, затерянные в лесных дебрях, до обители Соловецкой, до скитов Печенгских, «в варягах и на мурманех», где полуночное солнце дробится в волнах Студеного моря, и куда, однако, влечет богомольцев неугасающий пламень веры? Как забыть воздействие на душу народную охранителей и учителей ее совести среди праха суеты и омута страстей: Серафима Саровского, Оптинских старцев, Феофана и других, чьи имена не заносит в отрывные листки свои наша легковесная история, но которые неизгладимыми чертами запечатлены в тайниках сердец множества алчущих и жаждущих правды...

Мне возражают: да разве наши жанристы не дали уже целой кучи богомольцев и странников? - Верно! Но даже в лучших случаях - с оттенком какого-то добродушного снисхождения к этим будто бы вымирающим типам. Все данное в этом направлении, за редкими исключениями (напр., удивительно вдумчивый «Странник» Перова) какие-то ублюдки, пережитки старого, будто бы наивного склада поверий; все это - morituri, обреченные на смерть приговором так называемой «высшей культуры». Нам же дороги не одни они; нам нужны сверх того воплощения еще живой веры, еще действенной в миллионах душ, нужно торжество веры, которое не в аллегорическиисторической форме, как некогда у Тициана, и не в пышных театральных эффектах, как на плафоне главного иезуитского храма Рима (Jesu), а в полнейшей реальности, на наших глазах проявилось таким искренним, широким потоком народного благоговения, как при открытии мощей преподобного Серафима, этого воистину крестьянского святого, канонизированного народным приговором задолго до каких бы то ни было официальных экспертиз его святости. Одно это торжество, в среде совсем деревенской, на лоне природы, под сенью вековых лесов, могло бы дать изобразителю характера и нравов народных прямо величавый подбор драгоценного материала для разоблачения и художественного воплощения тайн как индивидуальной, так и коллективной, народной психологии.

«Коллективная психология»... этот новый отдел знания, столь важный сам по себе, неотложно-нужный в наши дни умножившихся и осложнившихся общественных движений! Каким не только подспорьем, но и целым откровением могло бы быть для него вдумчивое, сродственным духом вдохновляемое изобразительное искусство! И какая самобытная, совсем новая, благотворная работа предлежит здесь именно русским художникам! Одним из порождений пессимистического настроения последних десятилетий XIX века надо признать учение о преступной толпе, точнее-о понижающем и развращающем влиянии на нравственный уровень человеческой личности ее слияния с народною массой, с толпою и самое настроение толпы. Уму, не предубежденному на первых порах, кажется странным слышать такое учение из уст века, не только превозносящего демократию, но и будто бы тяготеющего к солидарности в мыслях, чувствах и действиях, и даже возвещающего, что все спасение человечества в коллективизме. Разрешение этого противоречия- долг насущной потребности; что-нибудь из двух: или учение о преступной толпе в его современной форме неверно или легкомысленны и призрачны надежды на коллективизм в том смысле, как он в большинстве случаев понимается. Нельзя отрицать верности многочисленных фактов из прошлого и настоящего, приводимых в подтверждение модного пессимистического учения. И за всем тем утверждать, что великое сообщество людей всегда или почти всегда влияет понижающим и развращающим образом на личность-значит клеветать на человечество, произносить хулу на согласие. Смелые ошибочные обобщения учения о преступной толпе объясняются его происхождением. Учение это - всецело создание западной философской мысли, и возведено оно на почве фактов, взятых из истории западных народов и на данных общественной психологии современной жизни того же Запада. Материал обширный; но его слишком мало для общих выводов: забыта целая половина человечества, истории: восточная, русская, православная - просмотр и пробел огромный, непозволительный в будто бы научном исследовании! Допустим, хотя и с большою натяжкою, что учение о преступной толпе в значительной степени верно для Запада; следует ли из этого, что оно одинаково применимо и к Востоку, к прошлому и настоящему русского народа? Бывали бесспорно и у нас, есть, к стыду нашему, и сейчас, более, чем когда-либо, быть может, случаи проявления преступности толпы. Но, слава Богу, было место и другому, противоположному и притом (что особенно важно) не в качестве исключения, а скорее в качестве правила. Где, как не в русском народе, искони были сильны родовые, общинные связи и права, «мирские» чувства и «мирские» обязанности? Племенные инстинкты, предания старины, природные условия страны и климата, наконец, непрерывный ряд народных бедствий, глады, моры, нашествия иноплеменных,- все на Руси, более чем гделибо побуждало, по необходимости и по долгу, сплочать силы и напрягать их к дружному, могучему порыву для общего дела, для спасения общежития, вне которого человеческая единица, всегда и всюду малосильная, здесь в особенности становилась беспомощною, обреченною почти на неизбежную гибель. Правда, междоусобная рознь была исконным грехом древней Руси, но грех раздора, то, что предки наши называли «разностью, неодиначеством и неимоверством» или просто «нелюбием» (Воскр. Лет. VIII, 43. Никон. Лет. X, 223), нигде не влек за собою столь быстрой и грозной кары, как в стране, и природою, и судьбою понуждаемой помнить истину: «друг другу пособляя и брат брату помогая, град тверд есть» (там же). И столь часто, столь пламенными чертами отражалась эта истина на жизни частной и государственной, что убеждение в ее непреложности вошло в плоть и кровь народного древнерусского сознания. Весь безыскусственный смиренный рассказ наших летописцев есть непрерывное печалование не столько о бедах внешних, сколько о «братском нелюбии». Никогда не оскудевала и положительная проповедь согласия: идеал «жити братии вкупе, друг другу пособляя и брат брату помогая», был идеалом не отдельных немногих людей, а общим достоянием народа, всегда, когда он не в конец ослеплен был безумными страстями. И эта крепкая вера в обязательность сыновнего и братского согласия, в осуществимость правды на земле только ими, никогда не угасала во глубине души народной, несмотря на грубость нравов, на раздоры равных, произвол сильнейших и злоупотребления властью. В наиболее трагические часы своей тяжелой судьбы народ русский вспоминал, что «он род един есть, братья и сродницы», и из толпы слепой и преступной преображался в сознательно и благородно действующее сообщество, способное к великим подвигам. История наша, от древнейших времен до смутного времени и от этой первой великой смуты до второй, нынешней, чуть ли не худшей, полна яркими опровержениями мнения, будто слияние личности с многочисленною народною массою почти всегда понижает и развращает личность. Здесь, у нас, творилось нечто совершенно иное: в эти святые минуты хотя бы краткого согласия просветлялась, нравственно очищалась личность и, облагороженная и укрепленная взаимно воспринятыми добрыми чувствами, взлетала, как бы чудом, на крыльях этого общего здорового вдохновения высоко над прежними грехами, над глубоким омутом корыстных и тщеславных страстей.

Освободить эти лучезарные черты души народной от пыли и грязи забвения и всевозможных дурных наслоений, во-очию, помощью искусства, дать убедиться в их величии и почерпнуть в них укрепление любви и согласию, более, чем когда-либо сейчас нам необходимым,- какая обязанность, и, вместе, какая отрада и заслуга для русских художников! Не говоря уже о величавом в этом отношении прошлом, даже и в настоящем, столь искусившемся в грехе раздора и «нелюбия», в русской земле, земле общин, сходов, артелей, братчин, совокупного труда, «помочей» и «толок», мирского домо- и храмостроительства, мирских поминок и повинностей, и, наконец, всенародной молитвы «миром да собором»,- найдутся и в наши дни для наблюдательного и вдумчивого художника богатейшие бытовые и психологические мотивы положительных сторон совокупных стремлении народного множества. И эти порывы народной души, насколько благороднее и плодороднее окажутся они, чем те проявления воистину преступной толпы, которые спешат заносить в свои альбомы и на выставочные полотна современные жанристы в виде буйных, совсем не русских по духу и имени «митингов», «массовок», и «забастовок», да злобных уличных «демонстраций», до каррикатурных и однако кровью обагренных московских баррикад включительно!.. Среди нашей горькой действительности, вот чем тешится искусство!.. А между тем, сколько величавых сцен единодушного порыва народного предается позорному забвению! Вспомним, что на страницах родного искусства не отразились в выдающихся художественных произведениях из сравнительно не очень далекого прошлого страстные дни Крымской войны, сцены сборов и проводов народного ополчения, геройской гибели дружинников, предпочитавших лечь до последнего, лучше чем слушаться непонятной им команды об отступлении, сцены Севастопольской обороны, спасшей Россию!.. Как будто более посчастливилось Турецкой войне, благодаря кисти Верещагина (не забудем и картины Савицкого «На войну»). Но как ни велики заслуги сурового певца войны (Верещагина), приявшего от нее и мученический венец свой, все же он был изобразителем преимущественно ее ужасов и лишь изредка того благородного подъема, который она сообщает в известных случаях душам («Скобелев под Шейновым»). И тем не менее ошибочно - иронически задуманный триптих «На Шипке все спокойно», вопреки желанию автора, остается одною из величайших страниц в мартирологе народа-подвижника; то же впечатление вызывает и «Панихида после битвы». Но разве этого достаточно, разве этим все сказано?.. Разве не осталась непоправимым пробелом в нашем искусстве незабвенная минута решения русским народом идти умирать за далеких, никогда невиданных единоверцев, терзаемых под игом турецкого полумесяца?.. И не горько ли, не обидно ли, что таким же пропуском пребывает и другая величавая минута нашей народной жизни: объявление «Воли» (картина Кл. Лебедева, ставшая очень популярною, конечно, не исчерпывает богатства сюжета, также как и Мясоедовское «Чтение Положения 19 февраля»). Если даже такие проявления народной психологии не в состоянии вдохновить художников, остается признать их душу совсем измельчавшею, их чувства совершенно омертвевшими к созвучному восприятию величавых биений души народной. Мы верим, мы надеемся, мы ждем, что такое равнодушие не повторится, что будущее вдохновение вернет нам даже и эти утраты... Но отдавая преимущественное внимание изображениям стремления к согласию в жизни народной, да не забудут наши бытописатели и того своеобразного почтенного мира, который, хотя и вызванный разногласием, расколом, тем не менее продолжает, в духе народного понятия духовного совершенства, называть свои собственные группировки все-же словом «согласие». Психологией и бытом людей «старой веры» и сектантства живо интересовалась наша публицистика, его оценили и воспроизводили некоторые из наших известных писателей (один Мельников-Печерский чего стоит!). Отчего же к этому вдумчивому и столь колоритному, своеобразному миру, притом же переживающему сейчас глубокий перелом, слепы и глухи наши жанристы? Ужели он совсем не доступен?.. Претит ли прогрессистам и скептикам коснение людей «древнего благочестия» в «святоотеческих преданиях» или страстное искание Бога душами сектантов в дни, когда считающие себя солью земли и «особь-мудрыми» уже «не нуждаются (как Лаплас) в этой гипотезе»,- мы не знаем; но то несомненно, что эта крупная сторона жизни русского народа еще ждет своего живописного воспроизведения, и каждый раз как что-либо сюда относящееся мелькнет случайною вспышкою перед зрителями, оно возбуждает живой интерес (Нестеровские две сцены из жизни женских скитов; из более раннего - «Спор о вере» Жукова), но вместе и справедливый запрос большего, и количественно, и качественно. Как не пожалеть, например, что на тщательной прошлогодней картине Струнникова «Распечатание старообрядческих алтарей» художник все свое внимание отдал изображению мерзости запустения на месте святе и совершенно отказался от величавой, благодарнейшей попытки воплощения Светлого Праздника в умиленных душах присутствовавших при этом эпоху составляющем моменте в жизни русского народа! {...}

Печатается в сокращении по тексту брошюры: М., 1907, с. 1-35.