ЛЕТО ГОСПОДНЕ. Иван Шмелев.

ЛbТО ГОСПОДНЕ

ПРАЗДНИКИ - РАДОСТИ - СКОРБИ

Два чувства дивно близки намъ -
Въ нихъ обрbтаетъ сердце пищу -
Любовь къ родному пепелищу,
Любовь къ отеческимъ гробамъ.

А. Пушкинъ.

I ЧАСТЬ

Главы:

Чистый понедbльникъ
Ефимоны
Мартовская капель
Постный рынокъ
Благовbщенье
Пасха
Розговины
Царица Небесная
Троицынъ день
Яблочный Спасъ
Рождество
Птицы Божьи
Обbдъ «для разныхъ»
Кругъ царя Соломона
Крещенье
Масляница

II ЧАСТЬ

Главы:

Ледоколье
Петровками
Крестный ходъ – «Донская»
Покровъ
Именины – преддверiе
Именины – празднованiе
Михайловъ день
Филиповки
Рождество
Леденой домъ
Крестопоклонная
Говbнье
Вербное Воскресенье
На Святой
Егорьевъ день
Радуница

III ЧАСТЬ

Главы:

Святая радость
Живая вода
Москва
Серебреный сундучокъ
Горькiе дни
Благословенiе дbтей
Соборованiе
Кончина
Похороны

I

ПРАЗДНИКИ
ВЕЛИКIЙ ПОСТЪ
ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИКЪ

Я просыпаюсь отъ рbзкаго свbта въ комнатb: голый какой-то свbтъ, холодный, скучный. Да, сегодня Великiй Постъ. Розовыя занавbски, съ охотниками и утками, уже сняли, когда я спалъ, и оттого такъ голо и скучно въ комнатb. Сегодня у насъ Чистый Понедbльникъ, и все у насъ въ домb чистятъ. Сbренькая погода, оттепель. Капаетъ за окномъ - какъ плачетъ. Старый нашъ плотникъ - "филенщикъ" Горкинъ сказалъ вчера, что масляница уйдетъ - заплачетъ. Вотъ и заплакала - кап... кап... кап... Вонъ она! Я смотрю на растерзанные бумажные цвbточки, назолоченый пряникъ "масляницы" - игрушки, принесенной вчера изъ бань: нbтъ ни медвbдиковъ, ни горокъ, - пропала радость. И радостное что-то копошится въ сердцb: новое все теперь, другое. Теперь ужъ "душа начнется", - Горкинъ вчера разсказывалъ, - "душу готовить надо". Говbть, поститься, къ Свbтлому дню готовиться.

- Косого ко мнb позвать! - слышу я крикъ отца, сердитый.

Отецъ не уbхалъ по дbламъ: особенный день сегодня, строгiй, - рbдко кричитъ отецъ. Случилось что-нибудь важное. Но вbдь онъ же его простилъ за пьянство, отпустилъ ему всb грbхи: вчера былъ прощеный день. И Василь-Василичъ простилъ всbхъ насъ, такъ и сказалъ въ столовой на колbнкахъ - "всbхъ прощаю!" Почему же кричитъ отецъ?

Отворяется дверь, входитъ Горкинъ съ сiяющимъ мbднымъ тазомъ. А, масляницу выкуривать! Въ тазу горячiй кирпичъ и мятка, и на нихъ поливаютъ уксусомъ. Старая моя нянька Домнушка ходитъ за Горкинымъ и поливаетъ, въ тазу шипитъ, и подымается кислый паръ, - священный. Я и теперь его слышу, изъ дали лbтъ. Священный...- такъ называетъ Горкинъ. Онъ обходитъ углы и тихо колышетъ тазомъ. И надо мной колышетъ.

- Вставай, милокъ, не нbжься... - ласково говоритъ онъ мнb, всовывая тазъ подъ пологъ. - Гдb она у тебя тутъ, масляница-жирнуха... мы ее выгонимъ. Пришелъ Постъ - отгрызу у волка хвостъ. На постный рынокъ съ тобой поbдемъ, Васильевскiе пbвчiе пbть будутъ - "душе моя, душе моя" - заслушаешься.

Незабвенный, священный запахъ. Это пахнетъ Великiй Постъ. И Горкинъ совсbмъ особенный, - тоже священный, будто. Онъ еще досвbту сходилъ въ баню, попарился, надbлъ все чистое, - чистый сегодня понедbльникъ! - только казакинчикъ старый: сегодня всb самое затрапезное надbнутъ, такъ "по закону надо". И грbхъ смbяться, и надо намаслить голову, какъ Горкинъ. Онъ теперь bстъ безъ масла, а голову надо, по закону, "для молитвы". Сiянiе отъ него идетъ, отъ сbденькой бородки, совсbмъ серебряной, отъ расчесанной головы. Я знаю, что онъ святой. Такiе - угодники бываютъ. А лицо розовое, какъ у херувима, отъ чистоты. Я знаю, что онъ насушил себb черных сухариковъ съ солью, и весь пость будетъ съ нимии пить чай - "за сахаръ".

- А почему папаша сердитый... на Василь-Василича такъ?

- А, грbхи... - со вздохомъ говоритъ Горкинъ. - Тяжело тоже переламываться, теперь все строго, постъ. Ну, и сердится. А ты держись, про душу думай. Такое время, все равно какъ послbднiе дни пришли... по закону-то! Читай - "Господи-Владыко живота моего". Вотъ и будетъ весело.

И я принимаюсь читать про себя недавно выученную постную молитву.

Въ комнатахъ тихо и пустынно, пахнетъ священнымъ запахомъ. Въ передней, передъ красноватой иконой Распятiя, очень старой, отъ покойной прабабушки, которая ходила по старой вbрb, зажгли "постную", голаго стекла, лампадку, и теперь она будетъ негасимо горbть до Пасхи. Когда зажигаетъ отецъ, - по субботамъ онъ самъ зажигаетъ всb лампадки, - всегда напbваетъ прiятно-грустно: "Кресту Твоему поклоняемся, Владыко", и я напbваю за нимъ, чудесное:

"И свято-е... Воскресе-нiе Твое

Сла-а-вимъ!"

Радостное до слезъ бьется въ моей душb и свbтитъ, отъ этихъ словъ. И видится мнb, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье, въ свbтахъ. Радостная молитвочка! Она ласковымъ свbтомъ свbтитъ въ эти грустные дни Поста.

Мнb начинаетъ казаться, что теперь прежняя жизнь кончпется, и надо готовиться къ той жизни, которая будетъ... гдb? Гдb-то, на небесахъ. Надо очистить душу отъ всbхъ грbховъ, и потому все кругомъ - другое. И что-то особенное около насъ, невидимое и страшное. Горкинъ мнb разсказалъ, что теперь - "такое, какъ душа разстается съ тbломъ". Они стерегутъ, чтобы ухватить душу, а душа трепещется и плачетъ - "увы мнb, окаянная я!" Такъ и въ ифимонахъ теперь читается.

- Потому они чуютъ, что имъ конецъ подходитъ, христосъ воскреснетъ! Потому и постъ даденъ, чтобы къ церкви держаться больше. Свbтлаго Дня дождаться. И не по-мышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонитъ все станутъ: по-мни... по-мни!.. - поокиваетъ онъ такъ славно.

Въ домb открыты форточки, и слышенъ плачущiй и зовущiй благовbстъ - по-мни... по-мни... Это жалостный колоколъ, по грbшной душb плачетъ. Называется - постный благовbстъ. Шторы съ оконъ убрали, и будетъ теперь по-бbдному, до самой Пасхи. Въ гостинной надbты сbрые чехлы на мебель, лампы завязаны въ коконы, и даже единственная картина, - "Красавица на пиру", - закрыта простынею. Преосвященный такъ посовbтовалъ. Покачалъ головой печально и прошепталъ: "грbховная и соблазнительная картинка!" Но отцу очень нравится - такой шикъ! Закрыта и печатная картинка, которую отецъ называетъ почему-то - "прянишниковская", какъ старый дьячокъ пляшетъ, а старуха его метлой колотитъ. Эта очень понравилась преосвященному, смbялся даже. Всb домашнiе очень строги, и въ затрапезныхъ платьяхъ съ заплатками, и мнb велbли надbть курточку съ продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься по паркетамъ, но только страшно, Великiй Постъ: раскатишься - и сломаешь ногу. Отъ масляницы нигдb ни крошки, чтобы и духу не было. Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню. Въ буфетb остались самыя расхожiя тарелки, съ бурыми пятнышками-щербинками, - великопостныя. Въ передней стоятъ миски съ желтыми солеными огурцами, съ воткнутыми въ нихъ зонтичками укропа, и съ рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисомъ, - такая прелесть. Я хватаю щепотками, - какъ хруститъ! И даю себb слово не скоромиьтся во весь постъ. Зачbмъ скоромное, которое губитъ душу, если и безъ того все вкусно? Будутъ варить компотъ, дbлать картофельныя котлеты съ черносливомъ и шепталкой, горохъ, маковый хлbбъ съ красивыми завитушками изъ сахарнаго мака, розовые баранки, "кресты" на Крестопоклонной... мороженая клюква съ сахаромъ, заливные орbхи, засахаренный миндаль, горохъ моченый, бублики и сайки, изюмъ кувшинный, пастила рябиновая, постный сахаръ - лимонный, малиновый, съ апельсинчиками внутри, халва... А жареная гречневая каша съ лукомъ, запить кваскомъ! А постные пирожки съ груздями, а гречневые блины съ лукомъ по субботамъ... а кутья съ мармеладомъ въ первую субботу, какое-то "коливо"! А миндальное молоко съ бbлымъ киселемъ, а киселекъ клюквенный съ ванилью, а... великая кулебяка на Благовbщенiе съ вязигой, съ осетринкой! А калья, необыкновенная калья, съ кусочками голубой икры, съ маринованными огурчиками... а моченые яблоки по воскресеньямъ, а талая, сладкая-сладкая "рязань"... а "грешники", съ коноплянымъ масломъ, съ хрустящей корочкой, съ теплою пустотой внутри!.. Неужели и тамъ, куда всb уходятъ изъ этой жизни, будетъ такое постное! И почему всb такiе скучные? Вbдь все - другое, и много, такъ много радостнаго. Сегодня привезутъ первый ледъ и начнутъ набивать подвалы, - весь дворъ завалятъ. Поbдемъ на "постный рынокъ", гдb стонъ стоитъ, великiй грибной рынокъ, гдb я никогда не былъ... Я начинаю прыгать отъ радости, но меня останавливаютъ:

- Постъ, не смbй! Погоди, вотъ сломаешь ногу.

Мнb дbлается страшно. Я смотрю на Распятiе. Мучается, Сынъ Божiй! А Богъ-то какъ же... какъ же Онъ допустилъ?..

Чувствуется мнb въ этомъ великая тайна - Б о г ъ.

Въ кабинетb кричитъ отецъ, стучитъ кулакомъ и топаетъ. Въ такой-то день! Это онъ на Василь-Василича. А только вчера простилъ. Я боюсь войти въ кабинетъ, онъ меня непремbнно выгонитъ, "сгоряча", - и притаиваюсь за дверью. Я вижу въ щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею и затылокъ. На шеb играютъ складочки, какъ гармонья, спина шатается, а огромные кулаки вы.....ются назадъ, словно кого-то отгоняютъ, - здого духа? Должно быть, онъ и сейчасъ еще "подшафе".

- Пьяная морда! - кричитъ отецъ, стуча кулакомъ по столу, на которомъ подпрыгиваютъ со звономъ груды денегъ. - И посейчасъ пьянъ?! въ такой-то великiй день! Грbшу съ вами, съ чертями... прости, Господи! Публику чуть не убили на катаньи?! А гдb былъ болванъ-приказчикъ? Мbшокъ съ выручкой потерялъ... на триста цbлковыхъ! Спасибо, старикъ-извозчикъ, Бога еще помнитъ, привезъ... въ ногахъ у него забылъ?1 Вонъ въ деревню, расчетъ!..

- Ни въ одномъ глазb, будь-п-кой-ны-съ... въ баню ходилъ-парился... чистый понедbльникъ-съ... всb въ банb, съ пяти часовъ, какъ полагается... - докладываетъ, нагибаясь, Василь-Василичъ и все отталкиваетъ кого-то сзади. - Посчитайте... все спона-съ... хозяйское добро у меня... въ огнb не тонетъ, въ водb не горитъ-съ... чисто-начисто...

- Чуть не изувbчили публику! Пьяные, съ горъ катали? а? Отъ квартального съ Прbсни записка мнb... Чbмъ это пахнетъ? Докладывай, какъ было.

- За тыщу выручки-съ, посчитайте. Билеты докажутъ, все цbло. А такъ было. Я черезъ квартальнаго, правда... ошибся... ради хозяйскаго антирессу. Къ ночи пьяные навалились, - ка-тай! маслену скатываемъ! Ну скатили дилижанъ, кричатъ - жоще! Восьмеро сbли, а Антонъ Кудрявый на конькахъ не стоитъ, заморился съ обbда, все каталъ... ну, выпивши маленько...

- А ты, трезвый?

- Какъ стеклышко, самого квартальнаго на санкахъ только прокатилъ, свbжiй былъ... А меня въ плbнъ взяли! А вотъ такъ-съ. Навалились на меня съ Таганки мясники... съ блинами на горы прibзжали, и съ кульками... Очень я имъ пондравился...

- Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...

- Забрали меня силомъ на дилижанъ, по-гналъ насъ Антошка... А они меня поперекъ держутъ, распорядиться не дозволяютъ. Лети-имъ съ горъ... не дай Богъ... вижу, пропадать намъ... Кричу - Антоша, пятками рbжь, задерживай! Сталъ сдерживать пятками, рbзать... да съ ручки сорвался, подъ дилижанъ, а дилижанъ три раза перевернулся на всемъ лету, меня въ это мbсто... съ кулакъ нажгло-съ... А тамъ, дураки, безъ моего глазу... другой дилижанъ выпустили съ пьяными. Петрушка Глухой повелъ... ну, тоже маленько для проводовъ масленой не вовсе трезвый... Въ насъ и ударило, восемь человbкъ! Выщло сокрушенiе, да Богъ уберегъ, въ днище наше ударили, пробили, а народъ только пораскидало... А тамъ третiй гонятъ, Васька не за свое дbло взялся, да на полгорb свалилъ всbхъ, одному ногу зацbпило, сапогъ валяный, спасибо, уберегъ отъ полома. А то бы насъ всbхъ побило... лежали мы на льду, на самомъ на ходу... Ну, писарь квартальный сталъ пужать, протоколъ писать, а ему квартальный воспретилъ, смертоубiйства не было! Ну, я писаря повелъ въ листоранъ, а газетчикъ тутъ грозился пропечатать фамилiю вашу... и ему солянки велbлъ подать... и выпили-съ! Для хозяйскаго антиресу-съ. А квартальный велbлъ въ девять часовъ горы закрыть, по закону, подъ Великiй Постъ, чтобы было тихо и благородно... всb веселенiя, чтобы для тишины.

- Антошка съ Глухимъ какъ, лежатъ?

- Ужъ въ банb парились, цbлы. Иванъ Иванычъ фершалъ смотрbлъ, велbлъ тертаго хрbну подъ затылокъ. Ужъ капустки просятъ. Напужался былъ я, безъ памяти оба вчерась лежали, отъ... сотрясенiя-съ! А я все уладилъ, поbхалъ домой, да... голову мнb поранило о дилижанъ, память пропала... одинъ мbшочекъ мелочи и забылъ-съ... да свой вbдь извозчикъ-то, сорокъ лbтъ ваше семейство знаетъ!

- Ступай...- упавшимъ голосомъ говоритъ отецъ. - Для такого дня разстроилъ... Говbй тутъ съ вами!.. Постой... Нарядовъ сегодня нbтъ, прикажешь снbгъ отъ сараевъ принять... Двадцать возовъ льда послb обbда пригнать съ Москва-рbки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера прощенье просилъ, а ни слова не доложилъ про скандалъ! Ступай съ глазъ долой.

Василь-Василичъ видитъ меня, смотритъ сонно и показываетъ руками, словно хочетъ сказать; "ну, ни за что!" Мнb его жалко, и стыдно за отца: въ такой-то великiй день, грbхъ!

Я долго стою и не рbшаюсь - войти? Скриплю дверью. Отецъ, въ сbромъ халатb, скучный, - я вижу его нахмуренныя брови, - считаетъ деньги. Считаетъ быстро и ставитъ столбиками. Весь столъ въ серебрb и мbди. И окна въ столбикахъ. Постукиваютъ счеты, почокиваютъ мbдяки и - звонко - серебро.

- Тебb чего? - спрашиваетъ отецъ строго. - Не мbшай. Возьми молитвенникъ, почитай. Ахъ, мошенники... Нечего тебb слоновъ продавать, учи молитвы!

Такъ его все разстроило, что и не ущипнулъ за щечку.

Въ мастерской лежатъ на стружкахъ, у самой печки, Петръ Глухой и Антонъ Кудрявый. Головы у нихъ обложены листьями кислой капусты, - "отъ угара". Плотники, сходившiе въ баню, отдыхаютъ, починяютъ полушубки и армяки. У окошка читаетъ Горкинъ Евангелiе, кричитъ на всю мастерскую, какъ дьячокъ. По складамъ читаетъ. Слушаютъ молча и не курятъ: запрещено на весь постъ, отъ Горкина; могутъ идти на дворъ. Стряпуха, старясь не шумbть и слушать, наминаетъ въ огромныхъ чашкахъ мурцовку-тюрю. Крbпко воняетъ рbдькой и капустой. Полупудовыя ковриги дымящагося хлbба лежатъ горой. Стоятъ ведерки съ квасомъ и съ огурцами. Черные часики стучатъ скучно. Горкинъ читаетъ-плачетъ:

- ...и вси... свя-тiи... ангелы съ Нимъ.

Поднимается шершавая голова Антона, глядитъ на меня мутными глазами, глядитъ на ведро огурцовъ на лавкb, прислушивается къ напbвному чтенiю святыхъ словъ... - и тихимъ, просящимъ, жалобнымъ голосомъ говоритъ стряпухb:

- Охъ, кваску бы... огурчика бы...

А Горкинъ, качая пальцемъ, читаетъ уже строго:

"Идите отъ Меня... въ огонь вbчный... уготованный дiаволу и аггеламъ его!.."

А часики, въ тишинb, - чи-чи-чи...

Я тихо сижу и слушаю.

Послb унылаго обbда, въ общемъ молчанiи, - отецъ все еще разстроенъ, - я тоскливо хожу во дворb и ковыряю снbгъ. На грибной рынокъ поbдемъ только завтра, а къ ефимонамъ рано. Василь-Василичъ тоже уныло ходитъ, разстроенный. Поковыряетъ снbгъ, постоитъ. Говорятъ, и обbдать не садился. Дрова поколетъ, сосульки метелкой посбиваетъ... А то стоитъ и ломаетъ ногти. Мнb его очень жалко. Видитъ меня, беретъ лопаточку, смотритъ на нее чего-то, и отдаетъ - ни слова.

- А за что изругали! - уныло говоритъ онъ мнb, смотря на крыши. - Расчетъ, говорятъ, бери... за тридцать-то лbтъ! Я у Иванъ Иваныча еще служилъ, у дbдушки... съ мальчишекъ... Другiе дома нажили, трактиры пооткрывали съ вашихъ денегъ, а я вотъ... расчетъ! Ну, прощусь, въ деревню поbду, служить ни у кого не стану. Ну, пусть имъ Господь проститъ...

У меня перехватываетъ въ горлb отъ этихъ словъ. За что?! и въ такой-то день! Велbно всbхъ прощать, и вчера всbхъ простили и Василь-Василича.

- Василь-Василичъ! - слышу я крикъ отца, и вижу, какъ отецъ, въ пиджакb и шапкb, быстро идетъ къ сараю, гдb мы бесbдуемъ. - Ты какъ же это, по билетнымъ книжкамъ выходитъ выручки къ тысячb, а денегъ на триста рублей больше? Что за чудеса?..

- Какiя есть -всb ваши, а чудесовъ тутъ нbтъ, - говоритъ въ сторону, и строго, Василь-Василичъ. - Мнb ваши деньги... у меня еще крестъ на шеb!

- А ты не серчай, чучело... Ты меня знаешь. Мало ли у человbка непрiятностей...

- А такъ, что вчера ломились на горы, масленая... и задорные, не желаютъ ждать... швыряли деньгами въ кассыю, а билета не хотятъ... не воры мы, говорятъ! Ну, сбирали, кто-гдb. Я изо всbхъ сумокъ повытрясъ. Ребята наши надежные... ну, пятерку пропили, можетъ... только и всего. А я... я вашего добра... Вотъ у меня, вотъ вашего всего!.. - уже кричитъ Василь-Василичъ и вразъ вывертываетъ карманы куртки.

Изъ одного кармана вылетаетъ на снbгъ надкусанный кусокъ чернаго хлbба, а изъ другого огрызокъ соленаго огурца. Должно быть не ожидалъ этого и самъ Василь-Василичъ. Онъ нагибается, конфузливо подбираетъ и принимается сгребать снbгъ. Я смотрю на отца. Лицо его какъ-то освbтилось, глаза блеснули. Онъ быстро идетъ къ Василь-Василичу, беретъ его за плечи и трясетъ сильно, очень сильно. А Василь-Василичъ, выпустивъ лопату, стоитъ спиной и молчитъ. Такъ и кончилось. Не сказали они ни слова. Отецъ быстро уходитъ. А Василь-Василичъ, помаргивая, кричитъ, какъ всегда, лихо:

- Нечего проклаждаться! Эй, робята... забирай лопаты, снbгъ убирать... ледъ подвалять - некуда складывать!

Выходятъ отдохнувшiе послb обbда плотники. Вышелъ Горкинъ, вышли и Антонъ съ Глухимъ, потерлись снbжкомъ. И пошла ловкая работа. А Василь-Василичъ смотрелъ и медленно, очень довольный чемъ-то, дожевывалъ огурецъ и хлbбъ.

- Постишься, Вася? - посмbиваясь, говоритъ Горкинъ. - Ну-ка, покажи себя, лопаточкой-то... блинки-то повытрясемъ.

Я смотрю, какъ взлетаетъ снbгъ, какъ отвозятъ его въ корзинахъ къ саду. Хрустятъ лопаты, слышится рыканье, пахнетъ острою рbдькой и капустой. Начинаютъ печально благовbстить - по-мни... по-мни... - къ ефимонамъ.

- Пойдемъ-ка въ церкву, Васильевскiе у насъ сегодня поютъ, - говоритъ мнb Горкинъ.

Уходитъ прiодbться. Иду и я. И слышу, какъ изъ окна сbней отецъ весело кличетъ:

- Василь-Василичъ... зайди-ка на минутку, братецъ

Когда мы уходимъ со двора подъ призывающbй благовbстъ, Горкинъ мнb говоритъ взволнованно, - дрожитъ у него голосъ:

- Такъ и поступай, съ папашеньки примbръ бери... не обижай никогда людей. А особливо, когда о душb надо... пещи. Василь-Василичу четвертной билетъ выдалъ для говенья... мнb тоже четвертной, ни за что... десятникамъ по пятишнb, а робятамъ по полтиннику, за снbгъ. Такъ вотъ и обходись съ людями. Наши ребята хо-рошiе, они цb-нютъ...

Сумеречное небо, тающiй липкiй снbгъ, призывающiй благовbстъ... Какъ это давно было! Теплый, словно весеннiй, вbтерокъ... - я и теперь его слышу въ сердцb.

ЕФИМОНЫ

Я иду къ ефимонамъ съ Горкинымъ. Отецъ задержался дома, и Горкинъ будетъ за старосту. Ключи отъ свbчного ящика у него въ карманb, и онъ все позваниваетъ ими: должно быть ему прiятно. Это первое мое с т о я н i е, и оттого мнb немножко страшно. То были службы, а теперь ужъ пойдутъ стоянiя. Горкинъ молчитъ и все тяжело вздыхаетъ, отъ грbховъ должно быть. Но какiе же у него грbхи? Онъ ведь совсbмъ святой - старенькiй и сухой, какъ и всb святые. И еще плотникъ, а изъ плотниковъ много самыхъ большихъ святыхъ: и Сергiй Преподобный былъ плотникомъ, и святой Iосифъ. Это самое святое дbло.

- Горкинъ, - спрашиваю его, - а почему с т о я н i е?

- Стоять надо, - говоритъ онъ, поокивая мягко, какъ всb владимирцы. - Потому какъ на Страшномъ Суду стоишь. И бойся! Потому - их-фимоны.

Их-фимоны... А у насъ называютъ - ефимоны, а Марьюшка-кухарка говоритъ даже "филимоны", совсbмъ смbшно, будто выходитъ филинъ и лимоны. Но это грbшно такъ думать. Я спрашиваю у Горкина, а почему же филимоны, Марьюшка говоритъ?

- Одинъ грbхъ съ тобой. Ну, какiе тебb филимоны... Их-фимоны! Господне слово, отъ древнихъ вbкъ. Стоянiе - покаянiе со слезьми. Ско-рбb-нiе... Стой и шопчи: Бо-же, очисти мя, грbшнаго! Господь тебя и очиститъ. И въ землю кланяйся. Потому, их-фимоны!..

Таинственныя слова, священныя. Что-то въ нихъ... Богъ, будто? Нравится мнb и "яко кадило предъ Тобою", и "непщевати вины о грbсbхъ", - это я выучилъ въ молитвахъ. И еще - "жертва вечерняя", будто мы ужинаемъ въ церкви, и съ нами Богъ. И еще - радостныя слова: "чаю Воскресенiя мертвыхъ"! Недавно я думалъ, что это т а м ъ даютъ мертвымъ по воскресеньямъ чаю, и съ булочками, какъ намъ. Вотъ глупый! И еще нравится новое слово "цbлому-дрiе", - будто звонъ слышится? Другiя это слова, не наши: Божьи это слова.

Их-фимоны, стоянiе... какъ-будто т а жизнь подходитъ, небесная, гдb уже не мы, а д у ш и. Т а м ъ - прабабушка Устинья, которая сорокъ лbтъ не вкушала мяса и день и ночь молилась съ кожанымъ ремешкомъ по священной книгb. Тамъ и удивительный Мртынъ-плотникъ, и мляръ Прокофiй, котораго хоронили на Крещенье въ такой морозъ, что онъ не оттаетъ до самаго Страшнаго Суда. И мершiй недавно отъ скарлатины Васька, который на Рождествb Христа славилъ, и кривой сапожникъ Зола, пbвшiй стишокъ про Итода, - много-много. И всb мы туда п р и с т а в и м с я, даже во всякiй часъ! Потому и стоянiе, и ефимоны, и благовbстъ печальный - по-мни - по-мни...

И кругомъ уже все - т а к о е. Сbрое небо, скучное. Оно стало, какъ-будто, ниже, и все притихло: и дома стали ниже и притихли, и люди загрустили, идутъ, наклонивши голову, всb въ грbхахъ. Даже веселый снbгъ, вчера еще такъ хрустевшiй, вдругъ почернbлъ и мякнетъ, сталъ какъ толченые орbхи, халва-халвой, - совсbмъ его развезло на площади. Будто и снbгъ сталъ грbшный. По-другому каркаютъ вороны, словно ихъ что-то душитъ. Грbхи душатъ? Вонъ, на березb за заборомъ, такъ изгибаетъ шею, будто гусакъ клюется.

- Горкинъ, а вороны приставятся на Страшномъ Судb?

Онъ говоритъ - это неизвbстно. А какъ же на картинкb, гдb Страшный Судъ..? Тамъ и звbри, и птицы, и крокодилы, и разные киты-рыбы несутъ въ зубахъ голыхъ человbковъ, а Господь сидитъ у золотыхъ вbсовъ, со всbми ангелами, и зеленые злые духи съ вилами держатъ записи всbхъ грbховъ. Эта картинка виситъ у Горкина на стbнb съ иконками.

- Пожалуй что и вся тварь воскреснетъ... - задумчиво говоритъ Горкинъ. - А за что же судить! Она - тварь неразумная, съ нее взятки гладки. А ты не думай про глупости, не такое время, не помышляй.

Не такое время, я это чувствую. Надо скорбbть и не помышлять. И вдругъ - воздушные разноцвbтные шары! У Митрiева трактира мотается съ шарами парень, должно быть пьяный, а бbлые половые его пихаютъ. Онъ рвется въ трактиръ съ шарами, шары болтаются и трещатъ, а онъ ругается нехорошими словами, что надо чайку попить.

- Хозяинъ выгналъ за безобразiе! - говоритъ Горкину половой. - Дни строгiе, а онъ съ масленой все прощается, шарашникъ. Гости обижаются, все чернымъ словомъ...

- За шары подавай..! - кричитъ парень ужасными словами.

- Извощики спичкой ему прожгли. Не ходи безо времени, у насъ строго.

Подходитъ знакомый будочникъ и куда-то уводитъ парня.

- Сажай его "подъ шары", Бочкинъ! Будутъ ему шары... - кричатъ половые вслbдъ.

- Пойдемъ ужъ... грbхи съ этимъ народомъ! - вздыхаетъ Горкинъ, таща меня. - А хорошо, стро-го стало... блюдетъ нашъ Митричъ. У него теперь и сахарку не подадутъ къ парочкb, а все съ изюмчикомъ. И очень всbмъ ндравится порядокъ. И машину на перву недbлю запираетъ, и лампадки вездb горятъ, а0онское масло жгетъ, отъ Пантелемона. Такъ блюде-отъ..!

И мнb нравится, что блюдетъ.

Мясныя на площади закрыты. И Коровкинъ закрылъ колбасную. Только рыбная Горностаева открыта, но никого народу. Стоятъ короба снетка, свbсила хвостъ отмякшая сизая бbлуга, икра въ окоренкb красная, съ воткнутою лопаточкой, коробочки съ копчушкой. Но никто ничего не покупаетъ, до субботы. Отъ закусочныхъ пахнетъ грибными щами, поджареной картошкой съ лукомъ; въ каменныхъ противняхъ кисель гороховый, можно ломтями рbзать. Съ санныхъ полковъ спускаютъ пузатыя бочки съ подсолнечнымъ и чернымъ масломъ, хлюпаютъ-бултыхаютъ жестянки-маслососы, - пошла работа! Стелется вязкiй духъ, - теплымъ печенымъ хлbбомъ. Хочется теплой корочки, но грbхъ и думать.

- Постой-ка, - прiостанавливается Горкинъ на площади, - никакъ ужъ Базыкинъ гробъ Жирнову-покойнику сготовилъ, народъ-то смотритъ? Пойдемъ поглядимъ, на мертвыя дроги сейчасъ вздымать будутъ. Обязательно е м у...

Мы идемъ къ гробовой и посудной лавкb Базыкина. Я не люблю ее: всегда по середкb гробъ, и румяненькiй старичокъ Базыкинъ обиваетъ его серебрянымъ глазетомъ или лиловымъ плисомъ съ бbлой крахмальной выпушкой изъ синевато-бbлаго коленкора, шуршащаго, какъ стружки. Она мнb напоминаетъ чbмъ-то кружевную оборочку на кондитерскихъ пирогахъ, - непрiятно смотрbть и страшно. Я не хочу идти, но Гркинъ тянетъ.

Въ накопившеся съ крыши лужb стоитъ черная гробовая колесница, какая-то пустая, голая, Запряженная черными, похоронными конями. Это не просто лошади, какъ у насъ: это особенные кони, страшно худые и долгоногiе, съ голодными желтыми зубами и тонкой шеей, словно ненастоящiе. Кажется мнb, - постукиваютъ въ нихъ кости.

- Жирнову, что ли? - спрашиваетъ у народа Горкинъ.

- Ему-покойнику. Отъ удара въ баняхъ померъ, а вотъ ужъ и "домъ" сготовили!

Четверо оборванцевъ ставятъ на колесницу огромный гробъ, "жирновскiй". Снизу онъ - какъ колода, темный, на искрасна-золоченыхъ пяткахъ, жирно сiяетъ лакомъ, даже пахнетъ. На округлыхъ его бокахъ, между золочеными скобами, набиты херувимы изъ позлащенной жести, съ раздутыми щеками въ лакb, съ уснувшими круглыми глазами. Крылья у нихъ разрbзаны и гнутся, и цbпляютъ. Я смотрю на выпушку обивки, на шуршащiе трубочки изъ коленкора, боюсь заглянутъ вовнутрь... Вкладываютъ шумящую перинку, - черезъ рbденькiй коленкоръ сквозится сbно, - жесткую мертвую подушку, поднимаютъ подбитую атласомъ крышку и глухо хлопаютъ въ пустоту. Розовенькiй Базыкинъ суетится, подгибаетъ крыло у херувима, накрываетъ суконцемъ, подтыкаетъ, садится съ краю и кричитъ Горкину:

- Гробокъ-то! С а м ъ когда-а еще у меня дубокъ помbтилъ, царство ему небесное, а намъ поминки!.. Ну, съ Господомъ.

Въ глазахъ у меня остаются херувимы съ раздутыми щеками, блbдныя трубочки оборки... и стукъ пустоты въ ушахъ. А благовbстъ призываетъ - по-мни... по-мни...

- Въ Писанiи-то какъ вbрно - "человbкъ, яко трава"... - говоритъ сокрушенно Горкинъ. - Еще утромъ вчера у насъ съ горъ катался, Василь-Василичъ изъ уваженiя самъ скатывалъ, а вотъ... Рабочiе его разсказывали, двои блины вчера bлъ да поужиналъ-заговbлся, на щи съ головизной приналегъ, не воздержался... да кулебячки, да кваску кувшинчикъ... Всталъ въ четыре часа, пошелъ въ бани попариться для поста, Левонъ его и парилъ, у насъ, въ дворянскихъ... А первый паръ, знаешь, жесткiй, ударяетъ. Посинbлъ-посинbлъ, пока цырульника привели, пiявки ставить, а ужъ онъ го-товъ. Теперь ужъ т а м ъ...

Кажется мнb, что послbднiе дни приходятъ. Я тихо поднимаюсь по ступенямъ, и всb поднимаются тихо-тихо, словно и они боятся. Въ оградb покашливаютъ пbвчiе, хлещутся нотами мальчишки. Я вижу толстаго Ломшакова, который у насъ обbдалъ на Рождествb. Лицо у него стало еще желтbе. Онъ сидитъ на выступb ограды, нагнувъ голову въ сbрый шарфъ.

- Ужъ постарайся, Сеня, "Помрщника"-то, - ласково проситъ Горкинъ. - "И прославлю Его, Богъ-Отца Моего" поворчи погуще.

- Ладно, поворчу... - хрипитъ Ломшаковъ изъ живота и вынимаетъ подковку съ макомъ. - Въ больницу велятъ ложиться, душить... Октаву теперь Батырину отдали, онъ ужъ поведетъ орган-то, на "Господи Силъ, помилуй насъ". А на "душе моя" я трону, не безпокойся. А въ Благовbщенье на кулебячку не забудь позвать, напомни старостb... - хрипитъ Ломшаковъ, заглатывая подковку съ макомъ. - Съ прошлаго года вашу кулебячку помню.

- Привелъ бы Господь дожить, а кулебячка будетъ. А дишканта не подгадятъ? Скажи, на грешники по пятаку дамъ.

- А за виски?.. Ангелами воспрянутъ.

Въ храмb какъ-то особенно пустынно, тихо. Свbчи съ паникадилъ убрали, сняли съ иконъ вbнки и ленты: къ Пасхb все будетъ новое. Убрали и сукно съ приступковъ, и коврики съ амвона. Канунъ и аналои одbты въ черное. И ризы на престолb - великопостныя, черное съ серебромъ. И на великомъ Распятiи, до "адамовой головы", - серебреная лента съ чернымъ. Темно по угламъ и въ сводахъ, рbдкiя свbчки теплятся. Старый дьячокъ читаетъ пустынно-глухо, какъ въ полуснb. Стоятъ, преклонивши головы, вздыхаютъ. Вижу я нашего плотника Захара, птичника Солодовкина, мясника Лощенова, Митрiева - трактирщика, который блюдетъ, и многихъ, кого я знаю. И всb преклонили голову, и всb вздыхаютъ. Слышится вздохъ и шепотъ - "о, Господи..." Захаръ стоитъ на колbняхъ и безпрестанно кладетъ поклоны, стукается лбомъ въ полъ. Всb въ самомъ затрапезномъ, темномъ. Даже барышни не хихикаютъ, и мальчишки стоятъ у амвона смирно, ихъ не гоняютъ богадbлки. Зачbмъ ужъ теперь гонять, когда послbднiе дни подходятъ! Горкинъ за свbчнымъ ящикомъ, а меня поставилъ къ аналою и велbлъ строго слушать. Ботюшка пришелъ на середину церкви къ аналою, тоже преклонивъ голову. Пbвчiе начали чуть слышно, скорбно, словно душа вздыхаетъ, -

По-мо-щникъ и по-кро-ви-тель

Бысть мнb во спасе-нiе...

Сей мо-ой Бо-огъ...

И начались ефимоны, с т о я н i е.

Я слушаю страшныя слова: - "увы, окаянная моя душе", "конецъ приближается", "скверная моя, окаянная моя... душа-блудница... во тьмb остави мя, окаяннаго!.."

Помилуй мя, бо-же... поми-луй мя!..

Я слышу, какъ у батюшки въ животb урчитъ, думаю о блинахъ, о головизнb, о Жирновb. Можетъ сейчасъ умереть и батюшка, какъ Жирновъ, и я могу умереть, а Базыкинъ будетъ готовить гробъ. "Боже, очисти мя, грbшнаго!". Вспоминаю, что у меня мокнетъ горохъ въ чашкb, размокъ пожалуй... что на ужинъ будетъ пареный кочанъ капусты съ луковой кашей и грибами, какъ всегда въ чистый понедbльникъ, а у Муравлятникова горячiя баранки... "Боже, очисти мя, грbшнаго!" Смотрю на дiакона, на лbвомъ крылосb. Онъ сегодня не служитъ почему-то, стоитъ въ рясb, съ дьячками, и огромный его животъ, кажется, еще раздулся. Я смотрю на его животъ и думаю, сколько онъ съbлъ блиновъ, и какой для него гробъ надо, когда помретъ, побольше, чbмъ для Жирнова даже. Пугаюсь, что такъ грbшу-помышляю, - и падаю на колbни, въ страхb.

Душе мо-я... ду-ше-е мо-я-ааа,

Возстани, что спи-иши,

Ко-нецъ при-бли-жа...аа-ется...

Господи, приближается... Мнb дbлается страшно. И всbмъ страшно. Скорбно вздыхаетъ батюшка, дiаконъ опускается на колbни, прикладываетъ къ груди руку и стоитъ такъ, склонившись. Оглядываюсь - и вижу отца. Онъ стоитъ у Распятiя. И мнb уже не страшно: онъ здbсь, со мной. И вдругъ, ужасная мысль: умретъ и онъ!.. Всb должны умереть, умретъ и онъ. И всb наши умрутъ, и Василь-василичъ, и милый Горкинъ, и никакой жизни уже не будетъ. А на т о м ъ свbтb?.. "Господи, сдbлай такъ, чтобы мы всb умерли здbсь сразу, а т а м ъ воскресли!" - молюсь я въ полъ и слышу, какъ отъ батюшки пахнетъ рbдькой. И сразу мысли мои - въ другомъ. Думаю о грибномъ рынкb, куда я поbду завтра, о нашихъ горахъ въ Зоологическомъ, которыя, пожалуй, теперь растаютъ, о чаb съ горячими баранками... На ухо шепчетъ Горкинъ: "Батыринъ поведетъ, слушай... "Господи Силъ".. И я слушаю, какъ знаменитый теперь Батыринъ ведетъ октавой -

Го-споди си..илъ

Поми-луй на-а...а...асъ!...

На душb легче. Ефимоны кончаются. Выходитъ на амвонъ батюшка, долго стоитъ и слушаетъ, какъ дьячокъ читаетъ и читаетъ. И вотъ, начинаетъ, воздыхающимъ голосомъ:

Господи и Владыко живота моего...

Всb падаютъ трижды на колbни и потомъ замираютъ, шепчутъ. Шепчу и я - ровно двbнадцать разъ: Боже, очисти мя, грbшнаго... И опять падаютъ. Кто-то сзади треплетъ меня по щекb. Я знаю, кто. Прижимаюсь спиной, и мнb ничего не страшно.

Всb уже разошлись, въ храмb совсbмъ темно. Горкинъ считаетъ деньги. Отецъ уbхалъ на панихиду по Жирнову, наши всb въ Вознесенскомъ монастырb, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчикb. Отъ воскового огарочка на ящикb, гдb стоятъ въ стопочкахъ мbдяки, прыгаетъ по своду и по стbнb огромная тbнь отъ Горкина. Я долго слbжу за тbнью. И въ храмb тbни, неслышно ходятъ. У Распятiя теплится синяя лампада, грустная. "О н ъ воскреснетъ! И всb воскреснутъ!" - думается во мнb, и горячiя струйки бbгутъ изъ души къ глазамъ. - Непремbнно воскреснутъ! А э т о... только на время страшно..."

Дремлетъ моя душа, устала...

- Крестись, и пойдемъ... - пугаетъ меня Горкинъ, и голосъ его отдается изъ алтаря. - Усталъ? А завтра опять стоянiе. Ладно, я тебb грешничка куплю.

Уже совсbмъ темно, но фонари еще не горятъ, - такъ, мутновато въ небb. Мокрый снbжокъ идетъ. Мы переходимъ площадь. Съ пекаренъ гуще доноситъ хлbбомъ, - къ теплу пойдетъ. Въ лубяныя сани валятъ ковриги съ грохотомъ: только хлbбушкомъ и живи теперь. И мнb хочется хлbбушка. И Горкину тоже хочется, но у него ужъ такой зарокъ: на говbнье одни сухарики. Къ лавкb Базыкина и смотрbть боюсь, только уголочкомъ глаза: тамъ яркiй свbтъ, "молнiю" зажгли, должно быть. Еще кому-то...? Да нbтъ, не надо...

- Глянь-ко, опять мотается! - весело говоритъ Горкинъ. - Онъ самый, у басейны-то!..

У сизой басейной башни, на серединb площади, стоитъ давешнiй парень и мочитъ подъ краномъ голову. Мужикъ держитъ его шары.

- Никакъ все съ шарами не развяжется!.. - смbются люди.

- Это я-то не развяжусь!? - встряхиваясь, кричитъ парень и хватаетъ свои шары. - Я-та?... этого дерьма-та?! На!...

Треснуло, - и метнулась связка, потянула въ темнbвшемъ небb. Такъ всb и ахнули.

- Вотъ и развязался! Завтра грыбами заторгую... а теперь чай къ Митреву пойдемъ пить... шабашъ!..

- Вотъ и очистился... ай да парень! - смbется Горкинъ. - Всb грbхи на небо полетbли.

И я думаю, что парень - молодчина. Грызу еще теплый грешникъ, поджаристый, глотаю съ дымкомъ весеннiй воздухъ, - первый весеннiй вечеръ. Кружатся въ небb галки, стукаютъ съ крышъ сосульки, булькаетъ въ водостокахъ звонче...

- Нbтъ, не галки это, - говоритъ, прислушиваясь, Горкинъ, - грачи летятъ. По гомону ихъ знаю... самые грачи, грачики. Не ростепель, а весна. Теперь по-шла!...

У Муровлятникова пылаютъ печи. Въ проволочное окошко видно, какъ вываливаютъ на бbлый широкiй столъ поджаристыя баранки изъ корзины, изъ печи только. Мальчишки длинными иглами съ мочальными хвостами ловко подхватываютъ ихъ въ вязочки.

- Эй, Мураша... давай-ко ты намъ съ нимъ горячихъ вязочку... съ пылу, съ жару, на грошъ да пару!

Самъ Муравлятниковъ, борода въ лопату, приподнимаетъ сbтку и подаетъ мнb первую вязочку горячихъ.

- Съ Великимъ Постомъ, кушайте, сударь, на здоровьице... самое наше постное угощенье - бараночки-съ.

Я радостно прижимаю горячую вязочку къ груди, у шеи. Пышетъ печенымъ жаромъ, баранками, мочалой теплой. Прикладываю щеки - жжется. Хрустятъ, горячiя. А завтра будетъ чудесный день! И потомъ, и еще потомъ, много-много, - и всb чудесные.

МАРТОВСКАЯ КАПЕЛЬ

...кап ...кап-кап ...кап ..кап-кап-кап..

Засыпая, все слышу я, какъ шуршитъ по желbзкb за окошкомъ, потукиваетъ сонно, мягко - это весеннее, обbщающее - кап-кап... Это не скучный дождь, какъ зарядить, бывало, на недbлю: это веселая мартовская капель. Она вызываетъ солнце. Теперь ужъ вездb капель:

Подъ сосенкой - кап-кап...

Подъ елочкой - кап-кап...

Прилетbли грачи, - теперь ужъ пойдетъ, пойдетъ. Скоро и водополье хлынетъ, рыбу будутъ ловить наметками - пескариковъ, налимовъ, - принесутъ цbлое ведро. Нынче снbга большiе, всb говорятъ: возьмется дружно - поплыветъ все Замоскварbчье! Значитъ, зальетъ и водокачку, и бани станутъ... будемъ на плотикахъ кататься.

Въ тревожно-радостномъ полуснb я слышу это, все торопящееся - кап-кап... Родостное за нимъ стучится, что непремbнно будетъ, и оно-то мbшаетъ спать.

...кап-кап ...кап-кап-кап... кап-кап.....

Уже тараторитъ по желbзкb, попрыгиваетъ-пляшетъ, какъ крупный дождь.

Я просыпаюсь подъ это таратанье, и первая моя мысль - "взялась!" Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонокъ, и меня ослbпляетъ свbтомъ. Пологъ съ моей кроватки сняли, когда я спалъ, - въ домb большая стирка, великопостная, - окна безъ занавbсокъ, и такой день чудесный, такой веселый, словно и нbтъ поста. Да какой ужъ теперь и постъ, если пришла весна. Вонъ какъ капель играетъ... - тра-та-та-та! А сегодня поbдемъ съ Горкинымъ за Москва-рbку, въ самый "городъ", на грибной рынокъ, гдb - всb говорятъ - какъ праздникъ.

Защуривъ глаза, я вижу, какъ въ комнату льется солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влbзаетъ въ комнату, и въ ней суетятся золотники. По такимъ полосамъ, отъ Бога, спускаются съ неба Ангелы, - я знаю по картинкамъ. Если бы къ намъ спустился!

На крашеномъ полу и на лежанкb лежатъ золотыя окна, совсbмъ косыя и узкiя, и черные на нихъ крестики скосились. И дотого прозрачны, что даже пузырики-глазочки видны и пятнышки... и зайчики, голубой и красный! Но, откуда же эти зайчики, и почему такъ бьются? Да это совсbмъ не зайчики, а какъ-будто пасхальныя яички, прозрачныя, какъ дымокъ. Я смотрю на окно - шары! - Это мои шары гуляютъ, вьются за форточкой, другой уже день гуляютъ: я ихъ выпустилъ погулять на волb, чтобы пожили подольше. Но они уже кончились, повисли и мотаются на вbтру, на солнцb, и солнце ихъ дbлаетъ живыми. И такъ чудесно! Это они играютъ на лежанкb, какъ зайчики, - ну, совсbмъ, какъ пасхальныя яички, только очень большiя и живыя, чудесныя. Воздушныя яички, - я такихъ никогда не видbлъ. Они напоминаютъ Пасху. Будто они спустились съ неба, какъ Ангелы.

А блеска все больше, больше. Золотой искрой блеститъ отдушникъ. Уголъ нянина сундука, обитаго новой жестью съ пупырчатыми разводами, снbжнымъ огнемъ горитъ. А графинъ на лежанкb свbтится разноцвbтными огнями. А милые обои... Прыгаютъ журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, - это какiе подружились, даже покумились у кого-то на родинахъ, - самые веселые обои. И пушечка моя, какъ золотая... и сыплются золотыя капли съ крыши, сыплются часто-часто, вьются, какъ золотыя нитки. Весна, весна!..

И шумъ за окномъ, особенный.

Тамъ галдятъ, словно ломаютъ что-то. Крики на лошадей и грохотъ... - не набиваютъ ли погреба? Глухо доходитъ черезъ стекла голосъ Василь-Василича, будто кричитъ въ подушку, но стекла все-таки дребезжатъ:

- Эй, смотри у меня, робята... къ обbду чтобы..!

Слышенъ и голосъ Горкина, какъ комарикъ:

- Снbжкомъ-то, снbжкомъ... поддолбливай!

Да, набиваютъ погреба, спbшатъ. Ледъ все вчера возили.

Я перебbгаю, босой, къ окошку, прыгаю на холодный стулъ, и меня обливаетъ блескомъ зеленаго-голубого льда. Горы его повсюду, до крышъ сараевъ, до самаго колодца, - весь дворъ заваленъ. И сизые голубки на немъ: имъ и дbваться некуда! Въ тbни онъ синiй и снbговой, свинцовый. А въ солнцb - зеленый, яркiй. Острыя его глыбы стрbляютъ стрbлками по глазамъ, какъ искры. И все подвозятъ, все новыя дровянки... Возчики наbзжаютъ другъ на дружку, путаются оглоблями, санями, орутъ ужасно, ругаются:

- Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..

Летятъ голубыя глыбы, стукаются, сползаютъ, прыгаютъ другъ на дружку, сшибаются налету и разлетаются въ хрустали и пыль.

- Порожняки, отъbзжай... чер-ти!.. - кричитъ Василь-Василичъ, попрыгивая по глыбамъ. - Стой... который?.. Сорокъ се-мой, давай!..

Отъbзжаютъ на заднiй дворъ, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая работа, спbшка: весна накрыла. Ишь, какъ спbшитъ капель - барабанитъ, какъ ливень дробный. А Василь-Василичъ совсbмъ по-лbтнему - въ розовой рубахb и жилеткb, безъ картуза. Прыгаетъ съ карандашикомъ по глыбамъ, возки считаетъ. Носятся надъ нимъ голуби, испуганные гамомъ, взлетаютъ на сараи и опять опускаются на ледъ: на сараяхъ стоятъ съ лопатами и швыряютъ-швыряютъ снbгъ. Носятся по льду куры, кричатъ не своими голосами, не знаютъ, куда дbваться. А солнышко уже высоко, надъ Барминихинымъ садомъ съ бузиною, и такъ припекаетъ черезъ стекла, какъ-будто лbто. Я открываю форточку. Ахъ, весна!.. Такая теплынь и свbжесть! Пахнетъ тепломъ и снbгомъ, весеннимъ душистымъ снbгомъ. Остренькимъ холодочкомъ вbетъ съ ледяныхъ горъ. Слышу - рbкою пахнетъ, живой рbкою!..

Въ одномъ пиджакb, безъ шапки, вскакиваетъ на ледъ отецъ, ходитъ по острымъ глыбамъ, стараясь удержаться: машетъ смbшно руками. Разставилъ ноги, выпятилъ грудь и смотритъ зачbмъ-то въ небо. Должно быть, онъ радъ веснb. Смbется что-то, шутитъ съ Василь-Василичемъ, и вдругъ - толкаетъ. Василь-Василичъ летитъ съ льда и падаетъ на корзину снbга, которую везутъ изъ сада. На крышахъ всb весело гогочутъ, играютъ новенькими лопатами, - летитъ и пушится снbгъ, залbпляетъ Василь-Василича. Онъ съ трудомъ выбирается, весь бbлый, отряхивается, грозится, хватаетъ комья и начинаетъ швырять на крышу. Его закидываютъ опять. Проходитъ Горкинъ, въ поддевочкb и шапкb, что-то грозитъ отцу: одbться велитъ, должно быть. Отецъ прыгаетъ на него, они падаютъ вмbстb въ снbгъ и возятся въ общемъ смbхb. Я хочу крикнуть въ форточку... но сейчасъ загрозитъ отецъ, а смотрbть въ форточку... но сейчасъ загрозитъ отецъ, а смотрbть въ форточку прiятнbй. Сидятъ воробьи на вbткахъ, мокрые всb, отъ капель, качаются... - и хочется покачаться съ ними. Почки на тополb набухли. Слышу, отецъ кричитъ:

- ну, будетъ баловаться... Поживiй-поживbй, ребята... къ обbду чтобъ всb погреба набить, подносъ будетъ!

Съ крыши ему кричатъ:

- Намъ не подъ носъ, а въ самый бы ротокъ попало! Ну-ка, робята, уважимъ хозяину, для весны!

...И мы хо-зяину ува-жимъ,

Ро-бо-теночкой до-ка-жимъ...

Подхватываютъ знакомое, которое я люблю: это поютъ, когда забиваютъ сваиъ Но отецъ велитъ замолчать:

- Ну, не время теперь, ребята... постъ!

- Огурчики да копустку охочи трескать, и безъ пbсни поспbете! - поокиваетъ Василь-Василичъ.

Кипитъ работа: грохаются въ лотки ледяныя глыбы, скатываются корзины снbга, позвякиваетъ ледянка-щебень - на крbпкую засыпку. Глубокiе погреба глотаютъ и глотаютъ. По обталому грязному двору тянется бbлая дорога отъ салазокъ, ярко бbлbютъ комья.

- Гляди... тамъ!.. - кричатъ гдb-то, надъ головой.

Я вижу, какъ вскакиваетъ на глыбы Горкинъ, грозясь, кому-то, - и за окномъ темнbетъ, въ шипящемъ шорохb. Сbрой сплошной завbсой валятся снbговые комья, и острая снbговая пыль, занесенная вbтромъ въ форточку, обдаетъ мнb лицо и шею. Сбрасываютъ снbгъ съ дома! Сыплется густо-густо, будто пришла зима. Я соскакиваю съ окна и долго смотрю-любуюсь: совсbмъ метель, даже не видно солнца, - такая радость!

Къ обbду - ни глыбы льда, лишь сыпучiе вороха осколковъ, скользкiе хрустали въ снbжку. Всb погреба набиты. Молодцамъ поднесли по шкалику, и, разогрbвшiеся съ работы, мокрые и отъ снbга, и отъ пота, похрустываютъ они на волb крbпкими, со льду, огурцами, бbлыми кругами рbдьки, залитой коноплянымъ масломъ, заbдаютъ ломтями хлbба, - словно снbжкомъ хрустятъ. Хоть и великiй постъ, но и Горкинъ не говоритъ ни слова: такъ ужъ заведено, крbпче ледокъ скипится. Чавкаютъ въ тишинb на бревнахъ, на солнышкb, слушаютъ, какъ идетъ капель. А она уже не идетъ, а льется. Въ самый-то разъ поспbли: поbсть снbжокъ.

- Го-ры какiя были... а все упрятали!

Спрятались въ погреба всb горы. Ну, будто, въ сказкb: Василиса -Премудрая сказала.

Ржутъ по конюшнямъ лошади, бьютъ по стойламъ. Это всегда - весной. Врнъ ужъ и коновалъ заходитъ, цыганъ Задорный, страшный съ своею сумкой, - кровь лошадямъ бросать. Ведетъ его кучеръ на конюшни, бbгутъ поглядbть рабочiе. Меня не пускаетъ Горкинъ: негодится на кровь глядbть.

По завbянному снbжкомъ двору бродятъ куры и голуби, выбираютъ просыпанный лошадьми овесъ. Съ крышъ уже прямо льетъ, и на заднемъ дворb, у подтаявшихъ штабелей сосновыхъ, начинаетъ копиться лужа - вbрный зачинъ весны. Ждутъ ее - не дождутся вышедшiя на волю утки: стоятъ и лущатъ носами жидкiй съ воды снbжокъ, часами стоятъ на лапкb. А невидные ручейки сочатся. Смотрю и я: скоро на плотикb кататься. Стоитъ и Василь-Василичъ, смотритъ и думаетъ, какъ съ не быть. Говоритъ Горкину:

-Ругаться опять будетъ, а куда ее, шельму, дbнешь! Совсюду въ нее текетъ, такъ ужъ устроилось. И на самомъ-то на ходу... передки вязнутъ, досокъ не вывезешь. Опять, лbшая, набирается!..

- И не трожь ее лучше, Вася... - совbтуетъ и Горкинъ. - Споконъ вbку она живетъ. Такъ ужъ ей тутъ положено. Кто ее знаетъ... можетъ, такъ, ко двору прилажена!.. И глядbть привычно, и уточкамъ разгулка...

Я радъ. Я люблю нашу лужу, какъ и Горкинъ. Бывало, сидитъ на бревнышкахъ, смотритъ, какъ утки плещутся, плаваютъ чурбачки.

- И до насъ была, Господь съ ней... о-ставь.

А Василь-Василичъ все думаетъ. Ходитъ и крякаетъ, выдумать ничего не можетъ: совсюду стекъ! Подкрякиваютъ ему и утки: так-так... так-так... Пахнетъ отъ нихъ весной, весеннею теплой кислотцою. Потягиваетъ изъ-пдъ навbсовъ дегтемъ: мажутъ тамъ оси и колеса, готовятъ выbздъ. И отъ согрbвшихся штабелей сосновыхъ острою кислотцою пахнетъ, и отъ сараевъ старыхъ, и отъ лужи, - от спокойнаго стараго двора.

- Была какъ - пущай и будетъ такъ! - рbшаетъ Василь-Василичъ. - Такъ и скажу хозяину.

- Понятно, такъ и скажи: пущай ее остается такъ.

Подкрякиваютъ и утки, радостныя, - так-так... так-так... И капельки съ сараевъ радостнотараторятъ наперебой - кап-кап-кап... И во всемъ, что ни вижу я, что глядитъ на меня любовно, слышится мнb - так-так. И безмятежно отстукиваетъ сердце - так-так...

ПОСТНЫЙ РЫНОКЪ

Велbно запрягать "Кривую", bдемъ на Постный Рынокъ.

"Кривую" запрягаютъ рbдко, она уже на спокоb, и ее очень уважаютъ. Кучеръ Антипушка, котораго тоже уважаютъ, и который теперь - "только для хлbбушка", разсказывалъ мнb, какъ уважаютъ "Кривую" лошади: "ведешь мимо ее денника, всегда посуются-фыркнутъ! поклончикъ скажутъ... а расшумятся если, она стукнетъ ногой - тише, молъ! и всb и затихнутъ". Антипъ все знаетъ. У него борода, какъ у святого, а на глазу бbльмо: смотритъ все на кого-то, а никого не видно.

"Кривая" очень стара. Возила еще прабабушку Устинью, а теперь только насъ катаетъ, или по особенному дbлу - на Болото за яблочками на Спаса, или по первопуткb - снbжкомъ порадовать, или - на Постный Рынокъ. Антипъ не соглашается отпускать, говоритъ - тяжелая дорога, подсbды еще набьетъ отъ грязи, да чего она тамъ не видала.. Но Горкинъ уговариваетъ, что для хорошаго дbла надо, и всякiй ужъ годъ bздитъ на Постный Рынокъ, приладилась и умbетъ съ народомъ обходиться, а "Чалаго" закладать нельзя - закидываться начнетъ отъ гомона, съ нимъ бbда. "Кривую" выводятъ подъ попонкой, густо мажутъ копытца и надbваютъ суконныя ногавки. Закладываютъ въ лубяныя санки и дугу выбираютъ тонкую, и легкую сбрую, на фланелькb. "Кривая" стоитъ и дремлетъ. Она широкая, темногнbдая съ просbдью; по раздутому брюху - толстыя, какъ веревки, жилы. Горкинъ даетъ ей мякиша съ горкой соли, а то не сбвинется, прабабушка такъ набаловала. Антипъ самъ выводитъ за ворота и ставитъ головой такъ, куда намъ bхать. Мы сидимъ съ Горкинымъ, какъ въ гнbздb, на сbнb. Отецъ кричитъ въ форточку: "тамъ его Антонъ на руки возьметъ, встрbтитъ... а то еще задавятъ!" Меня, конечно. Весело провожаютъ, кричатъ - "теперь рысаки держись!" А Антипъ все не отпускаетъ:

- Ты, Михайла Панкратычъ, ужъ не неволь ее, она знаетъ. Гдb пристанетъ - ужъ не неволь, оглядится - сама пойдетъ, не неволь ужъ. Ну, часъ вамъ добрый.

bдемъ, потукивая на зарубкахъ, - трах-трах. "Кривая" идетъ ходко, даже хвостомъ играетъ. Хвостъ у ней рbденькiй, къ крупу пушится звbздочкой. Горкинъ у меня училъ: "и въ зубы не гляди, а гляди въ хвостъ: коли рbпица ежомъ - не вытянетъ гужомъ, за два-десять годковъ клади!" Лавочники кричатъ - "станцiя-Петушки!" Какъ разъ "Кривая" и останавливается, у самаго Митрiева трактира: ужъ такъ привыкла. Оглядится - сама пойдетъ, нельзя неволить. Дорога течетъ, bдемъ, какъ по густой ботвиньb. Яркое солнце, журчатъ канавки, кладутъ переходы-доски. Дворники, въ пиджакахъ, тукаютъ въ ледъ ломами. Скидываютъ съ крышъ снbгъ. Ползутъ сiяющiе возки со льдомъ. Тихая Якиманка снbжкомъ бbлbетъ, "Кривая" идетъ ходчей. Горкинъ доволенъ - денекъ то Господь послалъ! - и припbваетъ даже:

bдетъ Ваня изъ Рязани,

Полтораста рублей сани,

Семисотельный конь,

Съ позолоченой дугой!

На "Кривую" подмигиваетъ, смbется.

Кабы мнb таку дугу,

Да купить-то невмогу,

Кину-брошу вожжи врозь -

Э-коя досада!У Канавы опять станцiя-Пbтушки: Антипъ махорочку покупалъ, бывало. Потомъ у Николая Чудотворца, у Каменнаго Моста: прабабушка свbчку ставила.На Москва-рbкb ледъ берутъ, видно лошадокъ, саночки и зеленые куски льда, - будто постный лимонный сахаръ. Сидятъ вороны на сахарb, ходятъ у полыньи, полощутся. Налbво, съ моста, обставленный лbсами, еще безкрестный, - великiй Храмъ: куполъ Христа Спасителя сумрачно золотится въ щели; скоро его раскроютъ.

- Стропила наши, подъ кумполомъ-то, - говоритъ къ Храму Горкинъ, - нашей работки ту-утъ..! Государю Александрb Миколаичу, дай ему Богъ поцарствовать, генералъ-губернаторъ папашеньку приставлялъ, со всей ортелью! Я те разскажу потомъ, чего нашъ Мартынъ-плотникъ удbлалъ, себя Государю доказалъ... до самой до смерти, покойникъ, помнилъ. Во всbхъ мы дворцахъ работали, и по Кремлю. Гляди, Кремль-то нашъ, нигдb такого нbтъ. Всb собо-ры собрались, Святители-Чудотворцы... Спасъ-на-Бору, Иванъ-Великiй, Золота Рbшотка... А башни-то каки, съ оралами! И татары жгли, и поляки жгли, и французъ жегъ, а нашъ Кремль все стоитъ. И довbку будетъ. Крестись.

На серединb моста "Кривая" опять становится.

- Это прабабушка твоя Устинья все тутъ приказывала пристать, на Кремль глядbла. Сколько годовъ, а "Кривая" все помнитъ! Поглядимъ и мы. Высота-то как, всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхb свожу, дамъ все понятiе... всb соборы покажу, и Честное-древо, и Христовъ Гвоздь, все будешь разумbть. И на колокольнюсвожу, и Царя-Колокола покажу, и Крестъ Харсунской, исхрустальной, самъ Царь-Градъ прислалъ. Самое наше святое мbсто, святыня самая.

Весь Кремль - золотисто-розовый, надъ снbжной Москва-рbкой. Кажется мнb, что тамъ - Святое, и нbтъ никого людей. Стbны съ башнями - чтобы не смbли войти враги. Святые сидятъ въ Соборахъ. И спятъ Цари. И потому такъ тихо.

Окна розоваго дворца сiяютъ. Бbлый соборъ сiяетъ. Золотые кресты сiяютъ - священнымъ свbтомъ. Все - въ золотистомъ воздухb, въ дымномъ-голубоватомъ свbтb: будто кадятъ тамъ ладаномъ.

Что во мнb бьется такъ, наплываетъ въ глазахъ туманомъ? Это - мое, я знаю. И стbны, и башни, и соборы... и дымныя облачка за ними, и эта моя рbка, и черныя полыньи, въ воронахъ, и лошадки, и зарbчная даль посадовъ... - были во мнb всегда. И все я знаю. Тамъ, за стbнами, церковка подъ бугромъ, - я знаю. И щели въ стbнахъ - знаю. Я глядbлъ из-за стbнъ... когда?.. И дымъ пожаровъ, и крики, и набатъ... - все помню! Бунты, и топоры, и плахи, и молебны... - все мнится былью, моею былью... - будто во снb забытомъ.

Мы смотримъ съ моста. И "Кривая" смотритъ - или дремлетъ? Я слышу окрикъ, - "ай примерзли?" - узнаю "Чалаго", новыя наши сани и молодого кучера Гаврилу. Обогнали насъ. И вонъ уже гдb, подъ самымъ Кремлемъ несутся, по ухабамъ! Мнb стыдно, что мы примерзли. Да что же, Горкинъ?.. Будочникъ кричитъ - "чего заснули?" - знакомый Горкину. Онъ старый, добрый. Спрашиваетъ-шутитъ:

- Годковъ сто будетъ? Гдb вы такую раскопали, старbй Москва-рbки?

Горкинъ проситъ:

- И не маши лучше, а то и до вечера не стронетъ!

Подходятъ люди: чего случилось? Смbются: "помирать, было, собралась, да бутошника боится!" "Кривую" глядятъ, подпираютъ санки, но она только головой мотаетъ - не желаетъ. Говорятъ - "за польцмейстеромъ надо посылать!"

- Ладно, смbйся... - начинаетъ сердится Горкинъ, - она поумнbй тебя, себя знаетъ.

"Кривая" трогается. Смbются: "гляди, воскресла!.."

- Ладно, смbйся. Зато за ней никакой заботы... поставимъ, гдb хотимъ, уйдемъ, никто и не угонитъ. А гляди - домой по-мчитъ... вbтру не угнаться!

bдемъ подъ Кремлемъ, крbпкой еще дорогой зимней. Зубцы и щели... и выбоины стbнъ говорятъ мнb о давнемъ-давнемъ. Это не кирпичи, а древнiй камень, и на немъ кровь, святая. Отъ стbнъ и посейчасъ пожаромъ пахнетъ. Ходили по нимъ Святители, Москву хранили. Старые Цари въ Архангельскомъ Соборb почиваютъ, въ подгробницахъ. Писано въ старыхъ книгахъ - "воздвижется Крестъ Харсунскiй, изъ Кремля выйдетъ въ пламени", - разсказывалъ мнb Горкинъ.

- А это - Башня Тайницкая, съ подкопомъ. Съ нее пушки палятъ, въ Крещенье, когда на Ерданъ ходятъ.

Народу гуще. Несутъ вязки сухихъ грибовъ, баранки, мbшки съ горохомъ. Везутъ на салазкахъ рbдьку и кислую капусту. Кремль уже позади, уже чернbетъ торгомъ, доноситъ гулъ. Черно, - до Устинскаго Моста, дальше.

Горкинъ ставитъ "Кривую", заматываетъ на тумбу вожжи. Стоятъ рядами лошадки, мотаютъ торбами. Пахнетъ сbнцомъ на солнышкb, стоянкой. Отъ голубковъ вся улица - живая, голубая. Съ казенныхъ домовъ слетаются, сидятъ на санкахъ. Подъ санками въ канавкb плывутъ овсинки, наерзываютъ льдышки. На припекb яснbютъ камушки. Насъ уже поджидаетъ Антонъ Кудрявый, совсbмъ великанъ, въ бbломъ, широкомъ полушубкb.

- На руки тебя приму, а то задавятъ, - говоритъ Антонъ, садясь на-корточки, - папашенька распорядился. Легкой же ты, какъ муравейчикъ! Возьмись за шею... Лучше всbхъ увидишь.

Я теперь выше торга, кружится подо мной народъ. Пахнетъ отъ антона полушубкомъ, баней и... пробками. Онъ напираетъ, и всb даютъ дорогу; за нами Горкинъ. Кричатъ: "ты, махонькой, потише! колокольнb деверь!" А Антонъ шагаетъ - эй, подайся!

Какой же великiй торгъ!

Широкiя плетушки на саняхъ, - все клюква. клюква, все красное. Ссыпаютъ въ щепные короба и въ ведра, тащатъ на головахъ.

- Самопервbющая клюква! Архангельская клю-кыва!..

- Клю-ква... - говоритъ Антонъ, - а по-нашкему и вовсе журавиха.

И синяя морошка, и черника - на постные пироги и кисели. А вонъ брусника, въ ней яблочки. Сколько же брусники!

- Вотъ онъ, горохъ, гляди... хоро-шiй горохъ, мытый.

Розовый, желтый, въ саняхъ, мbшками. Горошники - народъ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тутъ знакомцы. "А, наше вашимъ... за пуколкой?" - "Постъ, надоть повеселить робятъ-то... Сbрячокъ почемъ положишь?" - Почемъ почемкую - потомъ и потомкаешь!" - "Что больно несговорчивъ, боготbешь?" Горкинъ прикидываетъ въ горсти, кидаетъ въ ротъ. - "Ссыпай три мbры". Бbлые мbшки, съ зеленымъ, - для ветчины, на Пасху. - "Въ Англiю торгуемъ... съ тебя дешевше".

А вотъ капуста. Широкiя кади на саняхъ, кислый и вонькiй духъ. Золотится отъ солнышка, сочнbетъ. Валятъ ее въ ведерки и въ ушаты, гребутъ горстями, похрустываютъ - не горчитъ ли? Мы пробуемъ капустку, хоть намъ не надо. Огородникъ съ Крымка суетъ мнb бbленькую кочерыжку, зимницу, - "какъ сахаръ!" Откусишь - щелкнетъ.

А вотъ и огурцами потянуло, крbпкимъ и свbжимъ духомъ, укропнымъ, хрbннымъ. Играютъ золотые огурцы въ разсолb, пляшутъ. Вылавливаютъ ихъ ковшами, съ палками укропа, съ листомъ смородиннымъ, съ дубовымъ, съ хрbнкомъ. Антонъ даетъ мнb тонкiй, крbпкiй, съ пупырками; хруститъ мнb въ ухо, дышитъ огурцомъ.

- Весело у насъ, по-стомъ-то? а? Какъ ярмонка. Значитъ, чтобы не грустили. Такъ что ль?.. - жметъ отъ меня подъ ножкой.

А вотъ вороха моркови - на пироги съ лучкомъ, и лукъ, и рbпа, и свекла, кроваво-сахарная, какъ арбузъ. Кадки соленаго арбуза, подъ капусткой поблескиваетъ зеленой плbшкой.

- Рb-дька-то, гляди, Панкратычъ... чисто боровки! Хлbбца съ такой у-мнешь!

- И двb умнешь, - смbется Горкинъ, забирая рbдьки.

А вонъ - соленье: антоновка, морошка, крыжовникъ, румяная брусничка съ бbлью, слива въ кадкахъ... Квасъ всякiй - хлbбный, кислощейный, солодовый, бражный, давнiй - съ имбиремъ...

- Сбитню кому, горячаго сби-тню, угощу?..

- А сбитню хочешь? А, пропьемъ съ тобой семитку. Ну-ка, нацbди.

Пьемъ сбитень, обжигаетъ.

- По-стные блинки, съ лучкомъ! Грещневые-ллуковые блинки!

Дымятся лукомъ на дощечкахъ, въ стопкахъ.

- Великопостныя самыя... сах-харныя пышки, пы-шки!..

- Гре-шники-черепенники горря-чи. Горря-чи грешнички..!

Противни киселей - ломоть копbйка. Трещатъ баранки. Сайки, баранки, сушки... калужскiя, боровскiя, жиздринскiя, - сахарныя, розовыя, горчичныя, съ анисомъ - съ тминомъ, съ сольцой и макомъ... переславскiя бублики, витушки, подковки, жавороночки... хлbбъ лимонный, маковый, съ шафраномъ, ситный вbсовой съ изюмцемъ, пеклеванный...

Вездb - баранка. Высоко, въ бунтахъ. Манитъ съ шестовъ на солнцb, виситъ подборами, гроздями. Роются голуби въ баранкахъ, выклевываютъ серединки, склевываютъ мачокъ. Мы видимъ нашего Мурашу, борода въ лопату, въ мучной поддевкb. На шеb ожерелка изъ баранокъ. Высоко, въ баранкахъ, сидитъ его сынишка, ногой болтаетъ.

- Во, постъ-то!.. - весело кричитъ Мураша, - пошла бараночка, семой возокъ гоню!

- Сби-тню, съ бараночками... сбитню, угощу кого...

Ходятъ въ хомутахъ-баранкахъ, пощелкиваютъ сушкой, потрескиваютъ вязки. Пахнетъ тепло мочалой.

bшь, Москва, не жалко!..

А вотъ и медовый рядъ. Пахнетъ церковно, воскомъ. Малиновый, золотистый, - показываетъ Горкинъ, - этотъ называется печатный, энтотъ - стеклый, спускной... а который темный - съ гречишки, а то господскiй, свbтлый, липнячокъ-подсbдъ. Липовки, корыта, кадки. Мы пробуемъ отъ всbхъ сортовъ. На бородb Антона липко, съ усовъ стекаетъ, губы у меня залипли. Будочникъ гребетъ баранкой, дiаконъ - сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнетъ отъ Антона медомъ, огурцомъ.

Черпаютъ черпаками, съ восковиной, проливаютъ на грязь, на шубы. А вотъ - варенье. А тамъ - стопками ледяныхъ тарелокъ - великопостный сахаръ, похожiй на ледъ зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вонъ, черносливъ моченый, розсыпи шепталы, изюмовъ, и мушмала, и винная ягода на вязкахъ, и бурачки абрикоса съ листикомъ, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синiй изюмъ кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки съ елочками въ желе, масляная халва, калужское тbсто кулебякой, бbлевская пастила... и пряники, пряники - нbтъ конца.

- На-тебb постную овечку, - суетъ мнb бbленькiй пряникъ Горкинъ.

А вотъ и масло. На солнцb бутыли - золотыя: маковое, горчишное, орbшное, подсолнечное... Всхлипываютъ насосы, сопятъ-бултыхаютъ въ бочкахъ.

Я слышу всякiя имена, всякiе города Россiи. Кружится подо мной народъ, кружится годова отъ гула. А внизу тихая бbлая рbка, крохотныя лошадки, санки, ледокъ зеленый, черные мужики, какъ куколки. А за рbкой, надъ темными садами, - солнечный туманецъ тонкiй, въ немъ колокольни-тbни, съ крестами въ искрахъ, - милое мое Замоскварbчье.

- А вотъ, лbсная наша говядинка, грыбъ пошелъ!

Пахнетъ соленымъ, крbпкимъ. Какъ знамя великаго торга постнаго, на высокихъ шестахъ подвbшены вязки сушенаго бbлаго гриба. Проходимъ въ гомонb.

- Лопаснинскiе, бbлbй снbгу, чище хрусталю! Грыбной еларашъ, винигретные... Похлебный грыбъ сборный, bсть протопопъ соборный! Рыжики, соленые-смоленые, монастырскiе, закусочные... Боровички можайскiе! Архiерейскiе грузди, нbтъ сопливbй!.. Лопасинскiе отборные, въ медовомъ уксусу, дамская прихоть, съ мушиную головку, на зубъ неловко, мельчей мелкихъ!..

Горы гриба сушенаго, всbхъ сортовъ. Стоятъ водопойныя корыта, плаваетъ бbлый грибъ, темный и красношляпный, въ пяткахъ и въ блюдечко. Висятъ на жердяхъ стbнами. Шатаются парни, завbшанные вязанками, пошумливаютъ грибами, хлопаютъ по доскамъ до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...

- Теперь до Устьинскаго пойдетъ, - грыбъ и грыбъ! Грыбами весь свbтъ завалимъ. Домой пора.

"Кривая" идетъ ходчей. Солнце плыветъ къ закату, снbгъ на рbкb синbе, холоднbе.

- Благовbстятъ, къ стоянiю торопиться надо, - прислушивается Горкинъ, сдерживая "Кривую", - въ Кремлю ударили?..

Я слышу благовbстъ, слабый, постный.

- Подъ горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у нихъ ста-ренькiй... ишь, какъ плачетъ!

Слышится мнb призывно - по-мни... по-мни... и жалуется, какъ-будто.

Стоимъ на мосту, "Кривая" опять застряла. Отъ Кремля благовbстъ, вперебой, - другiе колокола вступаютъ. И съ розоватой церковки, съ мелкими главками на тонкихъ шейкахъ, у Храма Христа Спасителя, и по рbкb, подальше, гдb Малюта Скуратовъ жилъ, отъ Замоскварbчья, - благовbстъ: всb зовутъ. Я оглядываюсь на Кремль: золотится Иванъ Великiй, внизу темнbе, и глухой - не его ли - колоколъ томительно позываетъ - по-мни!..

"Кривая" идетъ ровнымъ, надежнымъ ходомъ, и звоны плывутъ надъ нами.

Помню.

БЛАГОВbЩЕНЬЕ

А какой-то завтра денечекъ будетъ?.. Красный денечекъ будетъ - такой и на Пасху будетъ. Смотрю на небо - ни звbздочки не видно.

Мы идемъ от всенощной, и Горкинъ все непbваетъ любимую молитвочку - ... "благодатная Марiя, Господь съ Тобо-ю..." Свbтло у меня на душb, покойно. Завтра праздникъ такой великiй, что никто ничего не долженъ дbлать, а только радоваться, потому что если бы не было Благовbщенья, никакихъ бы праздниковъ не было Христовыхъ, а какъ у турокъ. Завтра и поста нbтъ: уже былъ "переломъ поста - щука ходитъ безъ хвоста". Спрашиваю у Горкина: "а почему безъ хвоста?"

- А ледъ хвостомъ разбивала и поломала, теперь безъ хвоста ходитъ. Воды на Москва-рbкb на два аршина прбыло, вотъ-вотъ ледоходъ пойдетъ. А денекъ завтра я-сный будетъ! Это ты не гляди, что замолаживаетъ... это снbга дышутъ-таютъ, а вbтерокъ-то на ясную погоду.

Горкинъ всегда узнаетъ, по дощечкb: дощечка плотнику всякую погоду скажетъ. Постукаетъ горбушкой пальца, звонко если - хорошая погода. Сегодня стукалъ: поетъ дощечка! Благовbщенье... и каждый долженъ обрадовать кого-то, а то праздникъ не въ праздникъ будетъ. Кого жъ обрадовать? А проститъ ли отецъ Дениса, который пропилъ всю выручку? Денисъ живетъ на рbкb, на портомойнb, собираетъ копbйки въ въ сумку, - и эти копbйки пропилъ. Сколько дней сидитъ у воротъ на лавочкb и молчитъ. Когда проходитъ отецъ, онъ вскакиваетъ и кричитъ по-солдатски - здравiя желаю! А отецъ все не отвbчаетъ, и мнb за него стыдно. Денисъ солдатъ, какой-то "гвардеецъ", съ серебреной серьгой въ ухb. Сегодня что то шептался съ Горкинымъ и моргалъ. Горкинъ сказалъ - "попробуй, ладно... живой рыбки то не забудь!" Денисъ знаменитый рыболовъ, приноситъ всегда лещей, налимовъ, - только какъ же теперь достать?

- Завтра съ тобой и голубковъ, можетъ, погоняемъ... первый имъ выгонъ сдbлаемъ. Завтра и голубиный праздничекъ, Духъ-Святъ въ голубкb сошелъ. То на Крещенье, а то на Благовb-щенье. Богородица голубковъ въ церковь носила, по Ее такъ и повелось.

И ни одной-то не видно звbздочки!

Отецъ зоветъ Горкина въ кабинетъ. Тутъ Василь-Василичъ и "водяной" десятникъ. Говорятъ о водb: большая вода, беречься надо.

- По-нятно надо, о-пасливо... - поокиваетъ Горкинъ, трясетъ бородкой. - Нонче будетъ изъ водъ вода, кока весна-то! Подъ Ильинскимъ барочки наши съ матерьяльцемъ, съ балочками. Упаси Богъ, льдомъ по-рbжетъ... да подъ Роздорами какъ розгонитъ на заверти да въ поленовскiя, съ кирпичомъ, долбанетъ... - тогда и краснохолмскiя наши, и подъ Симоновомъ, - все по-бьетъ-покорежитъ!..

Интересно, до страху, слушать.

- Въ ночь чтобы якорей добавить, дать депешу ильинскому старшинb, онъ на воду пошлетъ, и якоря у него найдутся... - озабоченно говоритъ отецъ. - Самому бы надо скакать, да праздникъ такой, благовbщенье... Какъ, Василь-Василичъ, скажешь? Не попридержитъ?..

- Сорвать - ранb трехъ день не должно бы никакъ сорвать, глядя по водb. Будь-п-койны-съ, морозцемъ прихватитъ ночью, по-сдержитъ-съ, пообождетъ для праздника. Ужъ отдохните. Какъ говорится, завтра птица гнbзда не вьетъ, красна дbвка косы не плететъ! Наказалъ Павлушb-десятнику тамъ, въ случаb угрожать станетъ, - сказалъ чтобы во всю мочь, днемъ ли, ночью, чтобы насъ во-время упредилъ. А мы тутъ переймемъ тогда, съ мостовъ забросными якорьками схватимъ... намъ не впервой-съ.

- Не должно бы сорваться-съ... - говоритъ и водяной десятникъ, поглядывая на Василь-Василича. - Канаты свbжiе, причалы крbпкiе...

Горкинъ задумчивъ что-то, сbденькую бородку перебираетъ-тянетъ. Отецъ спрашиваетъ его: а? какъ?..

- Снbга большiе. Будетъ напоръ - со-рветъ. Барочки наши свbжiя... коль на быкъ у Крымскаго не потрафятъ - тогда заметными якорьками можно поперенять, ежели какъ задастся. Силу надо страшенную, въ разгонb... Безъ сноровки никакiе канаты не удержатъ, порветъ, какъ гнилую нитку! Надо ее до мосту захватить, да поворотъ на быка, потерлась чтобы, а тутъ и перехватить на причалъ. Дениса бы надо, ловчей его нbтъ... на воду шибко дерзкiй.

- Дениса-то бы на что лучше! - говоритъ Василь-Василичъ и водяной десятникъ. - Онъ на дощаникb подойдетъ сбочку, съ молодцами, съ дороги ее пособьетъ въ разрbзъ воды, къ бережку скотить, а тутъ ужъ мы...

- Пьяницу-вора?! Лучше я барки растеряю... матерьялъ на цbпяхъ, не расшвыряетъ... а его, сукинова-сына, не допущу! - стучитъ кулакомъ отецъ.

- Ужъ какъ ка-ится-то, Сергbй Иванычъ... - пробуетъ заступиться Горкинъ, - ночей не спитъ. Для праздника такого...

- И Богу воровъ не надо. Ребятъ со двора не отпускать. Семенъ на рbкb ночуетъ, - тычетъ отецъ въ десятника, - на всbхъ мостахъ чтобы якоря и новые канаты. Причалы глубоко врыты, крbпкiе?..

Долго они толкуютъ, а отецъ все не замbчаетъ, что пришелъ я прощаться - ложиться спать. И вдругъ, зажурчало подъ потолкомъ, словно гривеннички посыпались.

- Тсс! - погрозилъ отецъ, и всb поглядbли кверху.

Жавароночекъ запbлъ!

Въ круглой высокой клbткb, затянутой до половины зеленымъ коленкоромъ, съ голубоватымъ "небомъ", чтобы не разбилъ головку о прутики, неслышно проживалъ жавороночекъ. Онъ висbлъ больше года и все не начиналъ пbть. Продалъ его отцу знаменитый птичникъ Солодовкинъ, который ставитъ намъ соловьевъ и канареекъ. И вотъ, жавороночекъ запbлъ, запbлъ-зажурчалъ, чуть слышно.

Отецъ привстаетъ и поднимаетъ палецъ; лицо его сiяетъ.

- Запbлъ!.. А, шельма-Солодовкинъ, не обманулъ! Больше года не пbлъ.

- Да явственно какъ поетъ-съ, самый нашъ, настоящiй! - всплескиваетъ руками Василь-Василичъ. - Ужъ это, прямо, къ благополучiю. Значитъ, подъ самый подъ праздникъ, обрадовалъ-съ. Къ благополучiю-съ.

- Подъ самое подъ Благовbщенье... точно что обрадовалъ. Надо бы къ благополучiю, - говоритъ Горкинъ и крестится.

Отецъ замbчаетъ, что и я здbсь, и поднимаетъ къ жавороночку, но я ничего не вижу. Слышится только трепыханье да нbжное-нbжное журчанье, какъ въ ручейкb.

- Выигралъ закладъ, мошенникъ! На четвертной со мной побился, - весело говоритъ отецъ, - черезъ годъ къ веснb запоетъ. За-пbлъ!..

- У Солодовкина безъ обману, на всю Москву гремитъ, - радостно говоритъ и Горкинъ. - Посулился завтра секретъ принесть.

- Ну, что Богъ дастъ, а пока ступайте.

Уходятъ. Жавороночекъ умолкъ. Отецъ становится на стулъ, заглядываетъ въ клbтку и начинаетъ подсвистывать. Но жавороночекъ, должно быть, спитъ.

- Слыхалъ, чижикъ? - говоритъ отецъ, теребя меня за щеку. - Соловей - это не въ диковинку, а вотъ жа-вороночка заставить пbть, да еще ночью... Ну, удружилъ, мошенникъ!

Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляетъ въ комнатb. Благовbщенiе сегодня! Въ передней, рядомъ, гремитъ ведерко, и слышится плескъ воды. "Погоди... держи его такъ, еще убьется..." - слышу я, говоритъ отецъ. - "Носикъ-то ему прижмите, не захлебнулся бы..." - слышится голосъ Горкина. А, соловьевъ купаютъ, и я торопливо одbваюсь.

Пришла весна, и соловьевъ купаютъ, а то и не будутъ пbть. Птицы у насъ вездb. Въ передней чижикъ, въ спальной канарейки, въ походной комнатb - скворчикъ, въ спальнb отца канарейка и черный дроздикъ, въ залb два соловья, въ кабинетb жавороночекъ, и даже въ кухнb у Марьюшки живетъ на покоb, весь лисый, чижикъ, который пищитъ - "чулки-чулки-паголенки", когда застучатъ посудой. Въ чуланахъ у насъ множество всякихъ клbтокъ съ костяными шишечками, отъ прежнихъ птицъ. Отецъ любитъ возиться съ птичками и зажигать лампадки, когда онъ дома.

Я выхожу въ переднюю. Отецъ еще не одbтъ, въ рубашкb, - такъ онъ мнb еще больше нравится. Засучивъ рукава на бbлыхъ рукахъ съ синеватыми жилками, онъ беретъ соловья въ ладонь, зажимаетъ соловью носикъ и окунаетъ три раза въ ведро съ водой. Потомъ осторожно встряхиваетъ и ловко пускаетъ въ клbтку. Соловей очень смbшно топорщится, садится на крылышки и смотритъ, какъ огорошенный. Мы смbемся. Потомъ отецъ запускаетъ руку въ стеклянную банку отъ варенья, гдb шустро бbгаютъ черные тараканы и со стbнокъ срываются на спинки, вылавливаетъ - не боится, и всовываетъ въ прутья клbтки. Соловей, будто, и не видитъ, тараканъ водитъ усиками, и... тюкъ! - таракана нbтъ. Но я лучше люблю смотрbть какъ бbгаютъ тараканы въ банкb. Съ пузика они буренькiе и въ складочкахъ, а сверху черные, какъ сапогъ, и съ блескомъ. На кончикахъ у нихъ что-то бbлое, будто сальце, и сами они ужасно жирные. Пахнутъ, какъ-будто, ваксой или сухимъ горошкомъ. У насъ ихъ много, къ прибыли - говорятъ. Проснешься ночью, и видно при лампадкb - ползаетъ черносливъ какъ-будто. Ловятъ ихъ въ тазъ на хлbбъ, а старая Домнушка жалbетъ. Увидитъ - и скажетъ ласково, какъ ципляткамъ: "ну, ну... шши!" И они тихо уползаютъ.

Соловьевъ выкупали и накормили, насыпали яичекъ муравьиныхъ, дали по таракашкb скворцу и дроздику, и Горкинъ вытряхиваетъ изъ банки въ форточку: свbжiе приползутъ. И вотъ, я вижу - по лbстницb подымается Денисъ, изъ кухни. Отецъ слушаетъ, какъ трещитъ скворецъ, видитъ Дениса и поднимаетъ зачbмъ-то руки. А Денисъ идетъ и идетъ, доходитъ, - и ставитъ у ногъ ведро.

- Имbю честь поздравить съ праздникомъ! - кричитъ онъ по-солдатски, храбро. - Живой рыбки принесъ, налимъ отборный, подлещики, ерши, пескарье, ельцы... всю ночь накрывалъ наметкой, самая первосортная для ухи, по водополью. Прикажете на кухню?

Отецъ не находитъ слова, потомъ кричитъ, что Денисъ мошенникъ, потомъ запускаетъ руку въ ведро съ ледышками и вытягиваетъ чернаго налима. Налимъ вьется, словно хвостомъ виляетъ, синеватое его брюхо лоснится.

- Фунтика на полтора налимчикъ, за рbдкость накрыть такого... - дивится Горкинъ и самъ запускаетъ руку. - Да каки под-лещики-то, гляди-ты, И рака захватилъ!..

- Цbльная тройка впуталась, такихъ въ трактирb не подадутъ! - говоритъ Денисъ. - На дощаникb между льду все ползаетъ, гдb потише. И еще тамъ ведерко, съ бbлью больше, есть и налимчишки на подваръ, щуренки, головлишки...

Лицо у Дениса вздутое, глаза красные, - видно, всю ночь ловилъ.

- Ладно, снеси... - говоритъ отецъ, ерзая по привычкb у кармашка, а жилеточнаго кармашка нbтъ. - А за т о, помни, вычту! Выдай ему, Панкратыч, начай цbлковый. Ну, маршъ, лbшая голова, мо-шенникъ! Постой, какъ съ водой?

- Идетъ льдинка, а главнаго не видать, можайскаго, но только поносъ большой. Въ прибыли шибко, за ночь вершковъ осьмнадцать. А такъ весело, ничего. Теперь не безпокойтесь, ужъ доглядимъ.

- Смотри у меня, сегодня не настарайся! - грозитъ отецъ.

- Радъ стараться, лишь бы не... надорваться! - вскрикиваетъ Денисъ и словно проваливается въ кухню.

А я дергаю Горкина и шепчу: "это ты сказалъ, я слышалъ, про рыбку! Тебя Богъ въ рай возьметъ!" Онъ меня тоже дергаетъ, чтобы я не кричалъ такъ громко, а самъ смbется. И отецъ смbется. А налимъ - прыгъ изъ оставленнаго ведра, и запрыгалъ по лbстницb, - держи его!

Мы идемъ отъ обbдни. Горкинъ идетъ важно, осторожно: медаль у него на шеb, изъ Синода! Сегодня пришла съ бумагой, и батюшка преподнесъ, при всемъ приходb, - "за доброусердiе при ктиторb". Горкинъ растрогался, поцbловалъ обb руки у батюшки, и съ отцомъ крbпко расцbловался, и съ многими. Стоялъ за свbчнымъ ящикомъ и тыкалъ въ глаза платочкомъ. Отецъ смbется: "и въ ошейникb ходитъ, а не лаетъ!" Медаль серебреная, "въ три пуда". Третья уже медаль, а двb - "за хоругви присланы". Но эта - дороже всbхъ: "за доброусердiе ко Храму Божiю". Лавочники завидуютъ, разглядываютъ медаль. Горкинъ показываетъ охотно, осторожно, и все цbлуетъ, какъ показать. Ему говорятъ: "скоро и почетное тебb гражданство выйдетъ!" А онъ посмbивается: "вотъ почетвое-то, о н о".

У лавки стоитъ низенькiй Трифонычъ, въ сbренькомъ армячкb, сbдой. Я вижу однимъ глазкомъ: прячетъ онъ что-то сзади. Я знаю, что: сейчасъ поднесетъ мнb кругленькую коробочку изъ жести, фруктовое монпасье "ландринъ". Я даже слышу - новенькой жестью пахнетъ и даже краской. И почему-то стыдно идти къ нему. А онъ все манитъ меня, присаживаетъ на-корточки и говоритъ такъ часто:

- Имbю честь поздравить съ высокорадостнымъ днемъ Благовbщенiя, и пожалуйте пальчикъ, - онъ цbпляетъ мизинчикъ за мизинчикъ, подергаетъ и всегда что-нибудь смbшное скажетъ: - Отъ Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато безъ перца... - и сунетъ въ руку коробочку.

А во дворb сидитъ на крылечкb Солодовкинъ съ вязанкой клbтокъ подъ чернымъ коленкоромъ. Онъ въ отрепанномъ пальтецb, кажется - очень бbдный. Но говоритъ, какъ важный, и здоровается съ отцомъ за руку.

- Поздравь Горку, нашу, - говоритъ отецъ - дали ему медаль въ три пуда!

Солодовкинъ жметъ руку Горкину, смотритъ медаль и хвалитъ. "Только не возгордился бы", - говоритъ.

- У моихъ соловьевъ и золотыя имbются, а носъ задираютъ только когда поютъ. Принесъ тебb, Сергbй Иванычъ, тенора-пbвца-Усатова, изъ Большого Театра прямо. Слыхалъ ты его у Егорова въ Охотномъ, облюбовалъ. Сдbлаемъ ему лепетицiю.

- Идемъ чай пить съ постными пирогами, - говоритъ отецъ. - А принесъ мелочи... записку тебb писалъ?

Солодовкинъ запускаетъ руку подъ коленкоръ, там начинается трепыхня, и въ рукb Солодовкина я вижу птичку.

- Бери въ руку. Держи - не мни... - говоритъ онъ строго. - Погоди, а знаешь стихъ - "Птичка Божiя не знаетъ ни заботы, ни труда?" Такъ, молодецъ. А - "Вчера я растворилъ темницу воздушной плbнницы моей?" Надо обязательно знать, какъ можно! Теперь самъ будешь, на практикb. Въ небо гляди, какъ она запоетъ, улетая. Пускай!..

Я дотого радъ, что даже не вижу птичку, - сbренькое и тепленькое у меня въ рукb. Я разжимаю пальцы и слышу - пырхх... - но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже ее цbлую и слышу, какъ пахнетъ курочкой. И вотъ, она упорхнула вкось, вымахнула къ сараю, сbла.... - и нbтъ ея! Мнb даютъ и еще, еще. Это такая радость! Пускаютъ и отецъ, и Горкинъ. А Солодовкинъ все еще достаетъ подъ коленкоромъ. Старый кучеръ Антипъ подходитъ, и ему даютъ выпустить. Въ сторонкb Денисъ покуриваетъ трубкуи сплевываетъ въ лужу. Отецъ зоветъ: "иди, садовая голова!" Денисъ подскакиваетъ, беретъ птичку, какъ камушекъ, и запускаетъ въ небо, совсbмъ необыкновенно. Въbзжаетъ наша новая пролетка, вылbзаютъ наши и тоже выпускаютъ. Проходитъ Василь-Василичъ, очень парадный, въ сiяющихъ сапогахъ - въ калошахъ, грызетъ подсолнушки. Достаетъ серебреный гривенникъ и даетъ Солодовкину - "ну-ка, продай для воли!" Солодовкинъ швыряетъ гривенникъ, говоритъ: "для общаго удовольствiя пускай!" Василь-Василичъ по-своему пускаетъ - изъ пригоршни.

- Всb. Одни теперь тенора остались, - говоритъ Солодовкинъ, - пойдемъ къ тебb чай пить съ пирогами. Господина Усатова посмотримъ.

Какого - "господина Усатова"? Отецъ говоритъ, что есть такой въ театрb пbвецъ. Усатовъ, какъ соловей. Кричатъ на крышb. Это Горкинъ. Онъ машетъ шестикомъ съ тряпкой и кричитъ - шиш!.. шиш!.. Гоняетъ голубковъ, я знаю. Съ осени не гонялъ. Мы останавливаемся и смотримъ. Бbлая стая забираетъ выше, дbлаетъ круги шире... вертится турманокъ. Это - чистяки Горкина, его "слабость". Гдb-то онъ ихъ мbняетъ, прикупаетъ, и въ свободное время любитъ возиться на чердакb, гдb голубятня. Часто зоветъ меня, - какъ праздникъ! У него есть "монашекъ", "галочка", "шилохвостый", "козырные", "дутики", "путы-ноги", "турманокъ", "паленый", "бронзовые", "трубачи", - всего и не упомнишь, но онъ хорошо всbхъ знаетъ. Сегодня радостный день, и онъ выпускаетъ голубковъ - "по волb". Мы глядимъ, или, пожалуй, слышимъ, какъ "галочка-то забираетъ", какъ "турманокъ винтится". Отъ стаи - бbлый, снbжистый блескъ, когда она начинаетъ "накрываться" или "идти вертушкой". Намъ объясняетъ Солодовкинъ. Онъ кричитъ Горкину - "галочку подопри, а то накроютъ!" Горкинъ кричитъ пронзительно, прыгаетъ по крышb, какъ по землb. Отецъ удерживаетъ - "старикъ, сорвешься!" Я вижу и Василь-Василича на крышb, и Дениса, и кучера Гаврилу, который бросилъ распрягать лошадь и ползетъ по пожарной лbстницb. Кричатъ - "съ Конной пустили стаю, пушкинскiе-мясниковы накроютъ "галочку"!" - "И съ Якиманки выпущены, Оконишниковъ самъ взялся, держись, Горкинъ!" Горкинъ едва ужъ машетъ. Василь-Василичъ хватаетъ у него гонялку и такъ навариваетъ, что стая опять взмываетъ, забираетъ надъ "галочкой", турманокъ валится на нее, "головку ей крутитъ лихо", и "галочка" опять въ стаb - "освоилась". Мясникова стая пролетаетъ на сторонb - "утерлась"! Горкинъ грозитъ кулакомъ куда-то, начинаетъ вытирать лысину. Поблескивая, стайка садится ниже, завинчивая полетъ. Горкинъ, я вижу, крестится: радъ, что прибилась "галочка". Всb чистяки на крышb, сидятъ рядкомъ. Горкинъ цапается за гребешки, сползаетъ задомъ.

- Дуракъ старый... голову потерялъ, убьешься! - кричитъ отецъ.

- ... "га... лочкаааа... "- слышится мнb невнятно, - ...нbтъ другой... турманишка... себя не помнитъ... смbняю подлеца!..

Пахнетъ рыбными пирогами съ лукомъ. Кулебяка съ вязигой - называется "благовbщенская", на четыре угла: съ грибами, съ семгой, съ налимьей печонкой и съ судачьей икрой, подъ рисомъ, - положена къ обbду, а пока - первые пироги. Звенятъ вперебойку канарейки, нащелкиваетъ скворецъ, но соловьи что-то не распbваются, - можетъ быть, перекормлены? И "Усатовъ" не хочетъ пbть: "стыдится, пока не обвисится". Юркiй и востроносый Солодовкинъ, похожiй на синичку, - такъ говоритъ отецъ, - пьетъ чай вприкуску, съ миндальнымъ молокомъ и пирогами, и все говоритъ о соловьяхъ. У него ихъ за сотню, по всbмъ трактирамъ первой руки, висятъ "на прослухъ" гостямъ и могутъ на всякое колbнце. Наbзжаютъ изъ Санктъ-Петербурга даже, всякiе - и поставленные, и графы, и... Зовутъ въ Санктъ-Петербургъ къ министрамъ, да туда надобно въ сюртукb-парадb... А, не стоитъ!

- Желаютъ господа слушать настоящаго соловья, есть и съ пятнадцатью колbнцами... найдемъ и "глухариную уркотню", по-жалуйте въ Москву, къ Солодовкину! А въ Питерb я всbхъ охотниковъ знаю - плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а розсыпи тонкой или тамъперещелка и не проси. Четыре медали за моихъ да атестаты. А у Бакастова въ Таганкb виситъ мой полноголосый, протодьякономъ его кличутъ... такъ - скажешь - съ ворону будетъ, а ме-ленькiй, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нbтъ. А "Усатовъ", какъ Спасскiе часы, безъ пробоя. Вbшайте со скворцами - не развратится. Сурьезный соловей сразу нипочемъ не распоется, знайте это за правило, какъ равно хорошая собака.

Отецъ говоритъ ему, что жавороночекъ то... запbлъ! Солодовкинъ дbлаетъ въ себя, глухо, - ага! - но нисколько не удивляется и крbпко прикусываетъ сахаръ. Отецъ вынимаетъ за проспоръ, подвигаетъ къ Солодовкину бbленькую бумажку, но тотъ, не глядя, отодвигаетъ: "товаръ по цbнb, цbна - по слову". До Николы бы не запbлъ, деньги назадъ бы отдалъ, а жавороночка на волю выпустилъ, какъ изъ училища выгоняютъ, - только бы и всего. Потомъ показываетъ на дудочкахъ, какъ поетъ самонастоящiй жаворонокъ. И вотъ, мы слышимъ - звонко журчитъ изъ кабинета, будто звенятъ по стеклышкамъ. Всb сидятъ очень тихо. Солодовкинъ слушаетъ на рукb, глаза у него закрыты. Канарейки мbшаютъ только...

Вечеръ золотистый, тихiй. Небо дотого чистое, зеленовато-голубое, - самое Богородичкино небо. Отецъ съ Горкинымъ и Василь-Василичемъ объbзжали Москва-Рbку: порядокъ, вездb - на мbстb. Мы только что вернулись изъ подъ Новинскаго, гдb большой птичiй рынокъ, купили бbлочку въ колесb и чучелокъ. Вечернее солнце золотцемъ заливаетъ залу, и канарейки въ столовой льются на всb лады. Но соловьи что-то не распbлись. Свbтлое Благовbщенье отходитъ. Скоро и ужинать. Отецъ отдыхаетъ въ кабинетb, я слоняюсь у бbлочки, кормлю орbшками. Въ форточку у воротъ слышно, какъ кто-то влетаетъ вскачь. Кричатъ, бbгутъ... Кричитъ Горкинъ, какъ дребезжитъ: "робятъ подымай-буди!" - "Топорики забирай!" - кричатъ голоса въ рабочей. - "Срbзало всb, какъ есь!" Въ залъ вбbгаетъ на цыпочкахъ Василь-Василичъ, въ красной рубахb безъ пояска, шипитъ: "не спятъ папашенька?" Выбbгаетъ отецъ, въ халатb, взъерошенный, глаза навыкатъ, кричитъ небывалымъ голосомъ - "Черти!.. сbдлать "Кавказку"! всbхъ забирай, что есть... сейчасъ выйду!.." Василь-Василичъ грохаетъ съ лестницы. На дворb крикъ стоитъ. Отецъ кричитъ въ форточку изъ кабинета - "эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатовъ!" Изъ кабинета выскакиваетъ испуганный, весь въ грязи, водоливъ Аксенъ, только что прискакавшiй, бbжитъ вмbсто коридора въ залу, а за нимъ комья глины. - "Куда тебя понесло, чорта?! - кричитъ выбbгающiй отецъ, хватаетъ Аксена за воротъ, и оба бbгутъ по лbстницb. На отцb высокiе сапоги, куртузка, круглая шапочка, револьверъ и плетка. Изъ верхнихъ сbней я вижу, какъ бbжитъ Горкинъ, набbгу надbвая полушубокъ, стоятъ толпою рабочiе, многiе босикомъ: поужинали только, спать собирались лечь. Отецъ верхомъ, на взбрыкивающей подъ нимъ "Кавказкb", отдаетъ приказанiя: одни - подъ Симоновъ, съ Горкинымъ, другiе - подъ Краснохолмскiй, съ Васильемъ-Косымъ, третьи, самые крbпыши и побойчей, пока съ Денисомъ, подъ Крымскiй Мостъ, а позже и онъ подъbдетъ, забросные якоря метать - подтягивать. И отецъ проскакалъ въ ворота.

Я понимаю, что далеко гдb-то срbзало наши барки, и теперь-то онb плывутъ. Водоливъ съ Ильинскаго проскакалъ пять часовъ, - такой-то вездb разливъ, чуть было не утопъ подъ Сbтунькой! - а срbзало еще въ обbдни, и гдb теперь барки - неизвbстно. Полный ледоходъ отъ верху, катится вода - за часъ по четверти. Орутъ - "эй, топорики-ломики забирай, айда!" Нагружаютъ полки канатами и якорями, - и никого уже на дворb, какъ вымерло. Отецъ поскакалъ на Кунцево, черезъ Воробьевы Горы. Денисъ, уводя партiю, окрикнулъ: "эй, по двb пары чтобы рукавицъ... сожгетъ!"

Темно, но огня не зажигаютъ. Всb сбились въ дbтскую, всb въ тревогb. Сидятъ и шепчутся. Слышу - жавороночекъ опять поетъ, иду на-цыпочкахъ къ кабинету и слушаю. Думаю о большой рbкb, гдb теперь отецъ, о Горкинb, - подъ Симоновомъ гдb-то...

Едва всbтаетъ, и меня пробуждаютъ голоса. Веселые голоса, въ передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбbгаю въ одной рубашкb. Отецъ, блbдный, покрытый грязью до самыхъ плечъ, и Горкинъ, тоже весь грязный и зазябшiй, пьютъ чай въ передней. Василь-Василичъ приткнулся къ стbнb, ни на кого не похожъ, пьетъ изъ стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на рукb повязка - ожгло канатомъ. Валитъ изъ самовара паръ, валитъ и изо ртовъ, клубами: хлопаютъ кипятокъ. Отецъ макаетъ бараночку, Горкинъ потягиваетъ съ блюдца, почмокиваетъ сладко.

- Ты чего, чижъ, не спишь? - хватаетъ меня отецъ и вскидываетъ на мокрыя колbни, на холодные сапоги въ грязи. - Поймали барочки! Денисъ-молодчикъ на всb якорьки накинулъ и развернулъ... знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка нашъ, старина, и Василь-Косой... всb! Кланяйся имъ, да ни-же!.. По-радовали, чер... молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятамъ, а?

И тормошитъ-тормошитъ меня.

- А про себя ни словечка... какъ овечка... - смbется Горкинъ. - Денисъ ужъ сказывалъ: "кричитъ - не поймаете, лbшiе, всbмъ по шеямъ накостыляю!" Какъ ужъ тутъ не поймать... Ночь, хорошо, ясная была, мb-сячная.

- Чорта за рога вытащимъ, только бы поддержало бы! - посмbивается Василь-Василичъ. - Не ко времени разговины, да тутъ ужъ... безъ закону. Ведра четыре робятамъ надо бы... Пя-ать?!.. Ну, Господь самъ видалъ чего было.

Отецъ даетъ мнb изъ своего стакана, Горкинъ суетъ бараночку. Уже совсbмъ свbтло, и чижикъ постукиваетъ въ клbткb, сейчасъ заведетъ про паголенки. Горкинъ спитъ на рукb, похрапываетъ. Отецъ беретъ его за плечи и укладываетъ въ столовой на диванb. Василь-Василича уже нbтъ. Отецъ потираетъ лобъ, потягивается сладко и говоритъ, зbвая:

- А иди-ка ты, чижикъ, спать?..

ПАСХА

Постъ уже на исходb, идетъ весна. Прошумbли скворцы надъ садомъ, - слыхалъ ихъ кучеръ, - а на Сорокъ Мучениковъ прилетbли и жаворонки. Каждое утро вижу я ихъ въ столовой: глядятъ изъ сухарницы востроносыя головки съ изюминками въ глазкахъ, а румяныя крылышки заплетены на спинкb. Жалко ихъ bсть, такъ они хороши, и я начинаю съ хвостика. Отпекли на Крестопоклонной маковые "кресты", - и вотъ ужъ опять она, огромная лужат на дворb. Бывало, отецъ увидитъ, какъ плаваю я по ней на двери, гоняюсь съ палкой за утками, заморщится и крикнетъ:

- Косого сюда позвать!..

Василь-Василичъ бbжитъ опасливо, стрbляя по лужb глазомъ. Я знаю, о чемъ онъ думаетъ: "ну, ругайтесь... и въ прошломъ году ругались, а съ ней все равно не справиться!"

- Старшiй прикащикъ ты - или... что?. Опять у тебя она? Барки по ней гонять?!,,

- Сколько разовъ засыпал-съ..! - оглядываетъ Василь-Василичъ лужу, словно впервые видитъ, - и навозомъ заваливалъ, и щебнемъ сколько транбовалъ, а ей ничего не дbлается! Всосетъ - и еще пуще станетъ. Изъ-подъ себя, что-ли, напущаетъ?.. Споконъ вbку она такая, топлая... Да оно ничего-съ, къ лbту пообсохнетъ, и уткамъ природа есть...

Отецъ поглядитъ на лужу, махнетъ рукой.

Кончили возку льда. Зеленыя его глыбы лежали у сараевъ, сiяли на солнцb радугой, синbлт къ ночи. Вbяло отъ нихъ морозомъ. Ссаживая колbнки, я взбирался по нимъ до крыши сгрызать сосульки. Ловкiе молодцы, съ обернутыми въ мbшокъ ногами, - а то сапоги изгадишь! - скатили ледъ съ грохотомъ въ погреба, завалили чистымъ снbжкомъ изъ сада и прихлопнули накрbпко творила.

- Похоронили ледокъ, шабашъ! До самой весны не встанетъ.

Имъ поднесли по шкалику, они покрякали:

- Хороша-а ... Крbпше ледокъ скипится.

Прошелъ квартальный, велbлъ: мостовую къ Пасхb сколоть, подъ пыль! Тукаютъ въ ледъ кирками, долбятъ ломами - до камушка. А вотъ ужъ и первая пролетка. Бережливо пошатываясь на ледяной канавкb, сiяя лакомъ, съbзжаетъ она на мостовую. Щеголь-извозчикъ крестится под-новинку, поправляетъ свою поярку и бойко катитъ по камушкамъ съ первымъ, веселымъ, стукомъ.

Въ кухнb подъ лbстницей сидитъ сbрая гусыня-злюка. Когда я пробbгаю, она шипитъ по-змbиному и изгибаетъ шею - хочетъ меня уклюнуть. Скоро Пасха! Принесли изъ амбара "паука", круглую щетку на шестикb, - обметать потолки для Пасхи. У Егорова въ магазинb сняли съ окна коробки и поставили карусель съ яичками. Я подолгу любуюсь ими: кружатся тихо-тихо, одно за другимъ, какъ сонъ. На золотыхъ колечкахъ, на алыхъ ленточкахъ. Сахарныя, атласныя...

Въ булочныхъ - бbлые колпачки на окнахъ съ буковками -Х. В. Даже и нашъ Воронинъ, у котораго "крысы въ квашнb ночуютъ", и тотъ выставилъ грязную картонку: "принимаются заказы на куличи и пасхи и греческiя бабы"! Бабы?.. И почему-то греческiя! Василь-Василичъ принесъ цbлое ведро живой рыбы - пескариковъ, налимовъ, - самъ наловилъ наметкой. Отецъ на рbкb съ народомъ. Какъ-то пришелъ, веселый, поднялъ меня за плечи до соловьиной клbтки и покачалъ.

- Ну, братъ, прошла Москва-рbка наша. Плоты погнали!..

И покрутилъ за щечку.

Василь-Василичъ стоитъ въ кабинетb на порожкb. На немъ сапоги въ грязи. Говоритъ хриплымъ голосомъ, глаза заплыли.

- Будь-п-койны-съ, подчаливаемъ... къ Пасхb подъ Симоновымъ будутъ. Сейчасъ прямо изъ...

- Изъ кабака? Вижу.

- Никакъ нbт-съ, изъ этого... изъ-подъ Звенигорода, пять денъ на водb. Тридцать гонокъ березняку, двадцать сосны и елки, на крылахъ летятъ-съ!.. И барки съ лbсомъ, и... А у Паленова семнадцать гонокъ вдрызгъ расколотило, врозсыпь! А при моемъ глазb... у меня робята природные, жиздринцы!

Отецъ доволенъ: Пасха будетъ спокойная. Въ прошломъ году заутреню на рbкb встрbчали.

- Съ Кремлемъ бы не подгадить... Хватитъ у насъ стаканчиковъ?

- Тыщонокъ десять набралъ-съ, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацiю въ три-дни облепортуемъ-съ. А какъ въ приходb прикажате-съ? Прихожане лbтось обижались, лиминацiи не было. На лодкахъ народъ спасали подъ Доргомиловомъ... не до лиминацiй!..

- Нонbшнюю Пасху за двb справимъ!

Говорятъ про щиты и звbзды, про кубастики, шкалики, про плошки... про какiя-то "смолянки" и зажигательныя нитки.

- Истеченiе народа бу-детъ!.. Приманъ къ нашему приходу-съ.

- Давай съ ракетами. Возьмешь отъ квартальнаго записку на дозволенiе. Сколько тамъ надо... понимаешь?

- Красную ему заглаза... пожару не надbлаемъ! - весело говоритъ Василь-Василичъ. - Запущать - такъ ужъ запущать-съ!

- Думаю вотъ что... Крестъ на кумполb, кубастиками бы пунцовыми..?

- П-маю-съ, зажгемъ-съ. Высоконько только?.. Да для Божьяго дbла-съ... воздастъ-съ! Какъ говорится, у Бога всего много.

- Щитъ на крестъ крbпить Ганьку-маляра пошлешь... на кирпичную трубу лазилъ! Пьянаго только не пускай, еще сорвется.

- Нипочемъ не сорвется, пьяный только и берется! Да онъ, будь-п-койны-съ, себя уберегетъ. Въ кумполb лючокъ слуховой, подъ яблочкомъ... онъ, стало быть, за яблоко причbпится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крестъ зачbпится-захлестнется, въ петелькb сядетъ - и качай! Новыя веревки дамъ. А съ вами-то мы, бывало... на Христb-Спасителb у самыхъ крестовъ качали, уберегъ Господь.

Прошла "верба". Вороха розъ пасхальныхъ, на иконы и куличи, лежатъ подъ бумагой въ залb. Страстные дни. Я еще не говbю, но болтаться теперь грbшно, и меня сажаютъ читать Евангелiе. "Авраамъ родилъ Исаака, Исаакъ родилъ Iакова, Iаковъ родилъ Iуду..." Я не могу понять: Авраамъ же мужского рода! Прочтешь страничку, съ "морскимъ жителемъ" поиграешь, съ вербы, въ окно засмотришься. Горкинъ пасочницы, какъ-будто, дbлаетъ! Я кричу ему въ форточку, онъ мнb машетъ.

На дворb самая веселая работа: сколачиваютъ щиты и звbзды, тешутъ планочки для - Х. В. На приступкb сарая, на солнышкb, сидитъ въ полушубкb Горкинъ, рукава у него съежены гармоньей. Называютъ его - "филенщикъ", за чистую работу. Онъ уже не работаетъ, а такъ, при домb. Отецъ любитъ съ нимъ говорить и всегда при себb сажаетъ. Горкинъ поправляетъ пасочницы. Я смотрю, какъ онъ рbжетъ кривымъ рbзачкомъ дощечку.

- Домой помирать поbду, кто тебb рbзать будетъ? Пока живъ, учись. Гляди вотъ, винограды сейчасъ пойдутъ...

Онъ ковыряетъ на дощечкb, и появляется виноградъ! Потомъ вырbзаетъ "священный крестъ", иродово копье и лbсенку - на небо! Потомъ удивительную птичку, потомъ буковки - Х. В. Замирая отъ радости, я смотрю. Старенькiя у него руки, въ жилкахъ.

- Учись святому дbлу. Это голубокъ, Духъ-Святъ. Я тебb, погоди, завbтную вырbжу пасочку. Будешь Горкина поминать. И ложечку тебb вырbжу... Станешь щи хлебать - глядишь, и вспомнишь.

Вотъ и вспомнилъ. И всb-то они ушли...

Я несу отъ Евангелiй страстную свbчку, смотрю на мерцающiй огонекъ: онъ святой. Тихая ночь, но я очень боюсь: погаснетъ! Донесу - доживу до будущаго года. Старая кухарка рада, чтоя донесъ. Она вымываетъ руки, беретъ святой огонекъ, зажигаетъ святую лампадку, и мы идемъ выжигать кресты. Выжигаемъ надъ дверью кухни, потомъ на погребицb, въ коровникb...

- О н ъ теперь никакъ при хрестbне можетъ. Спаси Христосъ... - крестясь, говоритъ она и креститъ корову свbчкой. - Христосъ съ тобой, матушка, не бойся... лежи себb.

Корова смотритъ задумчиво и жуетъ.

Ходитъ и Горкинъ съ нами. Беретъ у кухарки свbчку и выжигаетъ крестикъ надъ изголовьемъ въ своей каморкb. Много тамъ крестиковъ, съ прежнихъ еще годовъ. Кажется мнb, что на нашемъ дворb Христосъ. И въ коровникb, и въ конюшняхъ, и на погребицb, и вездb. Въ черномъ крестикb отъ моей свbчки - пришелъ Христосъ. И все - для Него, что дbлаемъ. Дворъ чисто выметенъ, и всb уголки подчищены, и подъ навbсомъ даже, гдb былъ навозъ. Необыкновенные эти дни - страстные, Христовы дни. Мнb теперь ничего не страшно: прохожу темными сbнями - и ничего, потому что вездb Христосъ.

У Воронина на погребицb мнутъ въ широкой кадушкb творогъ. Толстый Воронинъ и пекаря, засучивъ руки, тычутъ красными кулаками въ творогъ, сыплютъ въ него изюму и сахарку и проворно вминаютъ въ пасочницы. Даютъ попробовать мнb на пальцb: ну, какъ? Кисло, но я изъ вbжливости хвалю. У насъ въ столовой толкутъ миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творогъ на рbшетb. Золотистые червячки падаютъ на блюдо, - совсbмъ живые! Протираютъ всb, въ пять рbшетъ: пасохъ намъ надо много. Для насъ - самая настоящая, пахнетъ пасхой. Потомъ - для гостей, парадная, еще "маленькая" пасха, двb людямъ, и еще - бbднымъ родственникамъ. Для народа, человbкъ на двbсти, дbлаетъ Воронинъ подъ присмотромъ Василь-Василича, и плотники помогаютъ дbлать. Печетъ Воронинъ и куличи народу.

Василь-Василичъ и здbсь, и тамъ. bздитъ на дрожкахъ къ церкви, гдb Ганька-маляръ виситъ - ладитъ крестовый щитъ. Пойду къ Плащаницb и увижу. На дворb заливаютъ стаканчики. Изъ амбара носятъ въ большихъ корзинахъ шкалики, плошки, лампiоны, шары, кубастики - всbхъ цвbтовъ. У лужи горитъ костеръ, варятъ въ котлb заливку. Василь-Василичъ мbшаетъ палкой, кладетъ огарки и комья сала, котораго "мышь не bстъ". Стаканчики стоятъ на доскахъ, въ гнbздышкахъ, рядками, и похожи на разноцвbтныхъ птичекъ. Шары и лампiоны висятъ на проволкахъ. Главная заливка идетъ въ Кремлb, гдb отецъ съ народомъ. А здbсь - пустяки, стаканчиковъ тысячка, не больше. Я тоже помогаю, - огарки ношу изъ ящика, кладу фители на плошки. И до чего красиво! На новыхъ доскахъ, рядочкамиЮ пунцовые, зеленые, голубые, золотые, бbлые съ молочкомъ... Покачиваясь, звенятъ другъ въ дружку большiе стеклянные шары, и солнце пускаетъ зайчики, плющится на бочкахъ, на лужb.

Ударяютъ печально, къ Плащаницb. Путается во мнb и грусть, и радость: Спаситель сейчасъ умретъ... и веселые стаканчики, и миндаль въ кармашкb, и яйца красить... и запахи ванили и ветчины, которую нынче запекли, и грустная молитва, которую непbваетъ Горкинъ, - "Iуда нече-сти-и-вый... си-рибромъ помрачи-и-ися..." Онъ въ новомъ казакинчикb, помазалъ сапоги дегтемъ, идетъ въ церковь.

Передъ Казанской толпа, на куполъ смотрятъ. У креста качается на веревкb черненькое, какъ галка. Это Ганька, отчаянный. Толкнется ногой - и стукнется. Духъ захватываетъ смотрbть. Слышу: картузъ швырнулъ! Мушкой летитъ картузъ и шлепаетъ черезъ улицу въ аптеку. Василь-Василичъ кричитъ:

- Эй, не дури... ты! Стаканчики примай!..

- Дава-ай!.. - оретъ Ганька, выдbлывая ногами штуки.

Даже и квартальный смотритъ. Подкатываетъ отецъ на дрожкахъ.

- Поживbй, ребята! Въ Кремлb нехватка... - торопитъ онъ и быстро взбирается на кровлю.

Лbстница составная, зыбкая. Лbзетъ и Василь-Василичъ. Онъ тяжелей отца, и лbстница прогибается дугою. Поднимаютъ корзины на веревкахъ. Отецъ бbгаетъ по карнизу, указываетъ гдb ставить кресты на крыльяхъ. Ганька бросаетъ конецъ веревки, кричитъ - давай! Ему подвязываютъ кубастики въ плетушкb, и онъ подтягиваетъ къ кресту. Сидя въ петлb передъ крестомъ, онъ уставляетъ кубастики. Поблескиваетъ стекломъ. Теперь самое трудное: прогнать зажигательную нитку. Спорятъ: не сдbлать одной рукой, держаться надо! Ганька привязываетъ себя къ кресту. У меня кружится голова, мнb тошно...

- Готовааа!.. Примай нитку-у..!

Сверкнулъ отъ креста комоекъ. Говорятъ - видно нитку по куполу! Ганька скользитъ изъ петли, ползетъ по "яблоку" подъ крестомъ, ныряетъ въ дырку въ куполb. Покачивается пустая петля. Ганька уже на крышb, отецъ хлопаетъ его по плечу. Ганька вытираетъ лицо рубахой и быстро спускается на землю. Его окружаютъ, и онъ показываетъ бумажку:

- Какъ трешницы-то охватываютъ!

Глядитъ на петлю, которая все качается.

- Это отсюда страшно, а тамъ - какъ въ креслахъ!

Онъ очень блbдный. Идетъ, пошатываясь.

Въ церкви выносятъ Плащаницу. Мнb грустно: Спаситель умеръ. Но уже бьется радость: воскреснетъ, завтра! Золотой гробъ, святой. Смерть - это только т а к ъ: всb воскреснутъ. Я сегодня читалъ въ Евангелiи, что гробы отверзлись, и многiя тbлеса усопшихъ святыхъ воскресли. И мнb хочется стать святымъ, - навертываются даже слезы. Горкинъ ведетъ прикладываться. Плащаница увита розами. Подъ кисеей, съ золотыми херувимами, лежитъ Спаситель, зеленовато-блbдный, съ пронзенными руками. Пахнетъ священно розами.

Съ притаившейся радостью, которая смbшалась съ грустью, я выхожу изъ церкви. По оградb навbшены кресты и звbзды, блестятъ стаканчики. Отецъ и Василь-Василичъ укатили на дрожкахъ въ Кремль, прихватили съ собой и Ганьку. Горкинъ говоритъ мнb, что тамъ лиминацiя отвbтственная, будетъ глядbть самъ генералъ-и-губернаторъ Долгоруковъ. А Ганьку "на отчаянное дbло взяли".

У насъ пахнетъ мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натерты, но ковровъ еще не постелили. Мнb даютъ красить яйца.

Ночь. Смотрю на образъ, и все во мнb связывается съ Христомъ: иллюминацiя, свbчки, вертящiяся яички, молитвы, Ганька, старичокъ Горкинъ, который, пожалуй, умретъ скоро... Но онъ воскреснетъ! И я когда-то умру, и всb. И потомъ встрbтимся всb... и Васька, который умеръ зимой отъ скарлатины, и сапожникъ Зола, пbвшiй съ мальчишками про волхвовъ, - всb мы встрbтимся т а м ъ. И Горкинъ будетъ вырbзывать винограды на пасочкахъ, но какой-то другой, свbтлый, какъ бbленькiя души, которыя я видbлъ въ поминаньи. Стоитъ Плащаница въ Церкви, одна, горятъ лампады. О н ъ теперь сошелъ въ адъ и всbхъ выводитъ изъ огненной геены. И это для Него Ганька полbзъ на крестъ, и отецъ въ Кремлb лазитъ на колокольню, и Василь-Василичъ, и всb наши ребята, - все для Него это! Барки брошены на рbкb, на якоряхъ, тамъ только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно имъ на темной рbкb, однимъ. Но и съ ними Христосъ, вездb... Кружатся въ окнb у Егорова яички. Я вижу жирнаго червячка съ черной головкой съ бусинками-глазами, съ язычкомъ изъ алаго суконца... дрожитъ въ яичкb. Большое сахарное яйцо я вижу - и въ немъ Христосъ.

Великая Суббота, вечеръ. Въ домb тихо, всb прилегли передъ заутреней. Я пробираюсь въ залъ - посмотрbть, что на улицb. Народу мало, несутъ пасхи и куличи въ картонкахъ. Въ залb обои розовые - отъ солнца, оно заходитъ. Въ комнатахъ - пунцовыя лампадки, пасхальныя: въ Рождество были голубыя?.. Постлали пасхальный коверъ въ гостиной, съ пунцовыми букетами. Сняли сbрые чехлы съ бордовыхъ креселъ. На образахъ вbночки изъ розочекъ. Въ залb и въ коридорахъ - новыя, красныя "дорожки". Въ столовой на окошкахъ - крашеныя яйца въ корзинахъ, пунцовыя: завтра отецъ будетъ христосоваться съ народомъ. Въ передней - зеленыя четверти съ виномъ: подносить. На пуховыхъ подушкахъ, въ столовой на диванb, - чтобы не провалились! - лежатъ громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, - остываютъ. Пахнетъ отъ нихъ сладкимъ тепломъ душистымъ.

Тихо на улицb. Со двора поbхала мохнатая телbга, - повезли въ церковь можжевельникъ. Совсbмъ темно. Вспугиваетъ меня нежданный шепотъ:

- Ты чего это не спишь, бродишь?..

Это отецъ. Онъ только что вернулся.

Я не знаю, что мнb сказать: нравится мнb ходить въ тишинb по комнатамъ и смотрbть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное, святое.

Отецъ надbваетъ лbтнiй пиджакъ и начинаетъ оправлять лампадками. Это онъ всегда самъ: другiе не такъ умbютъ. Онъ ходитъ съ ними по комнатамъ и напbваетъ вполголоса: "Воскресенiе Твое Христе Спасе... Ангели поютъ на небеси..." И я хожу съ нимъ. Н адушb у меня радостное и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, какъ становится онъ на стулъ, къ иконb, и почему-то приходитъ въ мысли: неужели и онъ умретъ!.. Онъ ставитъ рядкомъ лампадки на жестяномъ подносb и зажигаетъ, напbвая священное. Ихъ очень много, и всb, кромb одной, пунцовыя. Малиновые огоньки спятъ - не шелохнутся. И только одна, изъ дbтской, - розовая, съ бbлыми глазками, - ситцевая, будто. Ну, дочего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминацiя, Боженькина. Я прижимаюсь къ отцу, къ ногb. Онъ теребитъ меня за щеку. Отъ его пальцевъ пахнетъ душистымъ, афонскимъ, масломъ.

- А шелъ бы ты, братецъ, спать?

Отъ сдерживаемой ли радости, отъ усталости этихъ дней, или отъ подобравшейся съ чего-то грусти, - я начинаю плакать, прижимаюсь къ нему, что-то хочу сказать, не знаю... Онъ подымаетъ меня къ самому потолку, гдb сидитъ въ клbткb скворушка, смbется зубами изъ-подъ усовъ.

- А ну, пойдемъ-ка, штучку тебb одну...

Онъ несетъ въ кабинетъ пунцовую лампадку, ставитъ къ иконb Спаса, смотритъ, какъ ровно теплится, и какъ хорошо стало въ кабинетb. Потомъ достаетъ изъ стола... золотое яичко на цbпочкb!

- Возьмешь къ заутрени, только не потеряй. А ну, открой-ка...

Я съ трудомъ открываю ноготочкомъ. Хрупъ, - пунцовое тамъ и золотое. Въ серединкb сiяетъ золотой, тяжелый; въ боковыхъ кармашкаъ - новенькiя серебреныя. Чудесный кошелечекъ! Я цbлую ласковую руку, пахнущую деревяннымъ масломъ. Онъ беретъ меня на колbни, гладитъ...

- И усталъ же я, братецъ... а все дbла. Сосника лучше, поди, и я подремлю немножко.

О, незабвенный вечеръ, гаснущiй свbтъ за окнами... И теперь еще слышу медленные шаги, съ лампадкой, поющiй въ раздумьи голосъ -

Ангели поютъ на не-бе-си-и...

Таинственный свbтъ, святой. Въ залb лампадка только. На большомъ подносb - на немъ я могу улечься - темнеютъ куличи, бbлbютъ пасхи. Розы на куличахъ и красныя яйца кажутся черными. Входятъ на носкахъ двое, высокiе молодцы въ поддевкахъ, и бережно выносятъ обвязанный скатертью подносъ. Имъ говорятъ тревожно: "Ради Бога, не опрокиньте какъ!" Они отвbчаютъ успокоительно: "Упаси Богъ, поберегемся". Понесли святить въ церковь.

Идемъ въ молчаньи по тихой улицb, въ темнотb. Звbзды, теплая ночь, навозцемъ пахнетъ. Слышны шаги въ темнотb, бbлbютъ узелочки.

Въ оградb парусинная палатка, съ приступочками. Пасхи и куличи, въ цвbтахъ, - утыканы изюмомъ. Рbдкiя свbчечки. Пахнетъ можжевельникомъ священно. Горкинъ беретъ меня за руку.

- Папашенька наказалъ съ тобой быть, лиминацiю показать. А самъ съ Василичемъ въ Кремлb, послb и къ намъ прibдетъ. А здbсь командую я съ тобой.

Онъ ведетъ меня въ церковь, гдb еще темновато, прикладываетъ къ малой Плащаницb на столикb: большую, на Гробb, унесли. Образа въ розанахъ. На мерцающихъ въ полутьмb паникадилахъ висятъ зажигательныя нитки. Въ ногахъ возится можжевельникъ. Священникъ уноситъ плащаницу на головb. Горкинъ въ новой поддевкb, на шеb у него розовый платочекъ, подъ бородкой. Свbчка у него красная, обвита золотцемъ.

- Крестный ходъ сейчасъ, пойдемъ распоряжаться.

Едва пробираемся въ народb. Пасочная палатка - золотая отъ огоньковъ, розовое тамъ, снbжное. Горкинъ наказываетъ нашимъ:

- Жди моего голосу! Какъ показался ходъ, скричу - вали! - запущай вразъ ракетки! Ты, Степа... Акимъ, Гриша... Нитку я подожгу, давай мнb зажигальникъ! Четвертая - съ колокольни. Ми-тя, тама ты?!..

- Здbсь, Михаилъ Панкратычъ, не сумлbвайтесь!

- Фотогену на бочки налили?

- Все, вразъ засмолимъ!

- Митя! Какъ въ большой ударишь разовъ пятокъ, сейчасъ на красный-согласный переходи, съ перезвону на трезвонъ, безъ задержки... верти и верти во всb! Опосля самъ залbзу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи...

У него дрожитъ голосъ. Мы стоимъ съ зажигальникомъ у нитки. Съ паперти подаютъ - идетъ! Уже слышно -

...Ангели по-ютъ на небеси-и...!

- В-вали-и!.. - вскрикиваетъ Горкинъ, - и четыре ракеты вразъ съ шипbньемъ рванулись въ небо и разсыпались щелканьемъ на семицвbтныя яблочки. Полыхнули "смолянки", и огненный змbй запрыгалъ во всbхъ концахъ, роняя пылающiе хлопья.

- Кумполъ-то, кумполъ-то..! - дергаетъ меня Горкинъ.

Огненный змbй взметнулся, разорвался на много змbй, взлетbлъ по куполу до креста... и тамъ растаялъ. Въ черномъ небb алымъ Крестомъ воздвиглось! Сiяютъ кресты на крыльяхъ, у корнизовъ. На бbлой церкви свbтятся мягко, какъ молочкомъ, матово-бbлые кубастики, розовые кресты межъ ними, зеленыя и голубыя звbзды. Сiяетъ - Х. В. На пасочной палаткb тоже пунцовый крестикъ. Вспыхиваютъ бенгальскiе огни, бросаютъ на стbны тbни - кресты, хоругви, шапку архiерея, его трикирiй. И все накрыло великимъ гуломъ, чудеснымъ звономъ, изъ серебра и мbди.

Хрис-тосъ воскре-се изъ ме-ртвыхъ...

- Ну, христосъ Воскресе... - нагибается ко мнb радостный, милый Горкинъ.

Трижды цbлуетъ и ведетъ къ нашимъ въ церковь. Священно пахнетъ горячимъ воскомъ и можжевельникомъ.

...сме-ртiю смерть... по-пра-авъ...!

Звонъ въ разсвbтb, неумолкаемый. Въ солнцb и звонb утро. Пасха, красная.

И въ Кремлb удалось на славу. Самъ Владимiръ Андреичъ Долгоруковъ благодарилъ! Василь-Василичъ разсказываетъ:

- Говоритъ - удружили. Къ медалямъ приставлю, говоритъ. Такая была... поддевку прожегъ! Митрополитъ даже ужасался... дочего было! Весь Кремль горbлъ. А на Москва-рbкb... читсо днемъ!..

Отецъ нарядный, посвистываетъ. Онъ стоитъ въ передней, у корзинъ съ красными яйцами, христосуется. Тянутся изъ кухни, гусемъ. Встряхиваютъ волосами, вытираютъ кулакомъ усы и лобызаются по три раза. "Христосъ Воскресе!" "Воистину Воскресе"... "Со Свbтлымъ Праздничкомъ"... Получаютъ яйцо и отходятъ въ сbни. Долго тянутся - плотники, народъ русый, маляры - посуше, порыжbе... плотогоны - широкiе крbпыши... тяжелые землекопы-меленковцы, ловкачи - каменьщики, кровельщики, водоливы, кочегары...

Угощенiе на дворb. Орудуетъ Василь-Василичъ, въ пылающей рубахb, жилетка нараспашку, - вотъ-вотъ запляшетъ. Зудятъ гармоньи. Христосуются другъ съ дружкой, мотаются волосы тамъ и тамъ. У меня заболbли губы...

Трезвоны, перезвоны, красный - согласный звонъ. Пасха красная.

Обbдаютъ на волb, подъ штабелями лbса. На свbжихъ доскахъ обbдаютъ, подъ трезвонъ. Розовыя, красныя, синiя, желтыя, зеленыя скорлупки - всюду, и въ лужb свbтятся. Пасха красная! Красенъ и день, и звонъ.

Я разсматриваю надаренныя мнb яички. Вотъ хрустальное-золотое, черезъ него - все волшебное. Вотъ - съ растягивающимся жирнымъ червячкомъ; у него черная головка, черные глазки бусинки и язычокъ изъ алаго суконца. Съ солдатиками, съ уточками, рbзное-костяное... И вотъ, фарфоровое - отца. Чудесная панорамка въ немъ... За розовыми и голубыми цвbеточками бзсмертника и мохомь, за стеклышкомъ въ золотомъ ободкb, видится въ глубинb картинка: бbлоснbжный Христосъ съ хоругвью воскресъ изъ Гроба. Разсказывала мнb няня, что если смотрbть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый отъ строгихъ дней, от яркихъ огней и звоновъ, я взглядываюсь за стеклышко. Мреетъ въ моихъ глазахъ, - и чудится мнb, въ цвbтахъ, - ж и в о е, неизъяснимо-радостное, святое... - Богъ?.. Не передать словами. Я прижимаю къ груди яичко, - и усыпляющiй перезвонъ качаетъ меня во снb.

РОЗГОВИНЫ

- Поздняя у насъ нонче Пасха, со скворцами, - говоритъ мнb Горкинъ, - какъ разъ съ тобой подгадали для гостей. Слышь, какъ поклычиваетъ?..

Мы сидимъ на дворb, на бревнахъ, и, поднявъ головы, смотримъ на новенькiй скворешникъ. Такой онъ высокiй, свbтлый, изъ свbженькихъ дощечекъ, и такой яркiй день, такъ ударяетъ солнце, что я ничего не вижу, будто бы онъ растаялъ, - только слbпящiй блескъ. Я гляжу въ кулачокъ и щурюсь. На высокомъ шестb, на высокомъ хохлb амбара, въ мреющемъ блескb неба, сверкаетъ домикъ, а въ немъ - скворцы. Кажется мнb чудеснымъ: скворцы, живые! Скворцовъ я знаю, въ клbткb у насъ въ столовой, отъ Солодовкина, - такой знаменитый птичникъ, - но эти скворцы, на волb, кажутся мнb другими. Не Горкинъ ли ихъ слелалъ? Эти скворцы чудесные.

- Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.

- Какiе мои, вольные, божьи скворцы, всbмъ на счастье. Три года не давались, а вотъ на свbженькое-то и прилетbли. Что такой, думаю, нbтъ и нbтъ! Дай, спытаю, не подманю ли... Вчера поставили - тутъ какъ тутъ.

Вчера мы съ Горкинымъ "сняли счастье". Примbта такая есть: что-то скворешня скажетъ? Сняли скворешникъ старый, а въ немъ подарки! Даже и Горкинъ не ожидалъ: гривенничекъ серебреный и кольцо! Я даже не повbрилъ. Говорю Горкину:

- Это ты мнb купилъ для Пасхи?

Онъ даже разсердился, плюнулъ.

- Вотъ те Христосъ, - даже закрестился, а онъ никогда не божится, - что я, шутки съ тобой шучу! Ему, дурачку, счастье Господь послалъ, а онъ еще ломается!.. Скворцы сколько, можетъ, годовъ, на счастье тебb старались, а ты...

Онъ позвалъ плотниковъ, сбbжался весь дворъ, и всb дивились: самый-то настоящiй гривенничекъ и мbдное колечко съ голубымъ камушкомъ. Стали просить у Горкина, Трифонычъ давалъ рубликъ, чтобы отдалъ для счастья, и я повbрилъ. Всb говорили, что это отъ Бога счастье. А Трифонычъ мнb сказалъ:

- Богатый будешь и скоро женишься. При дbдушкb твоемъ тоже разъ нашли въ скворешнb, толькл крестикъ серебреный... черезъ годъ и померъ! Помнишь, Михалъ Панкратычъ?

- Какъ не помнить. Мартынъ-покойникъ при мнb скворешню снималъ, а Иванъ Иванычъ, дbдушка-то, и подходитъ... кричитъ еще издаля: "чего на мое счастье?" Мартынъ-плотникъ выгребъ пометъ, въ горсть зажалъ и даетъ ему - "все - говоритъ - твое тутъ счастье!" Будто въ шутку. А тотъ рассерчалъ, бросилъ, глядь - крестикъ серебреный! Такъ и затуманился весь, задумался... Къ самому Покрову и померъ. А Мартынъ ровно черезъ годъ, на третiй день Пасхи померъ. Стало быть имъ обоимъ вышло. Вытесали мы имъ по крестику.

Мы сидимъ на бревнахъ и слушаемъ, какъ трещатъ и скворчатъ скворцы, тукаютъ будто въ домикb. Горкинъ нынче совсbмъ веселый. Рbка ужъ давно прошла, плоты и барки пришли съ верховьевъ, нbтъ такой спbшки къ празднику, какъ всегда, плошки и шкалики для церкви давно залиты и установлены, народъ не гоняютъ зря, во дворb чисто прибрано, сады зазеленbли, погода теплая.

- Пойдемъ, дружокъ, по хозяйству чего посмотримъ, распорядиться надо. Приходи завтра на волb разговляться. Пять годовъ такъ не разговлялись. Какъ Мартыну нашему помереть, въ тотъ годъ Пасха такая же была, на травкb... Помни, я тебb его пасочницу откажу, какъ помру... а ты береги ее. Такой никто не сдbлаетъ. И я не сдbлаю.

- А ты вbдь самый знаменитый плотникъ-филенщикъ, и папаша говоритъ...

- Нbтъ, ку-да! Нашъ Мартынъ самому государю былъ извbстенъ... пbсенки пbлъ топорикомъ, царство небесное. И пасошницу ту самъ тоже топорикомъ вырbзалъ, и сады райскiе, и винограды, и Христа на древb... Погоди, я те разскажу, какъ онъ помиралъ... Ахъ, "Мартынъ-Мартынъ, покажи аршинъ!" - такъ всb и называли. А потому. Послb разскажу, какъ онъ государю Александру Миколаичу чудеса свои показалъ. А теперь пойдемъ распоряжаться.

Мы проходимъ въ уголъ двора, гдb живетъ булочникъ Воронинъ, котораго называютъ и Боталовъ. Въ сараb, на погребицb, мнутъ мнутъ въ глубокой кадушкb творогъ. Мнетъ самъ Воронинъ красными руками, толстый, въ разстегнутой розовой рубахb. Мbдный крестикъ съ его груди выпалъ изъ-за рубахи и даже замазанъ творогомъ. И лобъ у Воронина въ творогb, и грудь.

- Для нашихъ мнешь-то? - спрашиваетъ Горкинъ. - Мни, мни... старайся. Да изюмцу-то не скупись - подкидывай. На полтораста душъ, сколько тебb навару выйдетъ! Да сотню куличиковъ считай. У насъ не какъ у Жирнова тамъ, не калачами разгавливаемся, а bшь по закону, какъ указано. Дbдушка его покойный какъ указалъ, такъ и папашенька не нарушаетъ.

- Такъ и надо... - кряхтя, говоритъ Воронинъ и чешетъ грудь. Грудь у него вся въ капелькахъ. - И для нашей торговли оборотъ, и всbмъ прiятно. Видишь, сколько изюмцу сыплю, какъ мухъ на тbстb!

Горкинъ потягиваетъ носомъ, и я потягиваю. Пахнетъ настоящей пасхой!

- А чего на розговины-то еще даете? - спрашиваетъ Воронинъ. - Я своимъ ребятамъ рубца купилъ.

- Что тамъ рубца! Это на закуску къ водочкb. Грудинки взялъ у Богачова три пудика, да студню заготовили отъ осьми быковъ, во какъ мы! Да лапша будетъ, да пшенникъ съ молокомъ. Наше дbло тяжелое, нельзя. Землекопамъ особая добавка, ситнаго по фунту на заbдку. Кажному по пятку яичекъ, да ветчинки передней, да колбасники придутъ съ прижарками, за хозяйскiй счетъ... все по четверкb съbдятъ колбаски жареной. Нельзя. Праздникъ. Чего поbшь - въ то и сроботаешь. Къ намъ и народъ потому ходко идетъ, въ отборъ.

- Ты ужъ такой заботливый за народъ-то, Михалъ Панкратычъ... безъ тебя плохо будетъ. Слыхалъ, въ деревню собираешься на покой? - спрашиваетъ Воронинъ.

- Давно сбираюсь, да... сорокъ вотъ седьмой годъ живу. Ну, пойдемъ.

Горкинъ сегодня причащался и потому нарядный. На немъ синiй казакинчикъ и сiяющiе козловые сапожки. На бурой, въ мелкихъ морщинкахъ, шеb розовый платочекъ-шарфикъ. Маленькое лицо, сухое, какъ у угодничковъ, съ рbденькой и сbдой бородкой, свbтится, какъ иконка. "Кто онъ будетъ?" - думаю о немъ: - "свято-мученикъ или преподобный, когда помретъ?" Мнb кажется, что онъ непремbнно будетъ преподобный, какъ Сергiй Преподобный: очень они похожи.

- Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.

- Да ты сдурbлъ! - вскрикиваетъ онъ и крестится, и въ лицb у него испугъ. - Меня, можетъ, и къ раю-то не подпустятъ... О, Господи... ахъ ты, глупый, глупый, чего сказалъ. У меня грbховъ...

- А тебя святымъ человbкомъ называютъ! И даже Василь-Василичъ называетъ.

- Когда пьяный онъ... Не надо такъ говорить.

Большая лужа все еще въ полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на бревнышкахъ и сдbланы перильца, какъ сходы у купаленъ. Идемъ по доскамъ и смотримся. Вся голубая лужа, и солнце въ ней, и мы съ Горкинымъ, маленькiе какъ куколки, и бbлые штабели досокъ, и зеленbющiя березы сада, и круглыя снbговыя облачка.

- Ахъ, негодники! - вскрикиваетъ вдругъ горкинъ, тыча на лужу пальцемъ. - Нbтъ, это я дознаюсь... ахъ, подлецы-негодники! Разговbлись загодя, подлецы!

Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.

- Да скорлупа-то! - показываетъ онъ подъ ноги, и я вижу яичную красную скорлупу, какъ она свbтится подъ водой.

На меня вbетъ Паздникомъ, чbмъ-то необычайно радостнымъ, что видится мнb въ скорлупb, - свbтится дотого красиво! Я начинаю прыгать.

- Красная скорлупка, красная скорлупка плаваетъ! - кричу я.

- Вотъ, поганцы... часу не дотерпbть! - говоритъ грустно Горкинъ. - Какой же ему Праздникъ будетъ, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь себb постъ изгадилъ... Вотъ ты умникъ, ты дотерпbлъ, знаю. И молочка въ постъ не пилъ, небось?

- Не пилъ... - тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина, и вотъ, на глаза наплываютъ слезы, и черезъ эти слезы радостно видится скорлупка.

Я вспоминаю горько, что и у меня не будетъ настоящаго Праздника. Сказать или не сказать Горкину?

- Вотъ ум-ница... и млоденецъ, а умнbй Ондрейки-дурака, - говоритъ онъ, поокивая. - И будетъ тебb Праздникъ въ радость.

Сказать, сказать! Мнb стыдно, что Горкинъ хвалитъ, я совсbмъ не могу дышать, и радостная скорлупка въ лужb словно велитъ сознаться. И я сквозь слезы, тычась въ колbни Горкину, говорю:

- Горкинъ... я... я... я съbлъ ветчинки...

Онъ садится на-корточки, смотритъ въ мои глаза, смахиваетъ слезинки шершавымъ пальцемъ, разглаживаетъ мнb бровки, смотритъ такъ ласково...

- Сказалъ, покаялся... и проститъ Господь. Со слезкой покаялся... и нbтъ на тебb грbха.

Онъ цbлуетъ мнb мокрый глазъ. Мнb легко. Радостно свbтится скорлупка.

О, чудесный, далекiй день! Я его снова вижу, и голубую лужу, и новыя доски мостика, и солнце, разлившееся въ водb, и красную скорлупку, и желтый, шершавый палецъ, ласково вытирающiй мнb глаза. Я снова слышу шорохъ еловыхъ стружекъ, ходъ по доскамъ рубанковъ, стуки скворцовъ надъ крышей и милый голосъ:

- И слезки-то твои сладкiя... Ну, пойдемъ, досмотримъ.

Подъ широкимъ навbсомъ, откуда убраны сани и телbги, стоятъ столы. Особенные столы - для Праздника. На новыхъ козлахъ положены новенькiя доски, струганныя двойнымъ рубанкомъ. Пахнетъ чудесно елкой - доской еловой. Плотники, въ рубахахъ, уже по-лbтнему, достругиваютъ лавки. Мои знакомцы: Левонъ Рыжiй, съ подбитымъ глазомъ, Антонъ Кудрявый, Сергbй Ломакинъ, Ондрейка, Васька...

- Въ отдbлку, Михалъ Панкратычъ, - весело говоритъ Антонъ и гладитъ шершаво доски. - Теперь только розговины давай.

И Горкинъ поглаживаетъ доски, и я за нимъ. Прямо - столы атласные.

- Это вотъ хорошо придумалъ! - весело вскрикиваетъ Горкинъ. - Ондрюшка?

- А то кто жъ? - кричитъ со стbны Ондрейка, на лbсенкb. - Называется - траспаратъ. Значитъ - Христосъ Воскресе, какъ на церквb.

На кирпичной стbнb навbса поставлены розовыя буквы - планки. И не только буквы, а крестъ и лbсенка, и копье.

- Знаю, что ты мастеръ, а... кто на лужb лупилъ яичко? а?.. Ты?

- А то кто жъ! - кричитъ со стbны Ондрейка. - Сказывали, теперь можно...

- Ска-зывали... Не дотерпbлъ, дурачокъ! Ну, какой тебb будетъ Праздникъ! Э-эхъ, ондрейка-Ондрейка...

- Ну, меня Господь проститъ. Я вонъ для Него поработалъ...

- Очень ты ему нуженъ! Для души поработалъ, такъ. Господь съ тобой, а только что не хорошо - то не хорошо.

- Да яперекрещемшись, Михалъ Панкратычъ!

Солнце, трезвонъ и гомонъ. Весь дворъ нашъ - Праздникъ. На розовыхъ и золотисто-бbлыхъ доскахъ, на бревнахъ, на лbсенкахъ амбаровъ, на колодкb, куда ни глянешь, - всюду пестрятъ рубахи, самыя яркiя, новыя, пасхальныя: красныя, розовыя, желтыя, кубовыя, въ горошекъ, малиновыя, голубыя, бbлыя, въ пояскахъ. Непокрытыя головы блестятъ отъ масла. Всюду треплются волосы враскачку - христосуются трижды. Гармошекъ нbтъ. Слышится только чмоканье. Пришли рабочiе разговляться и ждутъ хозяина. Мы разговлялись ночью, послb заутрени и обbдни, а теперь - розговины для всbхъ. Всb сядемъ за столы съ народомъ, подъ навbсомъ, иакъ повелось отъ "древности", объяснилъ мнb Горкинъ, - отъ дbдушки. Василь-Василичъ Косой, старшiй приказчикъ, одbтъ парадно. На сапогахъ по солнцу. Изъ-подъ жилетки - новая, синяя, рубаха, шерстяная. Лицо сiяетъ, и видно въ глазу туманъ. Онъ уже нахристосовался какъ слbдуетъ. Выберетъ плотника или землекопа, всплеснетъ руками, словно летbть собрался, и облапитъ:

- Ва-ся!.. Что жъ не христосуешься съ Василь-Василичемъ?.. Стараго не помню... ну?

И все христосуется, и чмокаетъ. И я христосуюсь. У меня болятъ губы, щеки, но всb хватаютъ, сажаютъ на руки, трутъ бородой, усами, мягкими, сладкими губами. Пахнетъ горячимъ ситцемъ, крbпкимъ какимъ-то мыломъ, квасомъ и деревяннымъ масломъ. И вbетъ отъ всbхъ тепломъ. Старые плотники ласково гладятъ по головкb, суютъ яичко. Некуда мнb дbвать, и я отдаю другимъ. Я уже ничего не разбираю: такъ все пестро и громко, и звонъ-трезвонъ. Съ неба падаетъ звонъ, отъ стеколъ, отъ крышъ и сbноваловъ, отъ голубей, съ скворешни, съ распустившихся къ Празднику березъ, льется отъ этихъ лицъ, веселыхъ и довольныхъ, отъ рbжущихъ глазъ рубахъ и поясковъ, отъ новыхъ сапогъ начищенныхъ, отъ мелькающихъ по рукамъ яицъ, отъ встряхивающихся волосъ враскачку, отъ цbпочки Василь-Василича, отъ звонкаго вскрика Горкина. Онъ всbхъ обходитъ по череду и чинно. Скажетъ-вскрикнетъ "Христосъ Воскресе!" - радостно-звонко вскрикнетъ - и чинно, и трижды чмокнетъ.

Входитъ во дворъ отецъ. Кричитъ:

- Христосъ Воскресе, братцы! Съ праздникомъ! Христосоваться тамъ будемъ.

Валятъ толпой къ навbсу. Отецъ садится подъ "траспаратъ". Рядомъ Горкинъ и Василь-Василичъ. Я съ другой стороны отца, какъ молодой хозяинъ. И всb по ряду. Весело глазамъ: все пестро. Куличи и пасхи въ розочкахъ, безъ конца. Крашеныя яички, разныя, тянутся по столамъ, какъ нитки. Возлb отца огромная корзина, съ красными. Христосуются долго, долго. Потомъ bдятъ. Долго bдятъ и чинно. Отецъ уходитъ. Уходитъ и Василь-Василичъ, уходитъ Горкинъ. А они все bдятъ. Обbдаютъ. Уже не видно ни куличей, ни пасочекъ, ни длинныхъ рядовъ яичекъ: все съbдено. Земли не видно, - все скорлупа цвbтная. Дымятъ и скворчатъ колбасники, съ черными сундучками съ жаромъ, и все шипитъ. Пахнетъ колбаской жареной, жирнымъ рубцомъ въ жгутахъ. Привезенный на тачкахъ ситный, великими брусками, съbденъ. Землекопы и пильщики просятъ еще подбавить. Привозятъ тачку. Плотники вылbзаютъ грузные, но землекопы еще сидятъ. Сидятъ и пильщики. Просятъ еще добавить. Съbденъ молочный пшенникъ, въ большихъ корчагахъ. Пильщики просятъ каши. И - каши нbтъ. И послbднее блюдо студня, черный великiй противень, - нbтъ его. Пильщики говорятъ: бу-дя! И розговины кончаются. Слышится храпъ на стружкахъ. Сидятъ на бревнахъ, на штабеляхъ. Василь-Василичъ шатается и молитъ:

- Робята... упаси Богъ... только не зарони!..

Горкинъ гонитъ со штабелей, отъ стружекъ: ступай на лужу! Трубочками дымятъ на лужb. И все - трезвонъ. Лужа играетъ скорлупою, пестритъ рубахами. Паръ отъ рубахъ идетъ. У высоченныхъ качелей, къ саду, начинается гомозня. Качели праздничныя, поправлены, выкрашены зеленой краской. Къ вечеру тутъ начинается, придутъ съ округи, будетъ азартъ великiй. Ондрейка вызвалъ себb подъ-пару паркетчика съ Зацbпы: кто кого? Василь-Василичъ, съ выкаченнымъ, напухшимъ глазомъ, вызываетъ:

- Кто на меня выходитъ?.. Давай... скачаю!..

- Вася, - удерживаетъ Горкинъ, - и такъ качаешься, поди выспись.

Дворъ затихаетъ, дремлется. Я смотрю черезъ золотистое хрустальное яичко. Горкинъ мнb подарилъ, въ заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и сbрые сараи золотые, и сады, и крыши, и видная хорошо скворешня, - что принесетъ на счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звонъ немолчный кажется золотымъ мнb тоже, какъ все вокругъ.

ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ

Съ 0оминой недbли народу у насъ все больше: подходятъ изъ деревни bздившiе погулять на Пасху, приходятъ рядится новые. На кирпичахъ, на бревнахъ, на анстилкb каретника, даже на крышb погреба и канурb Бушуя - народъ и народъ, съ мbшками и полушубками вверхъ овчиной, съ топориками и пилами, которыя цbпляютъ и тонко звенятъ, какъ струнки. Всюду лежатъ вповалку, сидятъ, прихвативъ колbни въ синеватыхъ портахъ изъ пестряди; пьютъ прямо подъ колодцемъ, наставивъ ротъ; расчесываются надъ лужей, жуютъ краюхи, кокаютъ о бревно и обколупываютъ легонько лазоревыя и желтыя яички, крашеныя василькомъ и лукомъ. У сараевъ, на всемъ виду, стоятъ дюжiе землекопы-меленковцы.

- Меленковцы-то наши... каждый ужъ при своей лопатb, какъ полагается, - показываетъ мнb Горкинъ. - Пятерикъ хлbбца смякаетъ и еще попроситъ. Народъ душевный.

Меленковцы одbты читсо - въ бbлыхъ крутыхъ рубахахъ, въ бурыхъ сермягахъ, накинутыхъ на одно плечо; на ногахъ читсыя онучи, лапти - по двb ступни. И воздухъ отъ нихъ прiятный, хлbбный. Похаживаютъ мягко, важно, говорятъ ласково - милачокъ, милашъ. Себя знаютъ: пождутъ-постоятъ - уйдутъ. Возвращаться назадъ не любятъ.

У конторы за столикомъ сидитъ грузный Василь-Василичъ; глаза у него напухли, лицо каленое, рыжiе волосы вихрами. Говорятъ - бражки выпилъ, привезли ему плотники изъ дому, - вотъ и ослабъ немножко, а время теперь горячее, не соснешь. На землb - тяжелый мbшокъ съ мbдью и красный, поливной, кувшинъ съ квасомъ, въ которомъ гремятъ ледышки. Мbдяками почокаетъ, кваску отопьетъ - встряхнется. На столb въ столбикахъ пятаки: четыре столбика, пятый сверху, - выходитъ домикъ, получи два съ полтиной. Пятаки сваливаютъ въ шапки, въ обмbнъ - орленые паспорта съ печатями изъ сажи. Тутъ и Горкинъ, для помощи, - "сама правда"; его и хозяинъ слушаетъ.

На крыльцb появляется отецъ, въ верховой шапочкb, съ нагайкой, кричитъ - давай! Василь-Василичъ вскакиваетъ, тоже кричитъ - "д-ввайй!" - и сшибаетъ чернильницу. Отецъ говоритъ, щурясь:

- Горкинъ, по-глядывай!..

- Будь-п-койны-съ, до ночи все подчищу! - вскрикиваетъ Василь-Василичъ и крbпко кладетъ на счетахъ. - А это-съ... солнышкомъ напекло!..

"Кавказка" давно осbдлана. Осторожно ступая между лежачими, которые принимаютъ ноги, она направляется къ отцу. Всb на нее дивятся: "Жаръ-Птица, прямо", - такая она красавица! Такъ и блеститъ на солнцb отъ золотистой кожи, отъ серебренаго сbдла, отъ глазъ. Отецъ садится, оглядываетъ народъ, - "что мало?" - и выbзжаетъ на улицу. Вдогонку ему кричатъ: "забирай всbхъ - вотъ-те и будетъ много!"

- Ги-рой!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ и воздbваетъ руки. - Въ Подольскъ погналъ, барки закупать... а къ ночи ужъ тутъ-как-тутъ!..

Я хочу, чтобы всbхъ забрали. И Горкину тоже хочется. Когда Василь-Василичъ начинаетъ махать-грозиться - "я те лbтось еще сказалъ... и глазъ не кажи лучше, хозяйскiй струментъ пропилъ!" - Горкинъ вступается:

- Хозяинъ простилъ... по топорику хорошъ, на соломинку вразъ те окоротитъ. А на винцо-то всb грbшные.

- Задавай билетъ, ладно... - гудитъ Василь-Василичъ въ кувшинъ, - первопослbднiй разъ. У меня на хозяйское добро и муха не мо-жетъ...!

Нельзя не уважить Горкину, и подряды большiе взяты: мостъ въ Кожевникахъ строятъ, плотину у Храмъ-Спасителя перешиваютъ, - работы хватитъ.

А то и Горкинъ разсердится:

- Уходи и уходи безъ разговору, до бутошника... - поокиваетъ онъ строго: - Къ студентамъ своимъ ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будутъ. Я тебя по лbтошнему году помню, какъ народъ у меня булгачилъ. Давно тебя въ поминанье написалъ!

Всb глядятъ весело, какъ плутоватый парень, ругаясь, идетъ къ воротамъ. Кричатъ вдогонку:

- Шею ему попарь, скандальщику! Топорика-то на держалъ... пло-тникъ!..

Въ кабинетb съ зеленой лампой сидитъ отецъ, громко стучитъ на счетахъ. Онъ только что вернулся. Высокiе сапоги въ грязи, пахнетъ отъ нихъ полями. Пахнетъ сbдломъ, "Кавказкой", далекимъ чbмъ-то. Перегнувшись на стульчикb, потягиваетъ бородку Горкинъ. Въ дверяхъ строго стоитъ Василь-Василичъ, коситъ тревожно: не было бы чего. Въ окно вbетъ прохладой и черной ночью, мерцаютъ звbзды. Я сижу на кожаномъ диванb и все засматриваю въ окошко сквозь ширмочки. Ширмочки разноцвbтныя, и звbзды за ними мbняютъ цвbтъ: вотъ золотая стала, а вотъ голубая, красная... а вотъ простая. Я вскрикиваю даже: - "глядите, какiя звbздочки!" Отецъ грозится, продолжая стучать на счетахъ, но я не могу уняться: - "малиновыя, зеленыя, золотыя... да поглядите, скорbй, какiя!.." Кажется мнb, что это сейчасъ все кончится.

- И что ты, братецъ, мbшать приходишь... - разсbянно говоритъ отецъ и начинаетъ смотрbть сквозь ширмочки.

Заглядываетъ и Горкинъ, почему-то мотая головой, и даже Василь-Василичъ. Онъ подходитъ на-цыпочкахъ, сгибается, чтобы лучше видbть, а самъ подмаргиваетъ ко мнb.

- А, выдумщикъ! - сердясь, говоритъ Отецъ.

Они ничего не видятъ, а я вижу: чудесныя звbздочки, другiя!

- Новыхъ триста сорокъ... Ну, какъ? - спрашиваетъ отецъ Горкина.

- Робята хорошiе попались, ничего. Ондрюшка отъ Мbшкова къ намъ подался...

- Это стекла который билъ, скандалистъ?

- Понятно, разбойникъ онъ... и зашибаетъ маненько, да руки золотыя! Съ Мартыномъ не поровняешь, а занимъ станетъ.

- Съ Марты-номъ? Ну, это жъ...

- Меня-то онъ побоится, крестникъ мнb... попридержу дурака.

- Самъ Мbшковъ оставлялъ, простилъ, - вступается и Василь-Василичъ, - прибавку давалъ даже. Мартынъ не Мартынъ, а... не хуже альхитектора.

Мартына я не знаю, но это кто-то особенный. Горкинъ сказалъ мнb какъ-то: - "Ма-ртынъ... Такого и не будетъ больше, пb-сенки пbлъ топорикомъ! У Господа теперь роботаетъ".

- Суббота у насъ завтра... Иверскую, Царицу Небесную принимаемъ. Когда назначено?

Горкинъ кладетъ записочку:

- Вотъ, прописано на бумажкb. Монахъ сказывалъ - ожидайте Царицу Небесную въ четыре... а то въ пять, на зорькb. Какъ, говоритъ, управимся.

- Хорошо. Помолимся - и начнемъ.

- Какъ, не помолимшись! - говоритъ Горкинъ и смотритъ въ углу на образъ. - Наше дbло опаское. Сушкинъ лbтось не приглашалъ... какой пожаръ-то былъ! Помолимшись-то и робятамъ повеселbй, духу-то послободнbй.

- Дворъ прибрать, безобразiя чтобы не было. Прошлый годъ, понесли Владычицу, мимо помойки!..

- Вотъ это ужъ не доглядbли, - смущенно говоритъ Горкинъ. - Она-Матушка, понятно, не обидится, а нехорошо. Тесинками обошьемъ помоечку. И лужу-то палубникомъ, что-ли, поприкрыть, больно велика. Народъ лbтось подъ Ее-Матушку какъ повалился, - прямо те въ лужу... все-то забрызгали. И монахъ бранился... чисто, говоритъ, свиньи какiя!

-Отъ прихода для встрbчи Спаситель будетъ съ Николай-Угодникомъ. Ратниковъ калачей чтобы не забылъ ребятамъ, сколько у него хлbба забираемъ...

- Калачи будутъ, обbщалъ. И бараночникъ корзину баранокъ горячихъ посулилъ, для торжества. Много у него берутъ въ деревню...

- Которые понесутъ - поддевки чтобы почище, и съ лица попригляднbй.

- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудряваго возьму...

- Будто и негодится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говоритъ Василь-василичъ. - Баба къ нему приbхала изъ деревни... нескладно, будто..?

- А и вправду, что негодится. Да наберемъ-съ, на полсотню хоть образовъ найдемъ. Нищимъ по грошику? Хорошо-съ. Многiе приходятъ, изъ уваженiя. Песочкомъ посоримъ, можжевелочкой, тарвки новой въ Нескушномъ подкосимъ, подъ Владычицу-то подкинуть...

- Ну, все. Пошлешь къ Митреву въ трактиръ... калачика бы горяченькаго съ семгой, что ли... - потягиваясь, говоритъ отецъ. - bсть что-то захотbлось, сто верстъ безъ малаго отмахалъ.

- Слушаю-съ, - говоритъ Василь-Василичъ. - Ужъ и ги-рой вы!..

Отецъ прихватываетъ меня за щеку, сажаетъ на колbни на диванb. Пахнетъ отъ него лошадью и сномъ.

- Такъ - звbздочки, говоришь? - спрашиваетъ онъ, вглядываясь сквозь ширмочки. - Да, хорошiя звbздочки... А я, братецъ, барки какiя ухватилъ въ Подольскb!.. Выростешь - все узнаешь.

А сейчасъ мы съ тобой кала-чика, го-ряченькаго...

И, раскачивая меня, онъ весело начинаетъ пbть:

Калачи - горячи,

На окошко мечи!

Проbзжали г...начи,

Потаскали калачи.

Прибегъ мальчикъ,

Обжегъ пальчикъ.

Побbжалъ на базаръ,

Никому не сказалъ.

Одной бабушкb сказалъ:

Бабушка-бабушка,

Ва-ри кутью -

Поминать Кузьму!

Дворъ и узнать нельзя. Лужу накрыли рамой изъ шестиковъ, зашили тесомъ, и по ней можно прыгать, какъ по полу, - только всхлипываетъ чуть-чуть. Нbтъ и грязнаго сруба помойной ямы: одbли ее шатерчикомъ, - и блеститъ она новыми досками, и пахнетъ елкой. Прибраны ящики и бочки въ углахъ двора. Откатили задки и передки, на которыхъ отвозятъ доски, отгребли мусорныя кучи и посыпали краснымъ пескомъ - подъ-елочку. Принакрыли рогожами навозню, перетаскали высокiе штабеля досокъ, заслонявшiе зазеленbвшiй садикъ, и на мbстb ихъ, подъ развbсистыми березами, сколотили высокiй помостъ съ порогомъ. Новымъ кажется мнb нашъ дворъ - свbтлымъ, розовымъ отъ песку, веселымъ. Я радъ, что Царицb Небесной будетъ у насъ прiятно. Конечно, Она все знаетъ: что у насъ подъ шатерчикомъ помойка, и лужа та же, и мусоръ засыпали песочкомъ; но все же и Ей прiятно, что у насъ стало чисто и красиво, и что для Нея все это. И всb такъ думаютъ. Стучатъ весело молотки, хряпкаютъ топоры, шипятъ и вывизгиваютъ пилы. Бbгаетъ суетливо Горкинъ:

- Такъ, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной... лучше здоровья пошлетъ, молодчики!..

Приходятъ съ другихъ дворовъ, дивятся: - ка-кой парадъ!

Ступени высокаго помоста накрыты краснымъ сукномъ - съ "ердани", и даже легкую сbнь навbсили, гдb будетъ стоять Она: воздушный, сквозной шатеръ, изъ тонкаго воскового теса, струганнаго двойнымъ рубанкомъ, - какъ кружево! Легкiй сосновый крестикъ, будто изъ розоваго воска, сдbланъ самимъ Андрюшкой, и его же рbзьба навbсокъ - звbздочками и крестиками, и точеные столбушки изъ реекъ, - заглядbнье. И даже "сiянiе" отъ креста, изъ тонкихъ и острыхъ стрbлокъ, - совсbмъ живое!

- Ахъ, Ондрейка! - хлопаетъ себя Горкинъ по колbнкамъ, - Мартынъ бы те, прямо...

Андрюшка, совсbмъ еще молодой, въ свbтлой, пушкомъ, бородкb, кажется мнb особеннымъ, какъ Мартынъ. Онъ сидитъ на шатрb помойки и оглядываетъ "часовенку".

- Такъ, ладно... - говоритъ онъ съ собой, прищурясь, несетъ въ мастерскую дранки, свиститъ веселое, - и вотъ, на моихъ глазахъ выходитъ у него птичка съ распростертыми крыльями - голубокъ? Трепещутъ лучинки-крылья, - совсbмъ живой! Его онъ вbшаетъ подъ подзоромъ сbни, крылышки золотятся и трепещутъ, и всb дивятся, - какiя живыя крылья, "какъ у Святого Духа!" Сквозныя, они парятъ.

Вечеркомъ заходитъ взглянутъ отецъ. За нимъ ходитъ Горкинъ съ Василь-Василичемъ. Молча глядитъ отецъ, глядитъ долго... роется пальцами въ жилеткb, приказываетъ позвать Андрюшку. Говорятъ - не то въ баню пошелъ, не то въ трактирb.

- Цbлковый ему начай! - говоритъ отецъ. Жалованье за старшого.

Чуть свbтаетъ, я выхожу во дворъ. Свbжо. Надъ "часовенкой" - смутныя еще березы, съ черными листочками-сердечками, и что-то таинственное во всемъ. Пахнетъ еловымъ деревомъ по росb и еще чbмъ-то сладкимъ: кажется, зацвbтаютъ яблони. Перекликаются сонные пbтухи - встаютъ. Черный возъ можжевельника кажется мнb мохнатою горою, отъ которой священно пахнетъ. Пахнетъ и первой травкой, принесенной въ корзинахъ и ожидающей. Темный, таинственный, тихiй садъ, черные листочки березъ надъ крестикомъ, свbтлbющiй голубокъ подъ сbнью и черно-мохнатый возъ - словно все ждетъ чего-то. Даже немножко страшно: сейчасъ привезутъ Владычицу.

Свbтлbетъ быстро. У колодца полощутся, качаютъ, - встаетъ народъ. Которые понесутъ - готовы. Стоятъ въ сторонкb, праздничные, въ поддевкахъ, шеи замотаны платочкомъ, сапоги вычернены ваксой, длинныя полотенца черезъ плечо. Кажутся и они священными. Горкинъ ушелъ къ Казанской съ другими молодцами - нести иконы. Василь-Василичъ, въ праздничномъ пиджакb, съ полотенцемъ черезъ плечо, даетъ послbднiя приказанiя:

- Ты, Сеня, какъ фонарикъ принялъ, иди себb - не оглядывайся. Мы съ хозяиномъ изъ кареты примемъ, а Авдbй съ Рязанцемъ подхватятъ съ того краю. А которые подъ Ее поползутъ, не шибко вались на дружку, а чередомъ! Да повоздержитесь, лbшiе, съ хлbба-то... нехорошо! Лbтось, поперли... чисто свиньи какiя... батюшка даже обижался. При уконb и такое безобразiе неподходящее. Мало ли чего, въ себb попридержите... "не по своей волb!" Еще бы ты по сво-ей волb!.. А, Цыганку не заперли... забирай ее, лbшую!..

Кидаются за Цыганкой. Она забивается подъ бревна и начинаетъ скулить отъ страха. Отцbпляютъ отъ конуры Бушуя и ведутъ на погребицу. Стерегутъ на крышахъ, откуда до рынка видно. Изъ булочной, напротивъ, выбbгли пекаря, руки въ тbстb. Несутъ Спасителя и Николу-Угодника отъ Казанской, съ хоругвями, ставятъ на накрытые простынями стулья - встрbчать Владычицу. Съ крыши кричатъ - "bдетъ!"

- Матушка-Иверская... Царица Небесная!..

Горкинъ машетъ пучкомъ свbчей: разступись, дорогу! Раскатывается холстинная "дорожка", сыплется изъ корзинъ трава.

- Ма-тушка... Царица Небесная... Иверская Заступница...

Видно передовую пару шестерки, покойной рысью, съ выноснымъ на лbвой... голубую широкую карету. Изъ дверцы глядитъ голова монаха. Выносной забираетъ круто на тротуаръ, съ запяиокъ спрыгиваетъ какой-то высокiй съ ящикомъ и открываетъ дверцу. Въ глубинb смутно золотится. Цbпляя малиновой епитрахилью съ золотомъ, вылbзаетъ не торопясь широкiй iеромонахъ, слbдуетъ вперевалочку. Служка за нимъ начинаетъ читать молитвы. Подъ самую карету катится бbлая "дорожка".

...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-асъ...

Отецъ и Василь-Василичъ, часто крестясь, берутъ на себя тяжелый кивотъ съ Владычицей. Скользятъ въ золотыя скобы полотенца, подхватываютъ съ другого краю, - и, плавно колышась, грядетъ Царица Небесная надо всbмъ народомъ. Валятся, какъ трава, и Она тихо идетъ надъ всbми. И надо мной проходитъ, - я замираю въ трепетb. Глухо стучатъ по доскамъ надъ лужей, - и вотъ уже Она восходитъ по ступенямъ, и ликъ Ея обращенъ къ народу, и вся Она блистаетъ, розово озаренная раннимъ весеннимъ солнцемъ.

...Спаа-си отъ бbдъ... рабы твоя, Богородице...

Подъ легкой, будто воздушной сbнью, изъ претвореннаго въ воздухъ дерева, блистающая въ огняхъ и солнцb, словно въ текучемъ золотb, въ коронb изъ алмазовъ и жемчуговъ, склоненная скорбно надъ Младенцемъ, Царица Небесная - надъ всbми. Подъ Ней пылаютъ пуки свbчей, голубоватыми облачками клубится ладанъ, и кажется мнb, что Она вся - на воздухb. Никнутъ надъ Ней березы золотыми сердечками, голубое за ними небо.

...къ Тебb прибbгаемъ... яко къ Нерушимой Стbнb и предста-тельству-у..

Вся Она - свbтъ, и все измbнилось съ Нею, и стало храмомъ. Темное - головы и спины, множество рукъ молящихъ, весь забитый народомъ дворъ... - все подъ Ней. Она - Царица Небесная. Она - надъ всbми. Я вижу на штабели досокъ сбившихся въ стайку куръ, сбитыхъ сюда народомъ, огнемъ и пbньемъ, всbмъ непонятнымъ, э т и м ъ, такимъ необычайнымъ, и кажется мнb, что и этотъ пbтухъ, и куры, и воробьи въ березахъ, и тревожно мычащая корова, и загнанный на погребицу Бушуй, и въ бревнахъ пропавшая Цыганка, и голуби на куляхъ овса, и вся прикрытая наша грязь, и всb мы, набившiеся сюда, - все это Ей извbстно, все вбираютъ Ея глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взираетъ.

...Призри благосе-рдiемъ, всепbтая Богоро-дице...

Я вижу Горкина. Онъ сыплетъ въ кадило ладанъ, хочетъ самъ подать батюшкb, но у него вырываетъ служка. Вижу, какъ встряхиваютъ волосами, какъ шепчутъ губы, ерзаютъ бороды и руки. Слышу я, какъ вздыхаютъ: "Матушка... Царица Небесная"... У меня горячо на сердцb: надъ всbмъ прошла Она, и всb мы теперь подъ Нею.

...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-асъ!..

Пылаютъ пуки свbчей, густо клубится ладанъ, звенятъ кадила, дрожитъ синеватый воздухъ, и чудится мнb въ блистаньи, что Она начинаетъ возноситься. Брызгаетъ серебро на все: кропятъ и березы, и сараи, и солнце въ небb, и куръ съ пbтухомъ на штабели... а Она все возносится, вся - въ сiяньи.

- Берись... - слышенъ шепотъ Василь-Василича.

Она наклоняется къ народу... Она идетъ. Валятся подъ Нее травой, и тихо обходитъ Она весь дворъ, всb его закоулки и уголки, всb переходы и навbсы, лbсные склады. Подъ ногами хруститъ щепой, тонкiя стружки путаются въ ногахъ и волокутся. Идетъ къ конюшнямъ... Старый Антипушка, похожiй на святого, падаетъ передъ Ней въ дверяхъ. За рbшетками денниковъ постукиваютъ копыта, смотрятъ изъ темноты пугливо лошади. Поблескивая глазомъ. Ее продвигаютъ краемъ, Она вошла. Ей поклонились лошади, и Она освятила ихъ. Она же надъ всbмъ Царица, Она - Небесная.

- Коровку-то покропите... посуньте Заступницу-то къ коровкb! - проситъ, прижавъ къ подбородку руки, старая Марьюшка-кухарка.

- Надо уважить, для молочка... - говоритъ Андронъ-плотникъ.

Вдвигаютъ кивотъ до половины, держатъ. Корова склонила голову.

Несутъ по рабочимъ спальнямъ. Для легкаго воздуха накурено можжухой. Спаситель и Николай-Угодникъ провожаютъ. Вносятъ и въ наши комнаты, выносятъ во дворъ и снова возносятъ на подмостки. Приходятъ съ улицы - приложиться. Поютъ народомъ - Пресвятая Богоро-дице, спаси на-асъ! Горкинъ руками водитъ, чтобы складнbе пbли. Батюшки кушаютъ сай въ парадномъ залb, закусываютъ семгой и бbлорыбицей, со свbжими, паровыми, огурцами. Василь-Василичъ угощаетъ въ конторb "ящичнаго" и кучера съ мальчишкой; мальчишку - стоя. Народъ стережетъ священную карету. На ея дверцахъ написаны царскiя короны, золотыя. Старушки крестятся на Ея карету, на лошадей; кроткiя у Ней лошадки, совсbмъ святыя.

Голубая карета едва видна, а мы еще все стоимъ, стоимъ съ непокрытыми головами, провожаемъ...

- Помолимшись... - слышатся голоса въ народb.

- По гривеннику выдать, чайку попьютъ, - говоритъ отецъ. - Ну, помолились, братцы... завтра, благословясь, начнемъ.

Весело говорятъ:

- Дай Господи.

Праздникъ еще не кончился. Черезъ дорогу несутъ отъ Ратникова на узкихъ лоткахъ калачики - горячiе, огневые, - жгутся. Плывутъ лотки за лотками на головахъ, какъ лодочки. А вотъ и горячiя баранки, съ хрустомъ. bдятъ на бревнахъ, идутъ въ трактиры. Толкутся въ воротахъ нищiе, поздравляютъ: "помолимшись!". Имъ даютъ грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный дворъ, какъ-то особенно притихшiй, - обмоленый. Жалко разстаться съ нимъ.

Вечеръ, а все еще пахнетъ ладаномъ и чbмъ-то еще... святымъ? Кажется мнb, что во всbхъ щеляхъ, въ дыркахъ между досками, въ тихомъ саду вечернемъ, - держится голубой дымокъ, стелются пbтыя молитвы, - только не слышно ихъ. Чудится мнb, что на всемъ остался благостный взоръ Царицы.

Василь-Василичъ, съ плотниками, уже буднично говоритъ:

- Поживbй-поживbй, ребята... все разобрать, собрать, что къ чему. Помойку расшить, съ лужи палубникъ принять, штабеля на мbсто. Некогда завтра заниматься.

Возвращается старый дворъ. Свbтлую сbнь снимаютъ. Падаетъ голубокъ и крестъ. Я унесу ихъ въ садикъ, они святые. Штабеля заслоняютъ садъ. Разбираютъ покрышку съ ямы, тащатъ по лужb доски. Вотъ ужъ и прежнее. Цbпью гремитъ Бушуй, прыгаетъ по доскамъ Цыганка. Да гдb же - все?! Я несу голубка и крестъ. Въ саду, подъ розоватыми яблоньками, пахнетъ священно-грустно, здbсь еще тихiй свbтъ. Я гляжу на вечернiя березы, на сердечки... Сквозныя еще онb, и виднbется черезъ нихъ, какъ въ сbткb, вечернее голубое небо.

Должно быть грустно и Горкину. Онъ сидитъ на бревнахъ, глядитъ, какъ укладываютъ доски, о чемъ-то думаетъ.

- Вотъ те и отмолились... - говоритъ онъ, поглаживая мою колbнку. - Доживемъ - и еще помолимся. Къ Троицb бы вотъ сходить надо... Тамъ ужъ круглый те годъ моленiе, благолbпiе... а чистота какая!.. И каки соборы, и цвbты всякiе, и ворота всb въ образахъ... а ужъ колокола-а звонятъ... поютъ и поютъ прямо!..

Меня заливаетъ и радостью, и грустью, хочется мнb чудеснаго, и утреннее поетъ во мнb -

...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-асъ!..

ТРОИЦЫНЪ ДЕНЬ

На Вознесенье пекли у насъ лbсенки изъ тbста - "Христовы лbсенки" - и bли ихъ осторожно, перекрестясь. Кто лbсенку сломаетъ - въ рай и не врзнесется, грbхи тяжелые. Бывало, несешь лbсенку со страхомъ, ссунешь на край стола и кусаешь ступеньку за ступенькой. Горкинъ всегда ужъ спроситъ, не сломалъ-ли я лbсенку, а то поговbй Петровками. Такъ повелось съ прабабушки Устиньи, изъ старыхъ книгъ. Горкинъ ей подпсалтырникъ сдbлалъ, съ шишечками, точеный, и послушалъ ея наставки; потому-то и зналъ порядки, даромъ что сроду плотникъ. А по субботамъ, съ Пасхи до Покрова, пекли ватрушки. И дни забудешь, а какъ услышишь запахъ запеченаго творогу, такъ и знаешь: суббота нынче.

Пахнетъ горячими ватрушками, по вbтерку доноситъ. Я сижу на доскахъ у сада. День настояще лbтнiй. Я сижу высоко, вbтки березъ вьются у моего лица. Листочки дотого сочные, что бbлая моя курточка обзеленилась, а на рукахъ - какъ краска. Пахнетъ зеленой рощей. Я умываюсь листочками, тру лицо, и черезъ свbжую зелень ихъ вижу я новый дворъ, новое лbто вижу. Садъ уже затbнился, яблони - бbлыя отъ цвbта, въ сочной, густой травb крупно желтbетъ одуванчикъ. Я иду по доскамъ къ сирени. Ее клонитъ отъ тяжести кистями. Я беру ихъ въ охапку, окунаюсь въ душистую прохладу и чувствую капельки росы. Завтра все обломаютъ, на образа. Троицынъ день завтра.

Горкинъ совсbмъ по-лbтнему, въ рубашкb, безъ картуза. Такъ онъ очень худой, косточки даже слышно, когда обнимемся. Я зову его къ себb въ рощу, но онъ не слушаетъ. Метутъ въ четыре метлы, выметаютъ конюшни и коровникъ. Гаврила моетъ пролетку къ празднику, вертятся и блестятъ колеса. Старый Антипушка, на лbсенкb у конюшни, третъ кирпичомъ мbдный зеленый крестъ, на амбарb сидитъ Андрюшка, гремитъ по крышb. Горкинъ велbлъ ему вычистить желоба отъ мусора, а то перехлещетъ въ ливень. Большая лужа горитъ на солнцb, а въ ней Андрюшка, головой внизъ. Летитъ въ лужу старая опорка, брызги взлетаютъ радугой, какъ фонтанъ. Горкинъ прыгаетъ и кричитъ:

- Я те, озорникъ, пошвыряю... Нипочемъ не возьму на Воробьевку! - и идетъ въ холодокъ, подъ доски. - Вотрушки, никакъ, пекутъ?.. Ну-ко, сходи, попотчуй.

Я бbгу къ Марьюшкb, и она даетъ мнb въ окошечко горячую, съ противня, ватрушку. Выпрашиваю и Горкину. Бbгу, подкидывая на ладошкахъ, - такiя онb горячiя.

- Бо-гатыя вотрушки... - говоритъ Горкинъ, перекрестясь, и обираетъ съ сbдой бородки крошечки творогу. - На Троицу завтра кра-сный денекъ будетъ. А на Духовъ День, попомни вотъ, замутится. А то и громкомъ, можетъ, погрозитъ. Всегда ужъ такъ. Потому и жолоба готовлю.

- А почему - "и страхъ, и радость..." - вчера сказалъ-то?

- Троица-то? А, небось, училъ въ книжкb, какъ Авраамъ Троицу въ гости принималъ... Какъ же ты такъ не знаешь? У Казанской икона вонъ... три лика, съ посошками, подъ древомъ, и яблочки на древb. А на столикb хлbбца стопочка и кувшинчикъ съ питiемъ. А царь-Авраамъ приклонился, ручки сложилъ и головку отъ страху отворилъ. Стра-шно, потому. Ангели лики укрываютъ, а не то что... Пойдетъ завтра Господь, во Святой Троицb, по всей землb. И къ намъ зайдетъ. Радость-то кака, а?.. У тебя наверху, въ кивотb, тоже Троица.

Я знаю. Это самый веселый образъ. Сидятъ три Святые съ посошками подъ деревцомъ, а передъ ними яблочки на столb. Когда я гляжу на образъ, мнb вспоминаются почему-то гости, именины.

- Вbрно. Завтра вяс земля именинница. Потому - Господб ее посbтитъ. У тебя Иванъ-Богословъ ангелъ, а мой - Михаилъ-Архангелъ. У каждого свой. А у земли-матушки самъ Господб Богъ, во Святой Троицb... Троицынъ День. "Пойду", - скажетъ Господь, - "погляжу во Святой Троицb, навbщу". Адамъ согрbшилъ. Господь-то чего сказалъ? "Черезъ тебя вся земля безвинная прокляна, вотъ ты чего исдbлалъ!". И пойдетъ. Завтра на колbняхъ молиться будемъ, въ землю, о грbхахъ. Земля Ему всякiе цвbточки взростила, березки, травки всякiя... Вотъ и понесемъ Ему, какъ Авраамъ-царь. И молиться будемъ: "пошли, Господи, лbто благопрiятное!". Хо-рошее, значитъ, лbто пошли. Вотъ и поютъ такъ завтра: "Кто-о Богъ ве-лiй, яко Бо-огъ нашъ? Ты еси Бо-огъ, тво-ряй чу-де-са-а!".

Голосокъ у Горкина старенькiй, дребезжитъ, такой прiятный. Я прошу его спbть еще, еще, и еще разокъ. И поемъ вмbстb съ нимъ. Онъ говоритъ, что эта молитва "страшно побbдная", въ году два раза поютъ, только: завтра, на Троицу, да на Пасхb, на первый день, въ какую-то знатную вечерню. Сперва "Свbте тихiй" пропоютъ, а потомъ ее.

- Прабабушка Устинья одну молитовку мнb довbрила, а отецъ Викторъ серчаетъ... нbтъ, говоритъ, такой! Есть, по старой книгb. Какъ съ цвbточками встанемъ на колbнки, ты и пошопчи въ травку: "и тебb, мати-сыра земля, согрbшилъ, молъ, душой и тbломъ". Она те и услышитъ, и спокаешься во грbхахъ. Всb ей грbшимъ. Выростешь - узнаешь, какъ грbшимъ. А то бы рай на землb-то былъ. Вотъ Господь завтра и посbтитъ ее, благословитъ. А на Духовъ День, можетъ, и дожжокъ пошлетъ... божью благодать.

Я смотрю на сbрую землю, и она кажется мнb другой, будто она живая, - молчитъ только. И радостно мнb, и отчего-то грустно.

Сходится народъ къ обbду. Въbзжаетъ на дрожкахъ Василь-Василичъ, валится на нихъ, - и прямо подъ колодецъ. Горкинъ ему качаетъ и говоритъ: "нехорошо, Вася... негодится". Онъ только хрипитъ: "взопрbлъ!". Встряхивается, ерошитъ рыжiе волосы, глядитъ вспухшими, мутными глазами, утирается краснымъ платкомъ и валится на дрожки. Говоритъ, мотаясь: "въ ты-щи мbстовъ надоть... й-bду-у!". Кричатъ отъ воротъ - "хозяинъ!". Василь-Василичъ вскакиваетъ, швыряетъ картузъ объ дрожки и тянетъ изъ пиджака книжечку. Кричитъ: "тверрдо стою, мо...гу!". Ему подаютъ картузъ. Въbзжаетъ верхомъ отецъ, "Кавказка" въ мылb.

- Косой здbсь? - спрашиваетъ отецъ и видитъ Василь-Василича. - Да гдb тебя носило - поймать не могъ?

- Все въ порядкb, будь-п-койны-съ... тыщи мbстовъ изъbздилъ! - кричитъ Василь-Василичъ и ерзаетъ большимъ пальцемъ по книжечкb, но грязные листочки слиплись. Тамъ какiя-то палочки, кружочки и крестики, и никто ихъ не понимаетъ, только Василь-Василичъ.

- Хо-рошъ! - говорит отецъ. - Примbръ показываешь.

- Будь-п-койны-съ, крbпко стою... голову запекло, взо-прbлъ-съ! Въ тыщb мbстовъ былъ, все... какъ есть, въ п-рядкb!

Отецъ смотритъ на него, онъ смотритъ на отца - не колыхнется. Отецъ забрасываетъ вопросами: поданы-ли подъ "Воробьевку" лодки, въ Марьиной рощb какъ, сколько свай вбито у Спасскаго, что купальни у Каменскаго, портомойни на Яузb, плоты подъ Симоновомъ, дачи въ Сокольникахъ, лодки на перевозb подъ Дbвичьимъ... Василь-Василичъ ерзаетъ пальцемъ въ книжечкb съ носа его повисла капелька, носъ багровый и маслится. Все въ порядкb: купальни, стройка въ Сокольникахъ, лодки подъ "Воробьевку" поданы для гулянья, и душегубки для англичанъ, и фиверки въ Зоологическомъ на пруду наводятъ, и травы пять возовъ къ вечеру подвезутъ, душистой-ароматной, для Святой Троицы, и сваи, и портомойни, и камня выгружено, и кокоры съ барокъ на стройку посланы, и... Все въ порядкb!

- подъ "Воробьевку" робятъ нарядилъ надежныхъ, никого не потопимъ, догляжу-съ.

- Видно, Горкину за тебя глядbть! - говоритъ отецъ. - Лbтось пятерыхъ чуть не утопилъ... спасибо, выплыли. А тебя въ Марьину, гдb посуше.

- Воля ваша. Только Панкратычу трудно будетъ... старый человbкъ, священный! Съ народомъ не собразишься... тыщи народу завтра, самый у насъ мокрый праздникъ, Троица! всb на воду рвутся, вbночки эти запущаютъ, по старой модb, съ березками катаются, не дай Богъ! Съ ими надо какое ожесточе-нiе!.. Кого пошеb, кого весломъ... кому доброе слово... разные пьяные бываютъ. А у насъ подъ шестьдесятъ лодокъ прогулочныхъ, три дощака да двb косыхъ, на перевозb... тыщи съ подъ Дbвичьяго навалются, всbхъ принять надо безъ скандалу-съ... Я ужъ урядника запросилъ, и станового попридержу закусочкой, для строгости...

- Пьяницу-то Горшкова?

- Завтра онъ устрашится, вотъ какъ!.. Страхъ его заберетъ-съ, по случаю, какъ самого князя Долгорукова ждутъ на "Воробьевку"... будетъ при опасномъ посту! А при Горшкb-то мы, какъ у Христа за пазухой-съ. Ногой топнетъ - весь берегъ задрожитъ... пьяные самые къ лодкамъ и не пойдутъ-съ. На ихъ глотку-то каку надо! А Михаилъ Панкратычъ, старый человbкъ, священный... а, сами знаете, съ нашимъ народомъ какъ?

- Помни. За порядокъ - красную, за чуть что... искупаю! Обbдать.

- О-релъ! - взмахиваетъ руками Василь-Василичъ, совсbмъ веселый. - Прямо, свbтъ-приставленiе завтра на "Воробьевкb" будетъ! - и опять лbзетъ подъ колодецъ.

Радъ и Горкинъ: отъ грbха подальше.

bдемъ на "Воробьевку", за березками. Я съ Горкинымъ на "Кривой" въ телbжкb, Андрюшка-плотникъ - на ломовой. bдемъ мимо садовъ, по заборамъ цвbтетъ сирень. Воздухъ благоуханный, майскiй. Съ Нескучнаго ландышками тянетъ. bдутъ воза съ травой, везутъ мужики березки, бабы несутъ цвbточки - на тРоицу. Дорога въ горку, "Кривая" едва тащитъ. Горкинъ радуется на травку, на деревца, указываетъ мнb - что гдb: Мамонова-дача вонъ, богадbльня Андреевская, "Воробьевка" скоро. "А потомъ къ Крынкину самому заbдемъ, чайку попьемъ, трактиръ у него на самомъ на торчкb, тамъ тебb вся Москва, какъ на ладошкb!". Справа деревья тянутся, въ свbтлой и нbжной зелени.

- Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкаетъ меня Горкинъ и крестится.

Дорога выбралась на бугоръ, деревья провалились, - я вижу небо, будто оно внизу. Да гдb-жъ земля-то? И гдb - Москва?..

- Внизъ-то, въ провалъ гляди... вонъ она гдb, Москва-то!..

Я вижу... Небо внизу кончается, и тамъ, глубоко подъ нимъ, подъ самымъ его краемъ, разсыпано пестро, смутно. Москва... Какая же она большая!... Смутная вдалекb, въ туманцb. Но вотъ, яснbе... - я вижу колоколенки, золотой куполокъ Храма Христа Спасителя, игрушечнаго совсbмъ, бbлые ящики-домики, бурыя и зеленыя дощечки-крыши, зеленыя пятнышки-сады, темныя трубы-палочки, пылающiя искры-стекла, зеленые огороды-коврики, бbлую церковку подъ ними... Я вижу всю игрушечную Москву, а надъ ней золотые крестики.

- Вонъ Казанская наша, башенка-то зеленая! - указываетъ Горкинъ. - А вонъ, возля-то ее, бbлая-то... Спасъ-Наливки. Розовенькая, Успенья Казачья... Григорiй Кесарейскiй, Троица-Шабловка... Ризъ Положенiе... а за ней , въ пять кумполочковъ, розовый-то... Донской монастырь нашъ, а то - Даниловъ, въ рощb-то. А позадь-то, колокольня-то высоченная, какъ свbча... то Симоновъ монастырь, старинный!.. А Иванъ-то Великой, а Кремъ-то нашъ, а? А вонъ те Сухарева-Башня... А орлы те, орлы на башенкахъ... А Москва-рbка-то наша, а?.. А подъ нами-то, за лужкомъ... бbлый-красный... кака колокольня-то съ узорами, съ кудерьками, а?! Дb-вичiй монастырь это. Кака Москва-то наша..!

Въ глазахъ у меня туманится. Стелется подо мной, въ небо восходитъ далью.

bдемъ березовою рощей, старой. Кирпичные заводы, сbрые низкiе навbсы, ямы. Дальше - березовая поросль, чаща. Съ глинистаго бугра мнb видно: все заросло березкой, ходитъ по вbтерку волною, блеститъ и маслится.

- Духъ-то, духъ-то леккой какой... березовый, а? - вздыхаетъ Горкинъ. - Прibхали. Ондрейка-озорникъ, дай-ко молодчику топорикъ, его починъ. Перва его березка.

Мнb боязно. Горкинъ поталкиваетъ - берись. Выбираетъ мнb деревцо. Бbленькая красавица-березка. Она стояла на бугоркb, одна. Шептались ея листочки. Мнb стало жалко.

- Крbпше держи топорикъ. Въ церкыу пойдетъ, молиться, у Троицы поставлю, помbчу твою березку... - и онъ завязываетъ на ней свой поясокъ съ молитвой. - Да ну, осмbлbй... ну?..

Онъ беретъ мои руки съ топорикомъ, повертываетъ, какъ надо, ударяетъ. Березка дрожитъ, сухо звенитъ листочками и падаетъ тихо-тихо, будто она задумалась. Я долго стою надъ ней. А кругомъ падаютъ другiя, слышится дрожъ и шелестъ.

- Давай его на сbдло, въ Черемушки его прокачу! - слышу я крикъ отца.

И радостно, и страшно. И будто во снb все это.

Ноги мои распялены, прыгаю на тугой подушкb, хватаюсь за поводья. Прыгаетъ голова "Кавказки", грива жестко хлещетъ меня въ лицо. "Лихо?" - спрашиваетъ отецъ въ макушку, сжимая меня подъ мышками. Пахнетъ знакомыми духами-флердоранжемъ, лbсомъ, сырой землей. Не видно неба, - свbтлый, густой орbшникъ. "Кукушка... слышишь?", - колетъ отецъ усами, - "ку-ку... ку-ку?". Слышу, совсbмъ далеко. Деревня, стекла на парникахъ, сады. У голубого домика стоитъ высокiй старикъ, въ накинутомъ на рубаху полушубкb; съ нимъ дbвочка, въ розовомъ платьицb. Здороваются, и отецъ спрашиваетъ, готовъ-ли его заказъ. Мы идемъ въ садъ, и старикъ срbзаетъ для насъ крупные, темные пiоны. Отецъ торопится, надо взглянуть на лодки. Старикъ говоритъ дbвочкb: "жениху-то цвbточковъ дай". Дbвочка смотритъ исподлобья, сосетъ пальчикъ. Когда мы садимся bхать, подходятъ бабы. Въ ведрахъ у нихъ сирень, ландыши, незабудки и желтые бубенцы. Старикъ говоритъ, что это все къ нашему заказу, завтра пришлетъ по утру. Дbвочка - у ней синiе глазки и свbтлые, какъ у куклы, волосы, - протягиваетъ мнb пучочекъ ландышковъ, и всb смbются. "Хорошiй садоводъ", - говоритъ мнb потомъ отецъ, - "богатый, а когда-то у дbдушки работалъ". Скачемъ лbсною глушью, опять кукушка... - будто во снb все это.

На дорогb наши воза съ березками. Отецъ ссаживаетъ меня и скачетъ. Мы сворачиваемъ въ село, къ Крынкину. Онъ толстый и высокiй, какъ Василь-Василичъ, въ бbлой рубахb и жилеткb. Говоритъ важно, хлопаетъ Горкина по рукb и ведетъ насъ на чистую половину, въ галдарейку. Они долго пьютъ чай изъ чайниковъ, говорятъ о дbлахъ, о деньгахъ, о садахъ, о вишняхъ и малинb, а я все хожу у стеколъ и смотрю на Москву внизу. Внизу, подъ окномъ, деревья, потомъ рbка, далеко-далеко внизу, и за рbкой - Москва. Нижнiя стекла разныя - синiя, золотыя, красныя. И Москва разная черезъ нихъ. Золотая Москва всbхъ лучше.

- Никакъ надъ Москвой-то дождикъ? - говоритъ Горкинъ и открываетъ окно на галерейкb.

Теперь настоящая Москва. Надъ нею туча, и видно, какъ сbетъ дождь, сbрой косой полоской. Свbтло за ней, и вотъ - видно на тучb радугу. Стоитъ надъ Москвой дуга.

- Такъ, проходящая... пыль поприбьетъ маленько. Пора, поbдемъ.

Крынкинъ говоритъ: "постой, гостинчика ему надо". И несетъ мнb тонкую вbточку, а на ней двb весеннiя клубнички. Говоритъ: "крынкинская, парниковая, съ "Воробьевки", - и поклончикъ папашенькb".

Мы bдемъ на березкахъ. Вотъ и опять Москва, самая настоящая Москва. Я смотрю на веселыя клубнички, на березовый хвостъ за нами, который дрожитъ листочками... - будто во снb все это.

Солнце слbпитъ глаза, кто-то отдернулъ занавbску. Я жмурюсь радостно: Троицынъ День сегодня! Надъ моей головой зеленая березка, дрожитъ листочками. У кивота, гдb Троица, тоже засунута березка, свbтится въ ней лампадочка. Комната кажется мнb другой, что-то живое въ ней.

На мокромъ столb въ передней навалены всякiе цвbты и темные листья ландышей. Всb спbшатъ набирать букетцы, говорятъ мнb - тебb останется. Я подбираю съ пола, но тамъ только рвань и вbточки. Всb нарядны, въ легкихъ и свbтлыхъ платьяхъ. На мнb тоже бbлое все, пикейное, и всb мнb кричатъ: не обзеленись! Я гуляю по комнатамъ. Вездb у иконъ березки. И по угламъ березки, въ переднй даже, словно не домъ, а въ рощb. И пахнетъ зеленой рощей.

На дворb стоитъ возъ съ травой. Антипушка съ Гаврилой хватаютъ ее охапками и трусятъ по всему двору. Говорятъ, еще подвезутъ возокъ. Я хожу по травb и радуясь, что не слышно земли, такъ мягко. Хочется потрусить и мнb, хочется полежать на травкb, только нельзя: костюмчикъ. Пахнетъ, какъ на лужку, гдb косятъ. И на воротахъ наставлены березки, и на конюшнb, гдb мbдный крестъ, и даже на колодцb. Дворъ нашъ совсbмъ другой, кажется мнb священнымъ. Неужели зайдетъ Господь, во Святой Троицb? Антипушка говоритъ: "молчи, этого никто не можетъ знать!" Горкинъ еще до свbта ушелъ къ Казанской, и съ нимъ отецъ.

Мы идемъ всb съ цвbтами. У меня ландышки, и въ середкb большой пiонъ. Ограда у Казанской зеленая, въ березкахъ. Ступеньки завалены травой такъ густо, что путаются ноги. Пахнетъ зеленымъ лугомъ, размятой сырой травой. Въ дверяхъ ничего не видно отъ березокъ, всb задbваютъ головами, раздвигаютъ. Входимъ какъ-будто въ рощу. Въ церкви зеленоватый сумракъ и тишина, шаговъ не слышно, засыпано все травой. И запахъ совсbмъ особенный, какой-то густой, зеленый, даже немножко душно. Иконостасъ чуть виденъ, кой-гдb мерцаетъ позолотца, серебрецо, - въ березкахъ. Теплятся въ зелени лампадки. Лики иконъ, въ березкахъ, кажутся мнb живыми - глядятъ изъ рощи. Березки заглядываютъ въ окна, словно хотятъ молиться. Вездb березки: онb и на хоругвяхъ, и у Распятiя, и надъ свbчнымъ ящикомъ-закуткомъ, гдb я стою, словно у насъ бесbдка. Не видно пbвчихъ и крылосовъ, - гдb-то поютъ въ березкахъ. Березки и въ алтарb - свbшиваютъ листочки надъ Престоломъ. Кажется мнb отъ ящика, что растетъ въ алтарb трава. На амвонb насыпано такъ густо, что дiаконъ путается въ травb, проходитъ въ алтарь царсими вратами, задbваетъ плечами за березки, и онb шелестятъ надъ нимъ. Это что-то... совсbмъ не въ церкви! Другое совсbмъ, веселое. Я слышу - поютъ знакомое: "Свbте тихiй", а потомъ, вдругъ, то самое, которое пbлъ мнb Горкинъ вчера, рbдкостное такое, страшно побbдное:

"Кто Богъ велiй, яко Бо-огъ нашъ? Ты еси Бо-огъ, тво-ря-ай чу-де-са-а-а!.."

Я смотрю на Горкина -слышитъ онъ? Его голова закинута, онъ поетъ. И я пробую пbть, шепчу.

Это не наша церковь: это совсbмъ другое, какой-то священный садъ. И пришли не молиться, а на праздникъ, несемъ цвbты, и будетъ теперь другое, совсbмъ другое, и навсегда. И тамъ, въ алтарb, тоже - совсемъ другое. Тамъ, въ березкахъ, невидимо, смотритъ на насъ Господь, во Святой Троицb, таинственные Три Лика, съ посошками. И ничего не страшно. Съ нами пришли березки, цвbты и травки, и всb мы, грbшные, и сама земля, которая теперь живая, и всb мы кланяемся Ему, а Онъ отдыхаетъ подъ березкой. Онъ теперь съ нами, близко, совсbмъ другой, какой-то совсbмъ ужъ свой. И теперь мы не грbшные. Я не могу молиться. Я думаю о "Воробьевкb", о рощицb, гдb срубилъ березку, о "Кавказкb", какъ мы скакали, о зеленой чащb... слышу въ глуши кукушку, вижу внизу, подъ небомъ, маленькую Москву, дождикъ надъ ней и радугу. Все это здbсь, со мною, пришло съ березками: и березовый, легкiй воздухъ, и небо, которое упало, пришло на землю, и наша земля, которая теперь живая, которая - именинница сегодня.

Я стою на колbнкахъ и не могу понять, что же читаетъ батюшка. Онъ стоитъ тоже на колbнкахъ, на амвонb, читаетъ грустно, и золотыя врата закрыты. Но его книжечка - на цвbтахъ, на скамейкb, засыпанной цвbтами. Молится о грbхахъ? Но какiе теперь грbхи! Я разбираю травки. Вотъ это - подорожникъ, лапкой, это - крапивка, со сладкими бbлыми цвbточками, а эта, какъ вbерокъ, - манжетка. А вотъ одуванчикъ, горькiй, можно пищалку сдbлать. Горкинъ лежитъ головой на травb. Въ коричневомъ кулакb его цвbточки, самые полевые, которые онъ набралъ на "Воробьевкb". Почему онъ лицомъ въ травb? Должно быть, о грbхахъ молится. А мнb ничего не страшно, нbтъ уже никакихъ грbховъ. Я насыпаю ему на голову травку. Онъ смотритъ однимъ глазомъ и шепчетъ строго: "молись, не балуй, глупый... слушай, чего читаютъ". Я смотрю на отца, рядомъ. На бbломъ пиджакb у него прицbпленъ букетикъ ландышей, въ рукb пiоны. Лицо у него веселое. Онъ помахиваетъ платочкомъ, и я слышу, какъ пахнетъ флердоранжемъ, даже сквозь ландыши. Я тяну къ нему свой букетикъ, чтобы онъ понюхалъ. Онъ хитро моргаетъ мнb. Въ березкb надъ нами солнышко.

Народъ выходитъ. Горкинъ съ отцлмъ подсчитываютъ свbчки и мbдяки, записываютъ въ книгу. Я гуляю по церкви, въ густой, перепутанной травb. Она почернела и сбилась въ кучки. Отъ ея запаха тяжело дышать, такой онъ густой и жаркiй. У иконы Троицы я вижу мою березку, съ пояскомъ Горкина. Это такая радость, что я кричу: "Горкинъ, моя березка!.. и поясокъ на ней твой... Горкинъ!" Они грозятся отъ ящика - не кричи. Я смотрю на Святую Троицу, а Она, Три Лика, съ посошками, смотритъ весело на меня.

Я хожу по зеленому, праздничному двору. Большая наша лужа теперь, какъ прудикъ, бережки у нея зеленые. Андрейка вкопалъ березку и разлегся. Ложусь и я, будто на бережку. Приходитъ Горкинъ и говоритъ Андрейкb, что землю нынче грbшно копать, земля именинница сегодня, тревожить негодится, за это, бывало, вихры нарвутъ. Хочетъ отнять березку, но я прошу. "Ну, Господь съ вами", - говоритъ онъ задумчиво, - "а только не порядокъ это".

Послb обbда народу никого не остается, везутъ и меня въ Сокольники. Такъ и стоитъ нашъ дворъ, зеленый, тихiй, до самой ночи. Можетъ быть и входилъ Господь? Этого никто не знаетъ, не можетъ знать.

Ночью я просыпаюсь... - громъ? Въ занавbскахъ мигаетъ молнiя, слышенъ громъ. Я шепчу - "Святъ-святъ, Господь Савао0ъ!" - крещусь. Шумитъ дождикъ, и все сильнbй, - уже настоящiй ливень. Вспоминаю, какъ говорилъ мнb Горкинъ, что "и громкомъ, можетъ, погрозится". И вотъ, какъ вbрно! Троицынъ День прошелъ; начинается Духовъ День. Потому-то и желоба готовилъ. Прошелъ по землb Господь и благословилъ, и будетъ лbто благопрiятное.

Берзка у кивота едва видна, вbтки ея поникли. И надо мной березка, шуршитъ листочками. Святыя онb, божьи. Прошелъ по землb Господь и благословилъ ихъ и все. Всю землю благословилъ, и вотъ - благодать Господня, шумитъ за окнами.

ЯБЛОЧНЫЙ СПАСЪ

Завтра - Преображенiе, а послb завтра меня повезутъ куда-то къ Храму Христа Спасителя, въ огромный розовый домъ въ саду, за чугунной рbшеткой, держать экзаменъ въ гимназiю, и я учу и учу "Священную Исторiю" А0инскаго. "Завтра" - это только такъ говорятъ, а повезутъ годика черезъ два-три, а говорятъ "завтра" потому, что экзаменъ всегда бываетъ на другой день послb Спаса-Преображенiя. Всb у насъ говорятъ, что главное - Законъ Божiй хорошо знать. Я его хорошо знаю, даже что на какой страницb, но все-таки очень страшно, такъ страшно, что даже духъ захватываетъ, какъ только вспомнишь. Горкинъ знаетъ, что я боюсь. Однимъ топорикомъ онъ вырbзалъ мнb недавно страшнаго "щелкуна", который грызетъ орbхи. Онъ меня успокаиваетъ. Поманитъ въ холодокъ подъ доски, на кучу стружекъ, и начнетъ спрашивать изъ книжки. Читаетъ онъ, пожалуй, хуже меня, но все почему-то знаетъ, чего даже и я не знаю. "А ну-ка, - скажетъ, - разскажи мнb чего-нибудь изъ божественнаго..." Я ему разскажу и онъ похвалитъ:

- Хорошо умbешь, - а выговариваетъ онъ на "о", какъ и всb наши плотники, и отъ этого, что-ли, дbлается мнb покойнbй, - не бось, они тебя возьмутъ въ училищу, ты все знаешь. А вотъ завтра у насъ Яблошный Спасъ... про него умbешь? Та-акъ. А яблоки почему кропятъ? Вотъ и не такъ знаешь. Они тебя воспросютъ, а ты и не скажешь. А сколько у насъ Спасовъ? Вотъ и опять не такъ умbешь. Они тебя начнутъ вспрашивать, а ты... Какъ такъ у тебя не сказано? А ты хорошенько погляди, должно быть.

- Да нbту же ничего... - говорю я, совсbмъ разстроенный, - написано только, что святятъ яблоки!

- И кропятъ. А почему кропятъ? А-а! Они тебя вспросютъ - ну, а сколько, скажутъ, у насъ Спасовъ? А ты и не знаешь. Три Спаса. Первый Спасъ - загибаетъ онъ желтый отъ политуры палецъ, страшно расплющенный, - медовый Спасъ, Крестъ выносятъ. Значитъ, лbту конецъ, медъ можно выламывать, пчела не обижается... ужъ пошабашила. Второй Спасъ, завтра который вотъ, - яблошный, Спасъ-Преображенiе, яблоки кропятъ. А почему? А вотъ. Адамъ-Ева согрbшили, змbй ихъ яблокомъ обманулъ, а не велbно было, отъ грbха! А Христосъ возшелъ на гору и освятилъ. Съ того и стали остерегаться. А который до окропенья поbстъ, у того въ животb червь заведется, и холера бываетъ. А какъ окроплено, то безо вреда. А третiй Спасъ называется орbшный, орbхи поспbли, послb Успенья. У насъ въ селb крестный ходъ, икону Спаса носятъ, и всb орbхи грызутъ. Бывало, батюшкb насбираемъ мbшокъ орbховъ, а онъ намъ лапши молочной - для розговинъ. Вотъ ты имъ и скажи, и возьмутъ въ училищу.

Преображенiе Господне... Ласковый, тихiй свbтъ отъ него въ душb - донынb. Должно быть отъ утренняго сада, отъ свbтлаго голубого неба, отъ вороховъ соломы, отъ яблочковъ грушовки, хоронящихся въ зелени, въ которой уже желтbютъ отдbльные листочки, - зелено-золотистый, мягкiй. Ясный, голубоватый день, не жарко, августъ. Подсолнухи уже переросли заборы и выглядываютъ на улицу, - не идетъ-ли ужъ крестный ходъ? Скоро ихъ шапки срbжутъ и понесутъ подъ пbнье на золотыхъ хоругвяхъ. Первое яблочко, грушовка въ нашемъ саду, - поспbла, закраснbлась. Будемъ ее трясти - для завтра. Горкинъ утромъ еще сказалъ:

- Послb обbда на Болто съ тобой поbдемъ за яблоками.

Такая радость. Отецъ - староста у Казанской, уже распорядился:

- Вотъ что, Горкинъ... Возьмешь на Болотb у Крапивкина яблокъ мbръ пять-шесть, для прихожанъ и ребятамъ нашимъ, "бbли", что-ли... да наблюдныхъ, для освященiя, покрасовитbй мbру. Для причта еще мbры двb, почище какихъ. Протодьякону особо пошлемъ мbру апортовыхъ, покрупнbй онъ любитъ.

- Ондрей Максимычъ землякъ мнb, на совbсть дастъ. Ему и съ Курска, и съ Волги гонятъ. А чего для себя прикажете?

- Это я самъ. Арбузъ вотъ у него выбери навырbзъ, астраханскiй, сахарный.

- Орбузы у него... разсахарные всегда, съ подтрескомъ. Самому князю Долгорукову посылаетъ! У него въ лобазb золотой дипломъ виситъ на стbнкb подъ образомъ, каки орлы-те!.. На всю Москву гремитъ.

Послb обbда трясемъ грушовку. За хозяина - Горкинъ. Приказчикъ Василь-Василичъ, хоть у него и стройки, а полчасика выберетъ - прибbжитъ. Допускаютъ еще, изъ уваженiя, только старичка-лавочника Трифоныча. Плотниковъ не пускаютъ, но они забираются на доски и совbтуютъ, какъ трясти. Въ саду необыкновенно свbтло, золотисто: лbто сухое, деревья порbдbли и подсохли, много подсолнуховъ по забору, кисло трещатъ кузнечики, и кажется, что и отъ этого треска исходитъ свbтъ - золотистый, жаркiй. Разросшаяся крапива и лапухи еще густbютъ сочно, и только подъ ними хмуро: а обдерганные кусты смородины такъ и блестятъ отъ свbта. Блестятъ и яблони - глянцемъ вbтвей и листьевъ, матовымъ лоскомъ яблокъ, и вишни, совсbмъ сквозныя, залитыя янтарнымъ клеемъ. Горкинъ ведетъ къ грушовкb, сбрасываетъ картузъ, жилетку, плюетъ въ кулакъ.

- Погоди, стой... - говоритъ онъ, прикидывая глазомъ. - Я ее легкимъ трясомъ, на первый сортъ. Яблочко квелое у ней... ну, маненько подшибемъ - ничего, лучше сочкомъ пойдемъ... а силой не берись!

Онъ прилаживается и встряхиваетъ, легкимъ трясомъ. Падаетъ первый сортъ. Всb кидаются въ лапухи, въ крапиву. Вязкiй, вялый какой-то запахъ отъ лапуховъ, и пронзительно bдкiй - отъ крапивы, мbшаются со сладкимъ духомъ, необычайно тонкимъ, какъ гдb-то пролитые духи, - отъ яблокъ. Ползаютъ всb, даже грузный Василь-Василичъ, у котораго лопнула на спинb жилетка, и видно розовую рубаху лодочкой; даже и толстый Трифонычъ, весь въ мукb. Всb берутъ въ горсть и нюхаютъ: ааа... гру-шовка!..

Зажмуришься и вдыхаешь, - такая радость! Такая свbжесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крbпость - со всbми запахами согрbвшагося сада, замятой травы, растревоженныхъ теплыхъ кустовъ черной смородины. Нежаркое уже солнце и нbжное голубое небо, сiяющее въ вbтвяхъ, на яблочкахъ...

И теперь еще, не въ родной странb, когда встрbтишь невидное яблочко, похожее на грушовку запахомъ, зажмешь въ ладони, зажмуришься, - и въ сладковатомъ и сочномъ духb вспомнится, какъ живое, - маленькiй садъ, когда-то казавшiйся огромнымъ, лучшiй изъ всbхъ садовъ, какiе ни есть на свbтb, теперь безъ слbда пропавшiй... съ березками и рябиной, съ яблоньками, съ кустиками малины, черной, бbлой и красной смородины, крыжовника винограднаго, съ пышными лапухами и крапивой, далекiй садъ... - до погнутыхъ гвоздей забора, до трещинки на вишнb съ затеками слюдяного блеска, съ капельками янтарно-малиноваго клея, - все, до послbдняго яблочка верхушки за золотымъ листочкомъ, горящимъ, как золотое стеклышко!.. И дворъ увидишь, съ великой лужей, уже повысохшей, съ сухими колеями, съ угрязшими кирпичами, съ досками, влипшими до дождей, съ увязнувшей навсегда опоркой... и сbрые сараи, съ шелковымъ лоскомъ времени, съ запахами смолы и дегтя, и вознесенную до амбарной крыши гору кулей пузатыхъ, съ овсомъ и солью, слежавшеюся въ камень, съ прильнувшими цbпко голябями, со струйками золотого овсеца... и высокiе штабеля досокъ, плачущiе смолой на солнцb, и трескучiя пачки драни, и чурбачки, и стружки...

- Да пускай, Панкратычъ!.. оттираетъ плечомъ Василь-Василичъ, засучивъ рукава рубахи, - ей-Богу, на стройку надоть!..

- Да постой, голова елова... - не пускаетъ Горкинъ, - по-бьешь, дуроломъ, яблочки...

Встряхиваетъ и Василь-Василичъ: словно налетаетъ буря, шумитъ со свистомъ, - и сыплются дождемъ яблочки, по головb, на плечи. Орутъ плотники на доскахъ: - "эт-та вотъ тряха-ну-улъ Василь-Василичъ!" Трясетъ и Трифонычъ, и опять Горкинъ, и еще разъ Василь-Василичъ, котораго давно кличутъ. Трясу и я, поднятый до пустыхъ вbтвей.

- Эхъ, бывало, у насъ трясли... зальешься! - вздыхаетъ Василь-Василичъ, застегивая на ходу жилетку, - да иду, чорртъ васъ..!

- Черкается еще, елова голова... на такомъ дbлb... - строго говоритъ Горкинъ. - Энъ еще гдb, хоронится!.. - оглядываетъ онъ макушку. - Да не стрясешь... воробьямъ на розговины пойдетъ, послbдышекъ.

Мы сидимъ въ замятой травb; пахнетъ послbднимъ лbтомъ, сухою горечью, яблочнымъ свbжимъ духомъ; блестятъ паутинки на крапивb, льются дрожатъ на яблонькахъ. Кажется мнb, что дрожатъ онb отъ сухого треска кузнечиковъ.

- Осеннiя-то пbсни!.. - говоритъ Горкинъ грустно. - Про-щай, лbто. Подошли Спасы - готовь запасы. У насъ ласточки, бывало, на отлетb... Надо бы обязательно на Покровъ домой съbздить... да чего тамъ, нbтъ никого.

Сколько ужъ говорилъ - и никогда не съbздитъ: привыкъ къ мbсту.

- Въ Павловb у еасъ яблока... пятакъ мbра. - говоритъ Трифонычъ. - А яблоко-то какое... па-влов-ское!

Мbры три собрали. Несутъ на шестb въ корзинb, продbвъ въ ушки. Выпрашиваютъ плотники, выклянчиваютъ мальчишки, прыгая на одной ногb:

Крива-крива ручка,

Кто дастъ - тотъ князь,

Кто не дастъ - тотъ собачiй глазъ.

Собачiй глазъ! Собачiй глазъ!

Горкинъ отмахивается, лягается:

- Ма-хонькiе, что-ли... Приходи завтра къ Казанской - дамъ и пару.

Запрягаютъ въ полокъ "Кривую". Ее держатъ изъ уваженiя, но на Болото и она дотащитъ. Встряхиваетъ до кишокъ на ямкахъ, и это такое удовольствiе! Съ нами огромныя корзины, одна въ другой. bдемъ по пустынной Якиманкb, мимо розовой церкви Ивана Воина, мимо виднbющейся въ переулкb бbлой - Спаса въ Наливкахъ, мимо желтbющаго въ низочкb Марона, мимо краснbющаго далеко, за Полянскимъ Рынкомъ, Григорiя Неокессарiйскаго. И вездb крестимся. Улица очень длинная, скучная, безъ лавокъ, жаркая. Дремлютъ дворники у воротъ, раскинувъ ноги. И все дремлетъ: бbлые дома на солнцb, пыльно-зеленыя деревья за азборчиками съ гвоздями, сизые ряды тумбочекъ, похожихъ на голубые гречневики, бурые фонари, плетущiеся извозчики. Небо какое-то пыльное, - "отъ парева", - позbвывая говоритъ Горкинъ. - Попадается толстый купецъ на извозчикb, во всю пролетку, въ ногахъ у него корзина съ яблоками. Горкинъ кланяется ему почтительно.

- Староста Лощеновъ съ Шаболовки, мясникъ. Жа-дный, три мbры всего. А мы съ тобой закупимъ болb десяти, на всю пятерку.

Вотъ и Канава, съ застоявшейся радужной водою. За ней, надъ низкими крышами и садами, горитъ на солнцb великiй золотой куполъ Христа Спасителя. А вотъ и Болото, по низинкb, - великая площадь торга, каменные "ряды", дугами. Здbсь торгуютъ желbзнымъ ломомъ, ржавыми якорями и цbпями, канатами, рогожей, овсомъ и солью, сушеными снетками, судаками, яблоками... Далеко слышенъ сладкiй и острый духъ, золотится вездb соломкой. Лежатъ на землb рогожи, зеленые холмики арбузовъ, на соломb разноцвbтныя кучки яблока. Голубятся тсайками голубки. Куда ни гляди - рогожа да солома.

- Бо-льшой нонче привозъ, урожай на яблоки, - говоритъ Горкинъ, - поbстъ яблчковъ Москва наша.

Мы проbзжаемъ по лабазамъ, въ яблочномъ сладкомъ духb. Молодцы вспарываютъ тюки съ соломой, золотится надъ ними пыль. Вотъ и лабазъ Крапивкина.

- Горкину-Панкратычу! - дергаетъ картузомъ Крапивкинъ, съ сbдой бородой, широкiй. - А я-то думалъ - пропалъ нашъ козелъ, а онъ вонъ онъ, сbда бородка!

Здороваются за руку. Крапивкинъ пьетъ чай на ящикb. Мbдный зеленоватый чайникъ, толстый стаканъ граненый. Горкинъ отказывается вbжливо: только пили, - хоть мы и не пили. Крапивкинъ не уступаетъ: "палка на палку - плохо, а чай на чай - Якиманская, качай!" Горкинъ усаживается на другомъ ящикb, черезъ щелки котораго, въ соломкb, глядятся яблочки. - "Съ яблочными духами чаекъ пьемъ!" - подмигиваетъ Крапивкинъ и подаетъ мнb большую синюю сливу, треснувшую отъ спbлости. Я осторожно ее сосу, а они попиваютъ молча, изрbдка выдувая слово изъ блюдечка вмbстb съ паромъ. Имъ подаютъ еще чайникъ, они пьютъ долго и разговариваютъ какъ слbдуетъ. Называютъ незнакомыя имена, и очень имъ это интересно. А я сосу уже третью сливу и все осматриваюсь. Между рядками арбузовъ на соломенныхъ жгутикахъ-виточкахъ по полочкамъ, надъ покатыми ящичками съ отборнымъ персикомъ, съ бордовыми щечками подъ пылью, надъ розовой, бbлой и синей сливой, между которыми сbли дыньки, виситъ старый тяжелый образъ въ серебреномъ окладb, горитъ лампадка. Яблоки по всему лабазу, на соломb. Отъ вязкаго духа даже душно. А въ заднюю дверь лабаза смотрятъ лошадиныя головы - привезли ящики съ машины. Наконецъ, подымаются отъ чая и идутъ къ яблокамъ. Крапивкинъ указываетъ сорта: вотъ бbлый наливъ, - "если глядbть на солнышко, какъ фонарикъ!" - вотъ ананасное-царское, красное, какъ кумачъ, вотъ анисовое монастырское, вотъ титовка, аркадъ, боровинка, скрыжапель, коричневое, восковое, бbль, ростовка-сладкая, горьковка.

- Наблюдныхъ-то?.. - показистbй тебb надо... - задумывается Крапивкинъ. - хозяину потрафить надо?.. Боровкинъ крbпонекъ еще, поповка некрасовита...

- Да ты мнb, Ондрей Максимычъ, - ласково говоритъ Горкинъ, - покрасовитbй какихъ, парадныхъ. Павловку что-ли... или эту, вотъ какъ ее?

- Этой нb-ту, - смbется Крапивкинъ, - а и есть, да тебb не съbсть! Эй, открой, съ Курска которыя, за дорогу утомились, очень хороши будутъ.

- А вотъ, поманежнbй будто, - нашариваетъ въ соломb Горкинъ, - опортъ никакъ?..

- Выше сортъ, чbмъ опортъ, называется - кампортъ!

- Ссыпай мbру. Архирейскiя, прямо... какъ разъ на окропленiе.

- Глазокъ-то у тебя!.. Въ Успенскiй взяли. Самому протопопу соборному отцу Валентину доставъляемъ, Анфи-те-ятрову! Проповbди знаменито говоритъ, слыхалъ небось?

Горкинъ набираетъ для народа бbли и розсыпи, мbръ восемь. Беретъ и причту титовки, и апорту для протодьякона, и арбузъ сахарный, "какихъ нbтъ нигдb". А я дышу и дышу этимъ сладкимъ и липкимъ духомъ. Кажется мнb, что отъ рогожныхъ тюковъ съ намазанными на нихъ дегтемъ кривыми знаками, отъ новыхъ еловыхъ ящиковъ, отъ вороховъ соломы - пахнетъ полями и деревней, машиной, шпаоами, далекими садами. Вижу и радостныя "китайскiя", щечки и хвостики ихъ изъ щелокъ, вспоминаю ихъ горечь-сладость, ихъ сочный трескъ, и чувствую, какъ кислитъ во рту. Оставляемъ "Кривую" у лабаза и долго ходимъ по яблочному рынку. Горкинъ, поддbвъ руки подъ казакинъ, похаживаетъ хозяйчикомъ, трясетъ бородкой. Возьметъ яблоко, понюхаетъ, подержитъ, хотя больше не надо намъ.

- Павловка, а? мелковата только?..

- Сама она, купецъ. Крупнbй не бываетъ нашей. Три гривенника полмbры.

- Ну что ты мнb, елова голова, болясы точишь!.. Что я, не ярославскiй, что-ли? У насъ на Волгb - гривенникъ такiя.

- Съ нашей-то Волги версты долги! Я самъ изъ-подъ Кинешмы.

И они начинаютъ разговаривать, называютъ незнакомыя имена, и имъ это очень интересно. Ловкачъ-парень выбираетъ пятокъ пригожихъ и суетъ Горкину въ карманы, а мнb подаетъ торчкомъ на пальцахъ самое крупное. Горкинъ и у него покупаетъ мbру.

Пора домой, скоро ко всенощной. Солнце уже косится. Вдали золотbетъ темно выдвинувшiйся надъ крышами куполъ Иван-Великаго. Окна домовъ блистаютъ нестерпимо, и отъ этого блеска, кажется, текутъ золотыя рbчки, плавятся здbсь, на площади, въ соломb. Все нестерпимо блещетъ, и въ блескb играютъ яблочки.

bдемъ полегоньку, съ яблоками. Гляжу на яблоки, какъ подрагиваютъ они отъ тряски. Смотрю на небо: такое оно спокойное, такъ бы и улетbлъ въ него.

Праздникъ Преображенiя Господня. Золотое и голубое утро, въ холодочкb. Въ церкви - не протолкаться. Я стою въ загородкb свbчного ящика. Отецъ позвякиваетъ серебрецомъ и мbдьюЮ даетъ и даетъ свbчки. Онb текутъ и текутъ изъ ящиковъ изломившейся бbлой лентой, постукиваютъ тонко-сухо, прыгаютъ по плечамъ, надъ головами, идутъ къ иконамъ - передаются - "Празднику"! Проплываютъ надъ головами узелочки - все яблоки, просвирки, яблоки. Наши корзины на амвонb, "обкадятся" - сказалъ мнb Горкинъ. Онъ суетится въ церкви, мелькаетъ его бородка. Въ спертомъ горячемъ воздухb пахнетъ нынче особеннымъ - свbжими яблоками. Они вездb, даже на клиросb, присунуты даже на хоругвяхъ. Необыкновенно, весело, - будто гости, и церковь - совсbмъ не церковь. И всb, кажется мнb, только и думаютъ объ яблокахъ. И Господь здbсь со всbми, и Онъ тоже думаетъ объ яблокахъ: Ему-то и принесли ихъ - посмотри, Господи, какiя! А Онъ посмотритъ и скажетъ всbмъ: "ну и хорошо, иbшьте на здоровье, дbтки!" И будутъ bсть, уже совсbмъ другiя, не покупныя, а церковныя яблоки, святыя. Это и есть - Преображенiе.

Приходитъ Горкинъ и говоритъ: "пойдемъ, сейчасъ окропленiе самое начинается". Въ рукахъ у него красный узелокъ - "своихъ". Отецъ все считаетъ деньги, а мы идемъ. Ставятъ канунный столикъ. Золотой-голубой дьячокъ несетъ огромное блюдо изъ серебра, красныя на немъ яблоки горою, что подошли изъ Курска. Кругомъ на полу корзинки и узелки. Горкинъ со сторожемъ тащатъ съ амвона знакомыя корзины, подвигаютъ "подъ окропленiе, поближе". Всb суетятся, весело, - совсbмъ не церковь. Священники и дьяконъ въ необыкновенныхъ ризахъ, которыя называются "яблочныя", - такъ говоритъ мнb Горкинъ. Конечно, яблочныя! По зеленой и голубой парчb, если вглядеться сбоку, золотятся въ листьяхъ крупныя яблоки и груши, и виноградъ, - зеленое, золотое, голубое: отливаетъ. Когда изъ купола попадаетъ солнечный лучъ на ризы, яблоки и груши оживаютъ и становятся пышными, будто они навbшаны. Священники освящаютъ воду. Потомъ старшiй, въ лиловой камилавкb, читаетъ надъ нашими яблоками изъ Курска молитву о плодахъ и виноградb, - необыкновенную, веселую молитву, - и начинаетъ окроплять яблоки. Такъ встряхиваетъ кистью, что летятъ брызги, какъ серебро, сверкаютъ и тутъ, и тамъ, отдbльно кропитъ корзины для прихода, потомъ узелки, корзиночки... Идутъ ко кресту. Дьячки и Горкинъ суютъ всbмъ въ руки по яблочку и по два, какъ придется. Батюшка даетъ мнb очень красивое изъ блюда, а знакомый дьяконъ нарочно, будто, три раза хлопаетъ меня мокрой кистью по головb, и холодныя струйки попадаютъ мнb за воротъ. Всb bдятъ яблоки, такой хрустъ. Весело, какъ въ гостяхъ. Пbвчiе даже жуютъ на клиросb. Плотники идутъ наши, знакомые мальчишки, и Горкинъ пропихиваетъ ихъ - живbй проходи, не засть! Они клянчатъ: "дай яблочка-то еще, Горкинъ... Мишкb три далъ!.." Даютъ и нищимъ на паперти. Народъ рbдbетъ. Въ церкви видны надавленные огрызочки, "сердечки". Горкинъ стоитъ у пустыхъ корзинъ и вытираетъ платочкомъ шею. Крестится на румяное яблоко, откусываетъ съ хрустомъ - и морщится:

- Съ кваскомъ... - говоритъ онъ, морщась и скосивъ глазъ, и трясется его бородка. - А прiятно, ко времю-то, кропленое...

Вечеромъ онъ находитъ меня у досокъ на стружкахъ. Я читаю Священную Исторiю.

- А ты не бось, ты теперь все знаешь. Они тебя вспросютъ про Спасъ, или тамъ, какъ-почему яблоко кропятъ, а ты имъ строгай и строгай... въ училищу и впустятъ. Вотъ погляди вотъ!..

Онъ такъ покойно смотритъ въ мои глаза, такъ по вечернему свbтло и золотисто-розовато на дворb отъ стружекъ, рогожъ и теса, такъ радостно отчего-то мнb, что я схватываю охапку стружекъ, бросаю ее кверху, - и сыплется золотистый, кудрявый дождь. И вдругъ, начинаетъ во мнb покалывать - отъ непонятной-ли радости, или отъ яблоковъ, безъ счета съеденыхъ въ этотъ день, - начинаетъ покалывать щекотной болью. По мнb пробbгаетъ дрожь, я принимаюсь безудержно смbяться, прыгать, и съ этимъ смbхомъ бьется во мнb желанное, - что въ училище меня впустятъ, непремbнно впустятъ!

РОЖДЕСТВО

Ты хочешь, милый мальчикъ, чтобы я разсказалъ тебb про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего - подскажетъ сердце.

Какъ будто, я такой, какъ ты. Снbжокъ ты знаешь? Здbсь онъ - рbдко, выпадетъ - и стаялъ. А у насъ, повалитъ, - свbту, бывало, не видать, дня на три! Все завалитъ. На улицахъ - сугробы, все бbло. На крышахъ, на заборахъ, на фонаряхъ, - вотъ сколько снbгу! Съ крышъ свисаетъ. Виситъ - и рухнетъ, мягко, какъ мука. Ну, за воротъ засыплетъ. Дворники сгребаютъ въ кучи, свозятъ. А не сгребай - увязнешь. Тихо у насъ зимой, и глухо. Несутся санки, а не слышно. Только въ морозъ, визжатъ полозья. Зато весной, услышишь первыя колеса... - вотъ радость!..

Наше Рождество подходитъ издалека, тихо. Глубокiе снbга, морозы крbпче. Увидишь, что мороженыхъ свиней подвозятъ, - скоро и Рождество. Шесть недbль постились, bли рыбу. Кто побогаче - бbлугу, осетрину, судачка, наважку; побbднbй - селедку, сомовину, леща... У насъ, въ Россiи, всякой рыбы много. Зато на Рождество - свинину, всb. Въ мясныхъ, бывало, до потолка навалятъ, словно бревна, - мороженыя свиньи. Окорока обрублены, къ засолу. Такъ и лежатъ, рядами, - разводы розовые видно, снbжкомъ запорошило.

А морозъ такой, что воздухъ мерзнетъ. Инеемъ стоитъ, туманно, дымно. И тянутся обозы - къ Рождеству. Обозъ? Ну, будто, поbздъ... только не вагоны, а сани, по снbжку, широкiя, изъ дальнихъ мbстъ. Гусемъ, другъ за дружкой, тянутъ. Лошади степныя, на продажу. А мужики здоровые, тамбовцы, съ Волги, изъ-подъ Самары. Везутъ свинину, поросятъ, гусей, индюшекъ, - "пылкаго морозу". Рябчикъ идетъ, сибирскiй, тетеревъ-глухарь... Знаешь - рябчикъ? Пестренькiй такой, рябой... - ну, рябчикъ! Съ голубя, пожалуй, будетъ. Называется - дичь, лbсная птица. Питается рябиной, клюквой, можжевеловкой. А на вкусъ, братъ..! Здbсь рbдко видишь, а у насъ - обозами тянули. Все распродадутъ, и сани, и лошадей, закупятъ краснаго товару, ситцу, - и домой, чугункой. Чугунка? А железная дорога. Выгоднbй въ Москву обозомъ: свой овесъ-то, и лошади къ продажb, своихъ заводовъ, съ косяковъ степныхъ.

Передъ Рождествомъ, на Конной площади, въ Москвb, - тамъ лошадями торговали, - стонъ стоитъ. А площадь эта... - какъ бы тебb сказать?.. - да попросторнbй будетъ, чbмъ... знаешь, Эйфелева-то башня гдb? И вся - въ саняхъ. Тысячи саней, рядами. Мороженыя свиньи - какъ дрова, лежатъ на версту. Завалитъ снbгомъ, а изъ-подъ снbга рыла да зады. А то чаны, огромные, да... съ комнату, пожалуй! А это солонина. И такой морозъ, что и разсолъ-то замерзаетъ... - розовый ледокъ на солонинb. Мясникъ, бывало, рубитъ топоромъ свинину, кусокъ отскочитъ, хоть съ полфунта, - наплевать! Нищiй подберетъ. Эту свиную "крошку" охапками бросали нищимъ: на, разговbйся! Передъ свининой - поросячiй рядъ, на версту. А тамъ - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчикъ... Прямо изъ саней торголя. И безъ вbсовъ, по-штучно больше. Широка Россiя, - безъ вbсовъ, на-глазъ. Бывало, фабричные, впрягутся въ розвальни, - большiя сани, - везутъ-смbются. Горой навалятъ: поросятъ, свинины, солонины, баранины... Богато жили.

Передъ Рождествомъ, дня за три, на рынкахъ, на площадяхъ, - лbсъ елокъ. А какiя елки! Этого добра въ Россiи сколько хочешь. Не такъ, какъ здbсь, - тычинки. У нашей елки... какъ отогрbется, расправитъ лапы, - чаща. На Театральной площади, бывало, - лbсъ. Стоятъ, въ снbгу. А снbгъ повалитъ, - потерялъ дорогу! Мужики, въ тулупахъ, какъ въ лbсу. Народъ гуляетъ, выбираетъ. Собаки въ елкахъ - будто, волки, право. Костры горятъ, погрbться. Дымъ столбами. Сбитеньщики ходятъ, аукаются въ елкахъ: "Эй, сла-дкiй сбитень! калачики горя-чи!.." Въ самоварахъ, на долгихъ дужкахъ, - сбитень. Сбитень? А такой горячiй, лучше чая. Съ медомъ, съ имбиремъ, - душисто, сладко. Стаканъ - копbйка. Калачикъ мерзлый, стаканчикъ сбтню, толстенькiй такой, граненый, - пальцы жжетъ. На снbжку, въ лbсу... прiятно! Потягиваешь понемножку, а паръ - клубами, какъ изъ паровоза. Калачикъ - льдышка. Ну, помакаешь, помягчbетъ. До ночи прогуляешь въ елкахъ. А морозъ крbпчаетъ. Небо - въ дыму - лиловое, въ огнb. На елкахъ иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь - хрустнетъ, какъ стекляшка. Морозна Россiя, а... тепло!..

Въ Сочельникахъ, подъ Рождество, - бывало, до звbзды не bли. Кутью варили, изъ пшеницы, съ медомъ; взварь - изъ чернослива, груша, шептала... Ставили подъ образа, на сbно. Почему?.. А будто - даръ Христу. Ну... будто, Онъ на сbнb, въ ясляхъ. Бывало, ждешь звbзды, протешь свb стекла. На стеклахъ ледъ, съ мороза. Вотъ, братъ, красота-то!.. Елочки на нихъ, разводы, какъ кружевное. Ноготкомъ протрешь - звbзды не видно? Видно! Первая звbзда, а вонъ - другая... Стекла засинbлись. Стрbляетъ отъ мороза печка, скачутъ тbни. А звbздъ все больше. А какiя звbзды!.. Форточку откроешь - рbзанетъ, ожжетъ морозомъ. А звbзды..! На черномъ небb такъ и кипитъ отъ свbта, дрожитъ, мерцаетъ. А какiя звbзды!.. Усатыя, живыя, бьются, колютъ глазъ. Въ возухb-то мерзлость, черезъ нее-то звbзды больше, разными огнями блещутъ, - голубой хрусталь, и синiй, и зеленый, - въ стрbлкахъ. И звонъ услышишь. И будто это звbзды - звонъ-то! Морозный, гулкiй, - прямо, серебро. Такого не услышишь, нbтъ. Въ Кремлb ударятъ, - древнiй звонъ, степенный, съ глухотцой. А то - тугое серебро, какъ бархатъ звонный. И все запbло, тысяча церквей играетъ. Такого не услышишь, нbтъ. Не Пасха, перезвону нbтъ, а стелетъ звономъ, кроетъ серебромъ, какъ пbнье, безъ конца-начала... - гулъ и гулъ.

Ко всенощной. Валенки надbнешь, тулупчикъ изъ барана, шапку, башлычокъ, - морозъ и не щипнетъ. Выйдешь - пbвучiй звонъ. И звbзды. Калитку тронешь, - такъ и осыплетъ трескомъ. Морозъ! Снbгъ синiй, крbпкiй, попискиваетъ тонко-тонко. По улицb - сугробы, горы. Въ окошкахъ розовые огоньки лампадокъ. А воздухъ... - синiй, серебрится пылью, дымный, звbздный. Сады дымятся. Березы - бbлыя видbнья. Спятъ въ нихъ галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звbздъ. Звbздный звонъ, пbвучiй, - плыветъ, не молкнетъ; сонный, звонъ-чудо, звонъ-видbнье, славитъ Бога въ вышнихъ, - Рождество.

Идешь и думаешь: сейчасъ услышу ласковый напbвъ-молитву, простой, особенный какой-то, дbтскiй, теплый... - и почему-то видится кроватка, звbзды.

Рождество Твое, Христе Боже нашъ,

Возсiя мiрови Свbтъ Разума...

И почему-то кажется, что давнiй-давнiй тотъ напbвъ священный... былъ всегда. И будетъ.

На уголкb лавчонка, безъ дверей. Торгуетъ старичокъ въ тулупb, жмется. За мерзлымъ стеклышкомъ - знакомый Ангелъ съ золотымъ цвbточкомъ, мерзнетъ. Осыпанъ блескомъ. Я его держалъ недавно, трогалъ пальцемъ. Бумажный Ангелъ. Ну, карточка... осыпанъ блескомъ, снbжкомъ, какъ-будто. Бbдный, мерзнетъ. Никто его не покупаетъ: дорогой. Прижался къ стеклышку и мерзнетъ.

Идешь изъ церкви. Все - другое. Снbгъ - святой. И звbзды - святые, новыя, рождественскiя звbзды. Рождество! Посмотришь въ небо. Гдb же она, та давняя звbзда, которая волхвамъ явилась? Вонъ она: надъ Барминихинымъ дворомъ, надъ садомъ! Каждый годъ - надъ этимъ садомъ, низко. Она голубоватая, Святая. Бывало, думалъ: "Если къ ней идти - придешь т у д а. Вотъ, притти бы... и поклониться вмbстb съ пастухами Рождеству! О н ъ - въ ясляхъ, въ маленькой кормушкb, какъ въ конюшнb... Только не дойдешь, морозъ, замерзнешь!" Смотришь, смотришь - и думаешь: "Волсви же со звbздою путеше-эствуютъ!.."

Волсви?.. Значитъ - мудрецы, волхвы. А, маленькiй, я думалъ - волки. Тебb смbшно? Да, добрые такiе волки, - думалъ. Звbзда ведетъ ихъ, а они идутъ, притихли. Маленькiй Христосъ родился, и даже волки добрые теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо, вbдь? Хвосты у нихъ опущены. Идутъ, поглядываютъ на звbзду. А та ведетъ ихъ. Вотъ и привела. Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься... Видишь - кормушка съ сbномъ, свbтлый-свbтлый мальчикъ, ручкой манитъ?.. Да, и волковъ... всbхъ манитъ. Какъ я хотbлъ увидbть!.. Овцы тамъ, коровы, голуби взлетаютъ по стропиламъ... и пастухи, склонились... и цари, волхвы... И вотъ, подходятъ волки. Ихъ у насъ въ Россiи мно-го!.. Смотрятъ, а войти боятся. Почему боятся? А стыдно имъ... злые такiе были. Ты спрашиваешь - впустятъ? Ну, конечно, впустятъ. Скажутъ: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звbзды... всb звbзды тамъ, у входа, толпятся, свbтятъ... Кто, волки? Ну, конечно, рады.

Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущаго Рождества! Рbсницы смерзлись, а отъ звbзды все стрbлки, стрbлки...

Зайдешь къ "Бушую". Это у насъ была собака, лохматая, большая, въ канурb жила. Сbно тамъ у ней, тепло ей. Хочется сказать "Бушую", что Рождество, что даже волки добрые теперь и ходятъ со звbздой... Крикнешь въ кануру - "Бушуйка!" Цbпью загремитъ, проснется, фыркнетъ, посунетъ мордой, добрый, мягкiй. Полижетъ руку, будто скажетъ: да, Рождество. И - на душb тепло, отъ счастья.

Мечтаешь: Святки, елка, въ театръ поbдемъ... Народу сколько завтра будетъ! Плотникъ Семенъ кирпичиковъ мнb принесетъ и чурбачковъ, чудесно они пахнутъ елкой!.. Придетъ моя кормилка Настя, сунетъ апельсинчикъ и будетъ цbловать и плакать, скажетъ - "выкормочекъ мой... растешь"... Подбитый Баринъ придетъ еще, такой смbшной. Ему дадутъ стаканчикъ водки. Будетъ махать бумажкой, такъ смbшно. Съ длинными усами, въ красномъ картузb, а подъ глазами "фонари". И будетъ говорить стихи. Я помню:

И пусть ничто-съ за этотъ Праздникъ

Не омрачаетъ торжества!

Поднесъ почтительно-съ проказникъ

Въ сей день Христова Рождества!

Въ кухнb на полу рогожи, пылаетъ печь. Теплится лампадка. На лавкb въ окоренкb оттаиваетъ поросенокъ, весь въ морщинкахъ, индюшка серебрится отъ морозца. И непремbнно загляну за печку, гдb плита: стоитъ?.. Только подъ Рождество бываетъ. Огромная, во всю плиту, - свинья! Ноги у ней подрублены, стоитъ на четырехъ культышкахъ, рыломъ въ кухню. Только сейчасъ втащили, - блеститъ морозцемъ, уши не обвисли. Мнb радостно и жутко: въ глазахъ намерзло, сквозь бbловатыя рbсницы смотритъ... Кучеръ говорилъ: "Велbно ихъ bсть на Рождество, за наказанiе! Не давала спать Младенцу, все хрюкала. Потому и называется - свинья! Онъ ее хотbлъ погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!" Смотрю я долго. Въ черномъ рылb - оскаленные зубки, "пятакъ", какъ плошка. А вдругъ соскочитъ и загрызетъ?.. Какъ-то она загромыхала ночью, напугала.

И въ домb - Рождество. Пахнетъ натертыми полами, мастикой, елкой. Лампы не горятъ, а все лампадки. Печки трещатъ-пылаютъ. Тихiй свbтъ, святой. Окна совсbмъ замерзли. Отблескиваютъ огоньки лампадокъ - тихiй свbтъ, святой. Въ холодномъ залb таинственно темнbетъ елка, еще пустая, - другая, чbмъ на рынкb. За ней чуть брезжитъ алый огонекъ лампадки, - звbздочки, в лbсу, какъ-будто... А завтра!..

А вотъ и - завтра. Такой морозъ, что все дымится. На стеклахъ наросло буграми. Солнце надъ Барминихинымъ дворомъ - въ дыму, виситъ пунцовымъ шаромъ. Будто и оно дымится. Отъ него столбы въ зеленомъ небb. Водовозъ подъbхалъ въ скрипb. Бочка вся въ хрусталb и трескb. И она дымится, и лошадь, вся сbдая. Вотъ мо-розъ!..

Топотомъ шумятъ въ передней. Мальчишки, славить... Все мои друзья: сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощiй, кривой сапожникъ, очень злой, выщипываетъ за вихры мальчишекъ. Но сегодня добрый. Всегда онъ водитъ "славить". Мишка Драпъ несетъ Звbзду на палкb - картонный домикъ: свbтятся окошки изъ бумажекъ, пунцовыя и золотыя, - свbчка тамъ. Мальчишки шмыгаютъ носами, пахнутъ снbгомъ.

- "Волхи же со Звbздою питушествуютъ!" - весело говоритъ Зола.

Волховъ прiючайте,

Святое стрbчайте,

Пришло Рождество,

Начинаемъ торжество!

Съ нами Звbзда идетъ,

Молитву поетъ...

Онъ взмахиваетъ чернымъ пальцемъ, и начинаютъ хоромъ:

Рождество Твое, христе Бо-же нашъ...

Совсbмъ непожоже на Звbзду, но все равно. Мишка Драпъ машетъ домикомъ, показываетъ, какъ Звbхда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой другъ, сапожникъ, несетъ огромную розу изъ бумаги и все на нее смотритъ. Мальчишка портного Плbшкинъ въ золотой коронb, съ картоннымъ мечомъ серебрянымъ.

- "Это у насъ будетъ Царь Кастинкинъ, который Царю Ироду голову отсbкаетъ! - говоритъ Зола. - "Сейчасъ будетъ святое приставленiе!" - Онъ схватываетъ Драпа за голову и устанавливаетъ, какъ стулъ. - "А кузнечонокъ у насъ царь-Иродъ будетъ!"

Зола схватываетъ вымазаннаго сажей кузнечонка и ставитъ на другую сторону. Подъ губой кузнечонка привbшенъ красный языкъ изъ кожи, на головb зеленый колпакъ со звbздами.

- "Подымай мечъ выше!" - кричитъ Зола. - "А ты, Степка, зубы оскаль страшнbй! Это я отъ баушки еще знаю, отъ старины!"

Плbшкинъ взмахиваетъ мечомъ. Кузнечонокъ страшно ворочаетъ глазами и скалитъ зубы. И всb начинаютъ хоромъ:

Приходили вол-хи,

Приходили бол-хи,

Приходили вол-хари,

Приносили бол-хари,

Иродъ ты Иродъ,

Чего ты родился,

Чего не хрестился,

Я царь - Ка-стинкинъ,

Маладенца люблю,

Тебb голову срублю!

Плbшкинъ хватаетъ чернаго Ирода за горло, ударяетъ мечомъ по шеb, и Иродъ падаетъ, какъ мbшокъ. Драпъ машетъ надъ нимъ домикомъ. Васька подаетъ Царю-Кастинкину розу. Зола говоритъ скороговоркой:

- "Издохъ царь Иродъ поганой смертью, а мы Христа славимъ-носимъ, у хозыевъ ничего не просимъ, а чего накладутъ - не бросимъ!"

Имъ даютъ желтый бумажный рубликъ и по пирогу съ ливеромъ, а Золb подносятъ и зеленый стаканчикъ водки. Онъ утирается сbдой бородкой и обbщаетъ зайти вечеркомъ спbть про Ирода "подлиннbй", но никогда почему-то не приходитъ.

Позваниваетъ въ парадномъ колокольчикъ, и будетъ звонить до ночи. Приходитъ много людей поздравить. Передъ иконой поютъ священники, и огромный дьяконъ вскрикиваетъ такъ страшно, что у меня вздрагиваетъ въ груди. И вздрагиваетъ все на елкb, до серебряной звbздочки наверху.

Приходятъ-уходятъ люди съ красными лицами, въ бbлыхъ воротничкахъ, пьютъ у стола и крякаютъ.

Гремятъ трубы въ сbняхъ. Сbни деревянныя, промерзшiя. Такой тамъ грохотъ, словно разбиваютъ стекла. Это - "послbднiе люди", музыканты, пришли поздравить.

- Береги шубы! - кричатъ въ передней.

Впереди выступаетъ длинный, съ краснымъ шарфомъ на шеb. Онъ съ громадной мbдной трубой, и такъ въ нее дуетъ, что дbлается страшно, какъ бы не выскочили и не разбились его глаза. За нимъ толстенькiй, маленькiй, съ огромнымъ прорваннымъ барабаномъ. Онъ такъ колотитъ въ него култышкой, словно хочетъ его разбить. Всb затыкаютъ уши, но музыканты играютъ и играютъ.

Вотъ уже и проходитъ день. Вотъ ужъ и елка горитъ - и догораетъ. Въ черныя окна блеститъ морозъ. Я дремлю. Гдb-то гармоника играетъ, топотанье... - должно быть, въ кухнb.

Въ дbтской горитъ лампадка. Красные языки изъ печки прыгаютъ на замерзшихъ окнахъ. За ними - звbзды. Свbтитъ большая звbзда надъ Барминихинымъ садомъ, но это совсbмъ другая. А та, Святая, ушла. До будущаго года.

СВЯТКИ
ПТИЦЫ БОЖЬИ

Рождество...

Чудится въ этомъ словb крbпкiй, морозный воздухъ, льдистая чистота и снbжность. Самое слово это видится мнb голубоватымъ. Даже въ церковной пbснb -

Христосъ рождается - славите!

Христосъ съ небесъ - срящите!

- слышится хрустъ морозный.

Синеватый разсвbтъ бbлbетъ. Снbжное кружево деревьевъ легко, какъ воздухъ. Плаваетъ гулъ церковный, и въ этомъ морозномъ гулb шаромъ всплываетъ солнце. Пламенное оно, густое, больше обыкновеннаго, солнце на Рождество. Выплываетъ огнемъ за садомъ. Садъ - въ глубокомъ снbгу, свbтлbетъ, голубbетъ. Вотъ, побbжало по верхушкамъ; иней зарозовbлъ; розово зачернbлись галочки, проснулись; брызнуло розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотыя пятна пали на бbлый снbгъ. Вотъ оно, утро Праздника, - Рождество.

Въ дbтствb такимъ явилось - и осталось.

Они являлись на Рождество. Можетъ быть, приходили на Пасху, но на Пасху - неудивительно. А на Рождество, такiе трескучiе морозы... а они являлись въ какихъ-то матерчатыхъ ботинкахъ, въ лbтнихъ пальтишкахъ безъ пуговицъ и въ кофтахъ, и не могли говорить отъ холода, а прыгали все у печки и дули въ сизые кулаки, - это осталось въ памяти.

- А гдb они живутъ? - спрашиваю я няню.

- За окнами.

За окнами... За окнами - чернота и снbгъ.

- А почему у кормилицы сынъ мошенникъ?

- Потому. Морозъ вонъ въ окошко смотритъ.

Черныя окна въ елочкахъ, тамъ морозъ. И всb они тамъ, за окнами.

- А завтра они придутъ?

- Придутъ. Всегда приходятъ объ Рождествb. Спи.

А вотъ и завтра. Оно пришло, послb ночной метели, въ морозb, въ солнцb. У меня защипало пальцы въ пуховыхъ варежкахъ и заломило ноги въ заячьихъ сапожкахъ, пока шелъ отъ обbдни къ дому, а рни уже подбираются: скрыпъ-скрыпъ-скрыпъ. Внъ ужъ кто-то шмыгнулъ въ ворота, не Пискунъ ли?

Приходятъ "со всbхъ концовъ". Проходятъ съ чернаго хода, крадучись. Я украдкой сбbгаю въ кухню. Широкая печь пылаетъ. Какiе запахи! Пахнетъ мясными пирогами, жирными щами со свининой, гусемъ и поросенкомъ съ кашей... - послb поста такъ сладко. Это густые запахи Рождества, домашнiе. Священные - въ церкви были. Въ льдинкахъ искристыхъ оконъ плющится колко солнце. И все-то праздничное, на кухнb даже: на полу новыя рогожи, добbла выскоблены лавки, блещетъ сосновый столъ, выбbленъ потолокъ и стbны, у двери вороха соломы - не дуло чтобы. Жарко, свbтло и сытно.

А вотъ и Пискунъ, на лавкb, у лахани. На немъ плисовая кофта, ситцевыя розовыя брюки, бархатные, дамскiе, сапожки. Уши обвязаны платочкомъ, и такъ туго, что рыжая бородка торчитъ прямо, словно она сломалась. Уши у него отмерзли, - "собаки ихъ объbли", - когда спалъ на снbгу зачbмъ-то. Онъ, должно быть, и голосъ отморозилъ: пищитъ, какъ пищатъ мышата. Всbмъ его очень жалко. Даже кучеръ его жалbетъ:

- Пискунъ, ты, Пискунъ... пропащая твоя головушка!

Онъ сидитъ тихо-тихо и bстъ пирожокъ надъ горстью, чтобы не пропали крошки.

- А Пискунъ кто? - спрашивалъ я у няни.

- Былъ человbкъ, а теперь Пискунъ сталъ. Изъ рюмочекъ будешь допивать, вотъ и будешь Пискунъ.

Рядомъ съ нимъ сидитъ плотникъ Семенъ, безрукiй. Когда-то качели ставилъ. Онъ хорошо одbтъ: въ черномъ хорошемъ полушубкb, съ вышивкой на груди, какъ елочка, въ розовыхъ съ бbлымъ валенкахъ. Въ целой рукb у него кулечекъ съ еловыми свbжими кирпичиками: мнb подарокъ. Правый рукавъ у полушубка набитъ мочалой, - онъ охотно даетъ пощупать, - стянутъ натуго ремешкомъ, - "такъ для тепла пристроилъ!" - похожъ на большую колбасу. Руку у него "Антонъ сbлъ".

- Какой Антонъ?

- А такой. Докторъ смbялся такъ: зовется "Антонъ огонь".

Ему завидуютъ: хорошо живетъ, отъ хозяина красную въ мbсяцъ получаетъ, въ монастырь даже собирается на спокой.

Дальше - блbдная женщина съ узелкомъ, въ тальмb съ висюльками, худящая, страшная, какъ смерть. На коленяхъ у ней мальчишка, въ пальтишкb съ якорьками, въ сbренькой шапочкb ушастой, въ вязаныхъ красныхъ рукавичкахъ. На его синихъ щечкахъ розовыя полоски съ грязью, въ рукb дымящiйся пирожокъ, на который онъ только смотритъ, въ другой - розовый слюнявый пряникъ. Должно быть отъ пряника полоски. Кухарка Марьюшка трогаетъ его мокрый носикъ, жалостливо такъ смотритъ и даетъ куриную лапку; но взять не во что, и блbдная женщина, которая почему то плачетъ, суетъ лапку ему въ кармашекъ.

- Чего ужъ убиваться-то такъ, нехорошо... праздникъ такой!.. - жалbетъ ее кухарка. - Господь милостивъ, не оставитъ.

Мужа у ней задавило на чугункb, кондуктора. Но Господь милостивъ, на сиротскую долю посылаетъ. Жалbетъ и Семенъ, безрукiй:

- Господь и на каждую птицу посылаетъ вонъ, - говоритъ онъ ласково и смотритъ на свой рукавъ, - а ты всетаки человbческая душа, и мальчишечка у тебя, да... Вонъ, руки нbтъ, а... сытъ, обутъ, одbтъ, дай Богъ каждому. Тутъ плакать негодится, какъ же такъ?.. Господь на землю пришелъ, негодится.

Его всb слушаютъ. Говорятъ, онъ изъ Писанiя знаетъ, въ монахи подается.

Все больше и больше ихъ, Разные старички, старушки, - подходятъ и подходятъ. Заглядываетъ порой Василь-Василичъ, справляется:

- Кровельщикъ-то не приходилъ, Глухой? Вbрно, значитъ, что померъ, за трешницей своей не пришелъ. Сколько васъ тутъ... десять, пятнадцать... осьмнадцать душъ, такъ.

- Зачbмъ - по-меръ! - говоритъ Семенъ. - Его племянникъ въ деервню выписалъ, трактиръ открылъ... для порядку выписалъ.

Входитъ похожiй на монаха, въ суконномъ колпакb съ посохомъ, сивая борода въ сосулькахъ. Колпака не снимаетъ, начинаетъ закрещивать всb углы и для чего то дуетъ - "выдуваетъ нечистаго"? Глаза у него рыжiе, огнистые. Онъ страшно кричитъ на всbхъ:

- Что-о, жрать пришли?! А крещенiе огнемъ примаете?.. Сказалъ Богъ нечестивымъ: "извергну нечистоту и попалю!" Вззы!.. - взмахиваетъ онъ посохомъ и страшно вонзаетъ въ полъ, будто самъ Иванъ Грозный, какъ въ книжечкb.

Всb передъ нимъ встаютъ, ждутъ отъ него чего-то. Шепчетъ испуганно кухарка, крестится:

- Охъ, милостивецъ... чегой-то скажетъ!..

- Не скажу! - кричитъ на нее монахъ. - Гдb твои пироги?

- Сейчасъ скажетъ, гляди-ка, - говоритъ, толкая меня, Семенъ.

Марьюшка даетъ два большихъ пирога монаху, кланяется и крестится. Монахъ швыряется пирогами, однимъ запускаетъ въ женщину съ мальчикомъ, другимъ - за печку, и кричитъ неподобнымъ голосомъ:

- Будутъ пироги - на всbхъ будутъ сапоги! Аминь.

Опять закрещиваетъ и начинаетъ пbть "Рождество Твое, Христе Боже нашъ". Ему всb кланяются, и онъ садится подъ образа. Кричитъ, будто по-пbтушиному:

- Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..

Его начинаютъ угощать. Кучеръ Антипушка ставитъ ему бутылочку, - "съ морозцу-то, Леня, промахни!" Монахъ и бутылку креститъ. И всb довольны. Слышу - шепчутъ между собой:

- Ласковый нонче, угощенiе сразу принялъ... Къ благополучiю, знать. У кого не приметъ - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.

- А поросятина гдb? - страшно кричитъ монахъ. - Я пощусь-пощусь да и отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святbй, что ли, поросятины? Одна загадка. Апостолъ Петръ и змbю, и лягушку bлъ, съ неба подавали. Въ церкви не бываете - ничего не понимаете. Бззы!..

И мнb, и всbмъ дbлается страшно. Монахъ видитъ меня и такъ закатываетъ глаза, что только одни бbлки. Потомъ смbется и креститъ мелкими крестиками. Вбbгаетъ Василь-Василичъ:

- Опять Леня пожаловалъ? Я тебb разъ сказалъ!.. - грозитъ онъ монаху пальцемъ, - духу чтобъ твоего не было на дворb!..

- Я не на дворb, а на еловой корb! - креститъ его монахъ, - а завтра буду на горb!

- Опять въ "Титахъ" будешь, какъ намедни... отсидbлъ три мbсяца?..

- И сидbлъ, да не посbдbлъ, а ты вонъ скоро бbлbй савана будешь, самъ царь Давыдъ сказалъ въ книгахъ! - ерзая, говоритъ монахъ. - Христосъ нынb рождается на муки... и въ темницу возьмутъ, и на Крестb разопнутъ, и въ третiй день воскреснетъ!

- Что ужъ, Василь-Василичъ, человbка утbснять... - говоритъ Семенъ, - каждый отсидbть можетъ. Ты вонъ сидbлъ, какъ свайщика Игната придавило, за неосторожность. Такъ и каждому.

- Наверхъ лучше не доступай! - говоритъ Василь-Василичъ, - все равно до хозяина не допущу, терпbть не можетъ шатуновъ.

- Это ужъ какъ Господь дозволитъ, а ты противъ Его воли... вззы! - говоритъ монахъ. - Судьба каждаго человbка - тонкiй волосокъ, пbтушиный голосокъ!

Василь-Василичъ сердито машетъ и уходитъ. И всb довольны.

Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она въ бархатной пышной кофтb, въ ковровомъ платкb съ цвbтами. Сидитъ и плачетъ. Почему она все плачетъ? Разсказываетъ - и плачетъ-причитаетъ. Что у ней сынъ мошенникъ? И кто-то "пачпорта не даетъ", а ей богатое мbсто вышло. Ее жалbютъ, совbтуютъ:

- Ты, Настюша, прошенiе строгое напиши и къ губернатору самому подай... такъ не годится утbснять, хошь мужъ-размужъ!

Монахъ приглядывается къ Настb, стучитъ посохомъ и кричитъ:

- Рbпка, не люби крbпка! Смой грbхи, смой грbхи!..

Всbмъ дbлается страшно. Настя всплескиваетъ руками, какъ-будто на икону.

- Да что ты, батюшка... да какiе же я грbхи..?

- У всbхъ грbхи... У кого ку-рочки, а у тебя пb-ту-хи-и!..

Кормилица блbднbетъ. Кухарка вскрикиваетъ - ахъ, батюшки! и падаетъ головою въ фартукъ. Всb шепчутся. Антипушка строго качаетъ головой.

- Для Христова Праздника - вс-мъ прощенье! - благословляетъ монахъ всю кухню.

И всb довольны.

Скрипитъ промерзшая дверь, и входитъ человbкъ, котораго называютъ "подбитый баринъ". Онъ высокаго роста, одbтъ въ лbтнее пальтецо, такое узкое, что между пуговицъ распираетъ, и видно ситцевую подъ нимъ рубашку. Пальтецо дотого засалено, что блеститъ. На головb у барина фуражка съ краснымъ околышемъ, съ порваннымъ козырькомъ, который дрожитъ надъ носомъ. На ногахъ дамскbе ботинки, такъ называемые - прюнелевые, для танцевъ, и дотого тонки, что видно горбушки пальцевъ, какъ онb ерзаютъ тамъ съ мороза. Баринъ глядитъ свысока на кухню, потягиваетъ, морщась, носомъ, ежится вдругъ и начинаетъ быстро крутить ладонями.

- Вввахх... хха-хаа... - всхрипываетъ онъ, я слышу, и начинаетъ съ удушьемъ кашлять. - Ммарозъ... ввахх-хха-хха!..

Прислоняется къ печкb, топчется, и начинаетъ насвистывать "Стрbлочка". Я хорошо вижу его синеватый носъ, черные усы хвостами и водянистые, выпуклые глаза.

- Свистать-то, будто, и негодится, баринъ... чай, у пасъ образа висятъ! - говоритъ укоризненно Марьюшка.

- Птица какая прилетbла... - слышу голосъ Антипушки, а самъ все смотрю на барина.

Онъ все посвистываетъ, но уже не "Стрbлочка", а любимую мою пbсенку, которую играетъ нашъ органчикъ, - "bхали бояре изъ Нова-Города". И вдругъ выхватываетъ изъ пальто письмо.

- Доложите самому, что прibхалъ съ визитомъ... баринъ Эн-та-льцевъ! - вскрикиваетъ онъ важно, съ хрипомъ. - И желаетъ имъ прочитать собственноручный стихъ Рождества! Собственноручно, стихъ... ввотъ! - хлопаетъ онъ письмомъ.

Всb на него смbются, и никто не идетъ докладывать.

- На-роды!.. - дернувъ плечомъ, уже ко мнb говоритъ баринъ и посылаетъ воздушный поцbлуй. - Скажи, дружокъ, таммы... что вотъ, баринъ Энтальцевъ, прibхалъ съ поздравленiемъ... и желаетъ! А7 Не стbсняйся, милашка... скажи папа, что вотъ... я прibхалъ?..

- Черезъ махонькаго хочетъ, такъ нельзя. Ты дождись своего сроку, когда наверхъ позовутъ! - говоритъ ему строго кучеръ. - Ишь птица какая важная!..

- Всb мы птицы небесныя, созданiя Творца! - вскрикиваетъ баринъ, крестясь на образъ, - и Господь питаетъ насъ.

- Вотъ это вbр-но, - говорятъ сразу нbсколько голосовъ, - всb мы птицы божьи, чего ужъ тутъ считаться!..

Приглашаютъ за столъ и барина. Онъ садится подъ образа, къ монаху. Ему наливаютъ изъ бутылки, онъ потираетъ руки, выпиваетъ, крякаетъ по-утиному и начинаетъ читать бумажку:

- Слушайте мое сочиненiе - стихи, на праздникъ Рождества Христова!

Вотъ настало Рождество,

Наступило торжество!

Извbщаютъ насъ волхвы

Отъ востока до Москвы!

Всbмъ очень нравится про волхвовъ. И монахъ говоритъ стишки. И потомъ опять баринъ, и кажется мнb, что они хотятъ показать, кто лучше. Ихъ все задорятъ:

- А ну-ка, какъ ты теперь?..

Наконецъ, вызываютъ наверхъ, гдb будетъ раздача праздничныхъ. Слышу, кричитъ отецъ:

- Ну, парадъ начинается... подходи!

Василь-Василичъ начинаетъ громко вызывать. Первымъ выходитъ баринъ. Доходитъ, наконецъ, и до монаха:

- Иди ужъ, садова голова... для-ради такого Праздника! - говоритъ примирительно Косой и толкаетъ монаха въ шею. - Охватывай полтинникъ.

- Ааа... то-то и есть, Господь-то на умъ навелъ! - весело говоритъ монахъ.

Получивъ на праздникъ, они расходятся. До будущаго года.

Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотритъ изъ-за тумана шаромъ. И тb же л-са воздушные, въ розовомъ инеb по утру. И галочки. И снbга, снbга...

ОБbДЪ "ДЛЯ РАЗНЫХЪ"

Второй день Рождества, и у насъ дbлаютъ обbдъ - "для разныхъ". Приказчикъ Василь-Василичъ еще въ Сочельникъ справляется, какъ прикажутъ насчетъ "разнаго обbда":

- Лbтось они маленько пошумbли, Подбитый Баринъ подрался съ Полугарихой про Еерусалимъ... да и Пискуна пришлось снbгомъ оттирать. Вы разсерчали и не велbли больше ихъ собирать. Только они все равно придутъ-съ, отъ нихъ не отдbлаешься.

- Дуракъ-приказчикъ виноватъ, первый надрызгался! - говоритъ отецъ. - Я на второй день всегда у городского головы на обbдb, ты съ ними за хозяина. Нbтъ ужъ, какъ отцомъ положено. Помру, воля Божiя... помни: для Праздника кормитъ. Изъ нихъ и знаменитые есть.

- Вамъ - да помирать-съ! - восклицаетъ Василь Василичъ, стрbляя косымъ глазомъ подъ потолокъ. - Кому жъ ужъ тогда и жить-съ? Да послb васъ и знаменитыхъ никого не будетъ-съ!..

- Славные помираютъ, а иамъ и Богъ велbлъ. Пушкинъ вонъ, какой знаменитый былъ, памятникъ ему ставятъ, подрядъ вотъ взяли, мbста для публики...

- Одинъ убытокъ-съ.

- Для чести. Какой знаменитый былъ, а совсbмъ, говорятъ, молодой померъ. А мы... Такъ вотъ, самъ сообразишь, какъ-что. У меня дbлъ по горло. Ледяной Домъ въ Зоологическомъ не ладится, оттепель все была... на первый день открытiе объявили, публика скандалъ устроилъ...

- Вновинку дbло-то. Всb ужъ балясины отлили, и кота Ондрюшка отлилъ, самоваръ слbпили и шары на крышу. Горшки цвbточные только на уголки, и топку въ лежанкb приладитъ, чтобы свbтилось, и не таяло. Подмораживаетъ крbпко, подъ двадцать будетъ, къ третьему дню поспbемъ. Въ "Листкb" про васъ пропечатаютъ...

Всb у насъ говорятъ про какой-то "Ледяной Домъ", куда повезутъ насъ на третiй день. Скорнякъ Василь-Василичъ, по прозванiю Выхухоль, у котораго много книжекъ Морозова-Шарапова, принесъ отцу книжку и сказалъ:

- Вотъ, Сергbй Иванычъ, про замbчательную исторiю, какъ человbка заморозили и Ледяной домъ построили. Въ Санпитербургb было, доподлинно.

Съ этого и пошло.

Отецъ отдаетъ распоряженiя, что къ обbду и кого допускать. Василь-Василичъ загибаетъ пальцы. Пискунъ, Полугариха, солдатъ Махоровъ, выхухоль, пbвчiй-обжора Ломщаковъ, который протодьякону не удастъ и едва пролbзаетъ въ дверь; знаменитый Солодовкинъ, который ставитъ намъ скворцовъ и соловьевъ, - такихъ насви-стываетъ! Звонарь отъ Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонистъ Петька, моя кормилка Настя, у которой сынъ мошенникъ, хромой старичокъ-цырюльникъ Костя, вылbчившiй когда-то дbдушку отъ водянки, - тараканьими порошками поднялъ, а доктора не могли! - Трифонычъ-Юрцовъ, сорокъ лbтъ у насъ лавку держитъ, - разные, "потерявшiе себя" люди, а были когда-то настоящiе.

- Этотъ опять добиваться будетъ, "баринъ"-то... особаго почета требуетъ. Прикажете допустить? - спрашиваетъ Василь-Василичъ.

- Господинъ Энтальцевъ? Допусти. Самъ когда-то обbды задавалъ, стихи сочиняетъ. Для Горкина икемчику, и "барину" поднесешь, вотъ и почетъ ему.

- Да онъ этого все требуетъ, горлышко-то съ перехватцемъ, горькой! Прикажете купить?

- Знаю, кому съ перехватцемъ. Довольно съ васъ и икемчику. Всbмъ по трешнику, какъ всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится. З а скворца не взялъ да еще въ конвертb вернулъ. Гордый.

Накрываютъ въ холодной комнатb, гдb въ парадные дни устраиваются офицiанты. Постилаютъ голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставятъ тоже парадную, съ голубыми каемочками. На лежанкb устраиваютъ закуску. Ни икры, ни сардинокъ, ни семги, ни золотого сига копченаго, а просто: толстая колбаса съ языкомъ, толстая копченая, селедки съ лукомъ, соленые снеточки, кильки и пироги длинные, съ капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка шато-д-икема, для знаменитаго нашего плотника - "филенщика" - Михаилъ-Панкратыча Горкина, который только въ праздники "принимаетъ", какъ и отецъ, и для женскаго пола.

Кой-кто изъ "разныхъ" приходитъ на первый день Рождества и заночевываетъ: солдатъ Махоровъ, изъ дальней богадbльни, на деревянной ногb, Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощаютъ водкой у себя плотники, и онъ разсказываетъ имъ про войну. Полугариху вызываютъ къ гостямъ наверхъ, и она допоздна расписываетъ про старый Ерусалимъ, и какихъ она страховъ навидалась.

Идутъ черезъ черный ходъ; только скорнякъ, Трифонычъ и Солодовкинъ - черезъ парадное. Баринъ требуетъ, чтобы и его пустили черезъ парадное. Я вожу снbгъ на саночкахъ и слышу, какъ онъ споритъсъ Василь-Василичемъ:

- Я Валерьянъ Дмитрiевичъ Эн-та-льцевъ! Вотъ карточка...

И все попрыгиваетъ на снbжку. Страшный морозъ, а онъ въ курточкb со шнурками и въ прюнелевыыхъ полсапожкахъ, дамскихъ. На немъ красная фуражка, подъ-мышкой трость. Лицо сине-багровое, подъ глазами сbрые пузыри. Онъ передергиваетъ плечами и говоритъ на крышу:

- О-чень странно! Меня самъ Островскiй, Александръ Николаичъ, въ кабинетb встрbчаетъ, съ сигарами!.. Ччортъ знаетъ... въ такомъ случаb я не...

Василь-Василичъ одbтъ тепло, въ курткb на барашкb, въ валенкахъ; лицо у него красное, веселое. Подмигиваетъ-смbется.

- Знаменитый Махоровъ, со всякими крестами, и то черезъ кухню ходитъ. А чего вы стbсняетесь? Кто въ хорошей шубb - такъ черезъ парадное. А вы идите тихо-благородно, усажу, гдb желаете... только не скандальте для праздника.

- На-ро-ды!.. - говоритъ баринъ подрагивающими губами. - Впрочемъ, не мbсто краситъ человbка... много званыхъ, да мало избранныхъ! Пройдемъ и черезъ кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцевъ!

- Да васъ и безъ карточки всb знаютъ, при себb держите, - говоритъ дружелюбно Василь-Василичъ и что-то шепчетъ барину на ушко.

Тотъ шлепаетъ его по спинb и, попрыгивая, проходитъ кухней.

По стbнb длинной комнаты, очень свbтлой отъ солнца и снbга на дворb, сидятъ чинно на сундукахъ "разные" и дожидаются угощенiя. Вотъ Пискунъ. У него такой тонкiй голосъ, что мнb все кажется, - вотъ-вотъ перервется онъ. На Пискунb бархатная кофта, съ разными рукавами, и плисовыя сапожки съ мbхомъ. Уши повязаны платочкомъ: они отморожены, и вмbсто нихъ - "только дырки". Должно быть, он и голосъ отморозилъ. Рыжая бородка суется изъ платочка, словно она сломалась. Когда-то онъ пbлъ въ Большомъ Театрb, гдb мы недавно смотрbли "Робертъ и Бертрамъ, или два вора", но сорвалъ голосъ, и теперь только по трактирамъ - "ужъ какъ вbетъ вbтерокъ, изъ трактира въ погребокъ". Всb его жалbютъ и говорятъ: "Пискунъ ты Пискунъ, пропащая твоя головушка!" Глаза у Пискуна всегда плачутъ, руки ходятъ, будто нащупываютъ, и за обbдомъ ему наводятъ вилку на кусочекъ.

Подъ образомъ съ голубенькой лампадкой сидитъ знаменитый человbкъ Махоровъ, выставивъ ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На немъ зеленоватый мундиръ съ золотыми галунами, и по всей груди золотые и серебряные крестики и медали. Высокимъ сbдымъ хохломъ онъ мнb напоминаетъ нашего Царя-Освободителя. Онъ недавно былъ на войнb добровольцемъ, и принесъ намъ саблю, фески и туфельки, которыя пахнутъ туркой. Сидитъ онъ строгiй и все покручиваетъ усы. На щекb у него бbловатый шрамъ - "поцbловала пулька подъ Севастополемъ". Всb его очень уважаютъ, и я тоже, словно икона онъ. Отецъ говоритъ, что у него на груди "иконостасъ, только бы свbчки ставить". Съ нимъ Полугариха, банщица, знаменитая: ходила пbшкомъ въ старый Ерусалимъ. Она очень ужъ некрасивая, въ бородавкахъ, и пахнетъ отъ нея пробками; и еще кривая: "выхлестнули за вbру турки". - "Вотъ когда страху-то навидалась!" - разсказываетъ она. - "Мы-то плачемъ, у Гроба-то Господня, а они съ мечами... да съ бе-чами... - хлестъ-хлестъ! И выстегнули. И батюшка-патрiархъ съ нами, въ голосъ кричитъ, а они - хлестъ-хлестъ! Ждутъ, демоны, - не сойдетъ огонь съ неба, - всbмъ намъ голову долой! Какъ палъ огонь съ небесъ, такъ всb лампадки-свbчечки и загорbлись. Какъ мы вскричимъ - "правильная наша вbра!" - а они такъ зубами и заскрипbли. А ничего не могутъ, такой законъ".

Рядомъ съ ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся въ черномъ, худенькая и юркая. Была богатая, да сгорbли у ней малютки-дbтки, и стала она блаженненькой. Сидитъ и шепчетъ. А то и вскрикнетъ: "соли посолонbй, въ гробу будешь веселbй!!" Такъ всb и испугаются. У насъ боятся, какъ бы она чего не насказала. Сказала на именинахъ у Кашиныхъ, на Александра Невскаго, 23 ноября: - "долги ночи - коротки дни", а Вася ихнiй и померъ черезъ недbлю въ Крыму, чахоткой! Очень высокаго роста былъ, - "долгiй". Вотъ и вышли "коротки дни".

Еще - курчавый и желтозубый, Цыганъ, въ поддевкb и съ длинной серебряной цbпочкой съ полтинничками и съ бубенцами. Пашенька дуетъ на него и все говоритъ - цыцъ! Онъ показываетъ ей серебряный крестъ на шеb и все кланяется, - боится и онъ, должно быть. Трифонычъ, скорнякъ Василь-Василичъ, который говоритъ такъ, словно читаетъ книжку. Потомъ, во весь сундукъ, пbвчiй Ломшаковъ. Онъ тяжело сопитъ и дремлетъ, лицо у него огромное и желтое - отъ водянки. Еще, разные. Но послb солдата интереснbй всего - Подбитый Баринъ. Онъ стоитъ у окна, глядитъ на сугробы и все насвистываетъ. Кажется, будто онъ одинъ въ комнатb. А то поглядитъ на насъ и сдbлаетъ такъ губами, словно у него болитъ зубъ. Горкинъ сегодня - какъ-будто гость: на немъ сbренькiй пиджачокъ отца, брюки навыпускъ, а на шеb голубенькiй платочекъ. А то всегда въ поддевкb.

Входитъ отецъ, нарядный, пахнетъ отъ него духами. На пальцb бриллiантовое кольцо. Совсbмъ молодой, веселый. Всb поднимаются.

- Съ праздникомъ Рождества Христова, милые гости, - говоритъ онъ привbтливо, - прошу откушать, будьте, какъ дома.

Всb гудятъ: "съ праздничкомъ! дай вамъ Господь здоровьица!"

Отецъ подходитъ къ лежанкb, на которой стоятъ закуски, и наливаетъ рюмку икемчика. Василь-Василичъ наливаетъ изъ графиновъ. Баринъ быстро третъ руки, словно трещитъ лучиной, вертитъ меня за плечи и спрашиваетъ, сколько мнb лbтъ.

- Ну, а семью-семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорокъ семь! Гм...

Отецъ чокается со всbми, отпиваетъ и извиняется, что bдетъ на обbдъ къ городскому головb, а за себя оставляетъ Горкина и Василь-Василича. Баринъ выхватываетъ откуда-то изъ-подъ воротничка конвертикъ и проситъ принять "торжественный стихъ на Рождество":

Съ Рождествомъ васъ поздравляю,

И счастливымъ быть желаю,

Не придумаю, не знаю, -

Чbмъ васъ подарить?..

Нbтъ подарка дорогого,

Нbтъ алмаза золотого,

Подарю я вамъ... два слова!

Ни-когда!

На-всегда!

- Тутъ шарада и кламбуръ! - вскрикиваетъ онъ радостно: - печаль - никогда, а радость - навсегда!

Всbмъ очень нравится, - какъ онъ ловко! Отецъ благодаритъ, жметъ руку барину и уходитъ. Василь-Василичъ сдерживаетъ:

- Господинъ Энтальцевъ, не спbши... еще великъ день!

Энтальцевъ, съ селедкой въ усахъ, подкидываетъ меня подъ потолокъ и шепчетъ мокрыми усами въ ухо: "мальчикъ милый, будь счастливый... за твое здоровье, а тамъ хоть... въ стойло коровье!" Даетъ мнb попробовать изъ рюмки, и всb смbются, какъ я начинаю кашлять и морщиться.

Его сажаютъ рядомъ съ солдатомъ и Полугарихой, на почетномъ мbстb. Горкинъ садится возлb Пискуна и водитъ его рукой. bдятъ горячую солонину съ огурцами, свинину со сметаннымъ хрbномъ, лапшу съ гусиными потрохами и разсольникъ, жаренаго гуся съ мочеными яблоками, поросенка съ кашей, драчену на черныхъ сковородкахъ и блинчики съ клюквеннымъ вареньемъ. Всb наbлись, только пbвчiй грызетъ поросячью голову и проситъ, нbтъ ли еще пироговъ съ капустой. Ему даютъ, и Василь-Василичъ проситъ - "Сеня, прогреми "дому сему", утbшь!" Пbвчiй проглатываетъ пирогъ, сопитъ тяжело и велитъ открыть форточку, - "а то не вмbститъ". И такъ гремитъ и рычитъ, что дbлается страшно. Потомъ валится на сундукъ, и ему мочатъ голову. Всb согласны, что если бы не болbзнь, перешибъ бы и самого Примагентова! Баринъ цbлуетъ его въ "сахарныя уста" и обнимаетъ. Двое молодцовъ вносятъ громадный самоваръ и ставятъ на лежанку. Пискунъ неожиданно выходитъ на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку къ груди. Закидываетъ безухую голову свою и поетъ въ потолокъ такъ тонко-нbжно - "Близко города Славянска"... наверху крутой горы"... Всb въ восторгb, и удивляются: "откуда и голосъ взялся! водочка-то что дbлаетъ!"... Потомъ они съ бариномъ поютъ удивительную пbсню -

"Вотъ барка съ хлbбомъ пребольшая,

"Кули и голуби на ней,

"И рыба-ковъ... бо...льшая ста-ая...

"Уныло удитъ пескарей".

Горкинъ поднимаетъ руки и кричитъ - "самое наше, волжское!" И Цыганъ пустился: сталъ гейкать и такъ высвистывать, что Пашенька убbжала, крестя насъ всbхъ. Тутъ ужъ и гармонистъ проснулся. Это красивый паренекъ въ малиновой рубахb, съ позументомъ. Горкинъ мнb шепчетъ: "помретъ скоро, послbднiй градусъ въ чахоткb... слушай, какъ играетъ!" Всb затихаютъ. И ужъ игралъ Петька-гармонистъ! Игралъ "Лучинушку"... Я вижу, какъ и самъ онъ плачетъ, и Горкинъ плачетъ, теребя меня, и все уговаривая - "ты слушай, слушай... ро-стовское наше!.." И баринъ плачетъ, и Пискунъ, и солдатъ. Скорнякъ, когда кончилось, говоритъ, что нbтъ ни у кого такой пbсни, у насъ только. Онъ беретъ меня на колbни, гладитъ по головb и старается выучить, какъ пbть: "лу-учи-и-и-нушка...", - и я вижу, какъ изъ его голубоватыхъ старческихъ глазъ выкатываются круглыя, свbтлыя слезинки. И солдатъ меня гладитъ притягиваетъ къ себb, и его кресты натираютъ мнb щеку. Мнb такъ хорошо съ ними, необыкновенно. Но почему они плачутъ, о чемъ плачутъ? Хочется и мнb плакать. Праздникъ, а они плачутъ! Потомъ баринъ начинаетъ махать рукой и затягиваетъ "Внизъ по матушкb по Волгb". Поютъ хоромъ, всb, и Василь-Василичъ, и Горкинъ. А окна уже синbютъ, и виденъ мbсяцъ. Кормилка-Настя приходитъ послb обbда, измерзшая, и Горкинъ даетъ ей всего на одной тарелкb. Она цbлуетъ меня, прижимаетъ къ холодной груди, и тоже почему-то плачетъ. Оттого, что у ней сынъ мошенникъ? Она суетъ мнb мерзлый апельсинчикъ, шоколадку въ бумажкb - высокая на ней башенка съ орломъ. И все вздыхаетъ:

- Выкормышекъ мой, растешь...

Отъ ея словъ у меня перехватываетъ дыханье, и по привычкb, я прячу голову въ ея колbни, въ холодную ея кофту, въ стеклярусb.

Глубокiй вечеръ. Я сижу въ мастерской, пустой и гулкой. Желbзная печка полыхаетъ, пыхаетъ по стbнамъ. Поблескиваютъ на нихъ пилы. Топятъ щепой и стружкой. Мы - скорнякъ, Горкинъ, Василь-Василичъ и я - сидимъ на чурбачкахъ, кружочкомъ, передъ печкой. Солдатъ храпитъ въ уголкb на стружкахъ. Съ нимъ и Пискунъ улегся: не пустили его, а то замерзнетъ. Баринъ не захотbлъ остаться, увязался съ Цыганомъ, - куда-то покатили. А морозъ за двадцать градусовъ: долго ли ему замерзнуть!

Скорнякъ разсказываетъ про Глафиру, про воротникъ. Я знаю. Онъ разсказывалъ еще лbтомъ, когда мы бbгали смотрbть пожаръ на Житной. Тамъ онъ жилъ когда-то, совсbмъ молодымъ еще. Онъ любитъ разсказывать про это, какъ три года воровалъ хозяйскiе обрbзки и сшивалъ лисiй воротникъ, курадкой, на чердакb, чтобы подарить Глафирb, а она вышла замужъ за другого. Вотъ, теперь онъ старый, похожъ на вылbзшую половую щетку, а все помнитъ. Такъ Горкинъ и говоритъ ему:

- Волосы повылазили, а ты все про свой воротникъ! Ну-ну, разсказывай. Хорошо умbешь разсказывать.

Проситъ и Василь-Василичъ, посовbлый. Покачивается и все икаетъ.

- ...и вотъ, вошла она, Глафира...розовая, какъ купидомъ. И я къ ней палъ! Къ ногамъ красавицы. И подалъ ей лисiй воротникъ! Такъ вся и покраснbла, а потомъ стала бbлая, какъ мbлъ. И говоритъ: "ахъ, зачbмъ вы... такъ израсходовались!" И палъ къ ея ногамъ, какъ къ божеству. И вотъ, она облила меня слезьми... и говоритъ, какъ изъ-за могилы: "ахъ, возьмите немедленно вашу прекрасную лисичку, ибо я, къ великому моему сожалbнiю, обрbтаюсь съ другимъ человbкомъ, увы!" А жила она съ буфетчикомъ. - "Но неужто, говоритъ, вы и самдbлb могли вообразить, будто я изъ вашего драгоцbннаго подарка могу преступить?! Какъ, говоритъ, вамъ не совbстно! Какъ, говоритъ, вамъ не стыдно при благородной душb вашей!.."

И скорнякъ сильно покачивается. Василь-Василичъ говоритъ:

- Значитъ, опоздалъ. Судьба. Ну, прожилъ ужъ со своей старухой, чего теперь жалbть! Такъ и не взяла воротника-то?

- Взяла. И приходитъ тутъ буфетчикъ, и они стали меня поить сельтерской, а то я очень страдалъ.

- Сельтерской... на что лучше! - говоритъ Василь-Василичъ.

- ...и вотъ, выхожу я изъ покоевъ на снbгъ... а костры въ саду горbли, потому что былъ большой съbздъ у господъ Кошкиныхъ, по случаю именинъ дочери ихъ, красавицы Варвары. И вотъ, молодой лакей подходитъ ко мнb и кладетъ мнb на плечо руку. - "Вы страдаете отъ любви къ прекрасной, но гордой красавицb Глафирb? Это мнb доподлинно извbстно. Я, говоритъ, самъ не сплю всb ночи и ужъ изсохъ". А онъ, правда, въ злой чахоткb былъ. - "Оставьте душb покой, а мнb скоро лежать на Ваганьковb. Идите домой и не возвращайтесь къ красавицb, которая... невольно губитъ своей красой всякаго приближающегося даже при благородномъ своемъ карактерb!.."

Онъ долго разсказываетъ. Горкинъ предлагаетъ: пошвырять, что ли, на Царя-Соломона, чего изъ притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. Отъ печки пышетъ, глаза слипаются.

- Снесу-ка я тебя, пора, намаялся... - говоритъ Горкинъ, кутаетъ меня въ тулупчикъ и несетъ сbнями.

Черезъ дверь сbней я вижу мигающiя звbзды, колетъ морозомъ ноздри.

Я въ постелькb. Все лица, лица... тянутся ко мнb, одни, другiя... смbются, плачутъ. И засыпаю съ ними. Со мной, какъ-будто, - слышу я шелестъ сарафана, стукъ бусинокъ! - моя кормилка-Настя, шепчетъ: - "выкормышекъ мой, растешь..." Почему же она вся плачетъ?..

Гдb они всb? Нbтъ уже никого на свbтb.

А тогда, - о, какъ давно-давно! - въ той комнаткb съ лежанкой, думалъ ли я, что всb они ко мнb вернутся, черезъ много лbтъ, изъ далей... совсbмъ живыя, до голосовъ, до вздоховъ, до слезинокъ, - и я приникну къ нимъ и погрущу!..

КРУГЪ ЦАРЯ СОЛОМОНА

Уbхали въ театръ, а меня не взяли: горлышко болитъ, да и совсbмъ неинтересно. Я поплакалъ, головой въ подушку. Какое-то "Убiйство Каверлея", - должно быть, очень интересно, страшно. Потомъ погрызъ орbшковъ - ералашъ: американскiе, миндальные, грецкiе, шпанскiе, каленые... Всегда на Святкахъ ералашъ, на счастье. Каждому три горсти, - какiе попадутся. Запустишь руку, поерошишь, - американскихъ бы побольше, грецкихъ и миндальныхъ! А горсть-то маленькая, не захватишь, и всb торопятъ: "ты не выбирай!" Всегда ужъ: кто побольше - тому и счастье. Въ домb тихо, даже жутко слушать. Въ лампb огонекъ привернутъ - Святки, а, какъ-будто, будни. Въ залb елка, вяземскiе прянички совсbмъ внизу, и бусинки изъ леденцовъ... можно бы обсосать немножко, не замbтятъ, - но тамъ темно. Дни теперь т а к i е... "Бродятъ о н и, какъ безъ причалу!" Горкинъ знаетъ изъ священныхъ книгъ. Темнымъ коридоромъ надо, и зеркала тамъ, въ залb...

Я всматриваюсь въ коридоръ: что-то бbлbетъ... печка? Маятникъ стучитъ въ передней, будто боится тоже: выходитъ словно - "что-то... что-то... что-то..." Въ кухню убbжать? И въ кухнb тихо, куда-то провалились. Бисерный попугай глядитъ съ подушки на диванb, - будто и она боится. Солдатиковъ разставить? Что это... ручкой двери?.. Меня пронзаетъ, какъ иголкой. Кто-то тамъ ступаетъ, храпитъ..? Нbтъ, это у меня въ груди, отъ кашля. Черное окно не занавbсили, смотритъ оттуда кто-то, темное лицо... - морозъ?

- ня-ня-а!.. - кричу я, въ страхb.

Гукаетъ изъ залы. Ноги зудятся и хотятъ бbжать. Но страшно: темно въ передней, подъ лестницей чуланчикъ. Въ такiе дни всегда бываетъ: возьмутъ - и... Горкину въ мастерской недавно... плотникъ Мартынъ привидbлся! "Имъ крещеный человbкъ теперь... зарbзъ!" Самая имъ теперь жара, некуда податься, Святки. Къ Горкину бы въ мастерскую, въ короли бы похлестаться...

Вдругъ - тупп! Щелкнуло какъ въ залb..? Канфетина упала съ елки... сама? Балуютъ...

Въ темномъ коридорb, въ глубинb, - какъ-будто, шорохъ. Въ углу у печки - кочерга, желbзная нога, вдругъ грохнется? Ночью недавно такъ... Разводы на буфетb, будто лица, смотрятъ. И кресло смотритъ, выпираетъ пузомъ. И попугай, моргаетъ. Все начинаетъ шевелиться. Боммм... Часы!.. шесть, семь, восемь. А всb куда-то провалились. Котъ это? Идетъ по коридору, свbтится глазами. А вдругъ не Васька?.. Если покрестить... Крещу, дрожа. Нbтъ, настоящiй.

- Вася-Вася... кис-кис-кис!..

Котъ сbлъ, зbваетъ, поднялъ лапку флагомъ, вылизываетъ подъ брюшкомъ, - къ гостямъ. А всb куда-то провалились. И нянька, дура...

Трещитъ на кухнb дверь съ морозу, кто-то говоритъ. Ну, слава Богу. Входитъ нянька. На платкb снbжокъ.

- Куда ходила, провалилась?..

- Ряженыхъ у скорниковъ глядbла. Не боялся, а?

- Боялся. Всb-то провалились...

- Не серчай ужъ. На, сахарнаго пbтушка.

Ряженыхъ глядbла, а я сиди. Это ничего, что кашель. И въ театры не взяли. Маленькiй я, вотъ всb и обижаютъ. Горкинъ одинъ жалbетъ.

- Къ Горкину сведи.

- Эна, онъ ужъ давно полегъ. Ужинай-ка, да спать.

- Няня, - прошу я, - нынче Святки... сведи ужъ ужинать на кухню, къ людямъ.

Не велbно на кухню, но она ведетъ.

На кухнb весело. Бbгаютъ прусачки по печкb, сидятъ у лампочки, - все живая тварь! Прibхалъ изъ театровъ кучеръ - ужинать послали. Говоритъ - "народу, прямо... не подъbдешь къ кеятрамъ! Морозъ, лошадь не удержишь, костры палятъ. Маленько, можетъ, поотпуститъ, снbжкомъ запорошило". Пахнетъ морозомъ отъ Гаврилы и дымокъ, съ костровъ. Будто и театромъ пахнетъ.

- Нонче будутъ долго представлять. Всb кучера разъbхались. Къ одиннадцати велbли подавать.

Тутъ и старый кучеръ, Антипушка, - къ обbднb только теперь возитъ. Разсказываетъ, какъ на Святкахъ тоже въ цирки возилъ господъ, старушку чуть не задавилъ, такая метель была-а... праздники, понятно. И вдругъ - вотъ радость! - входитъ Горкинъ. Василь-Василичу Косому и ему - харчи особые. Но сегодня Святки, Василь-Василичъ въ Зоологическомъ Саду, публику съ горъ катаетъ, вернется поздно. Одному-то скучно, вотъ и пришелъ на кухню, къ людямъ.

Его усаживаютъ въ уголъ, подъ образа, гдb хлbбный ящикъ. Онъ снимаетъ казакинчикъ, и теперь - другой, не строгiй: въ ситцевой рубахb и жилеткb, на шеb платочекъ розовый. Онъ сухенькiй, съ сbдой бородкой, какъ святые. "Самый справедливый человbкъ", но только строгiй. А со мной не строгiй. При немъ, когда bдятъ, не смbйся. Пальцемъ погрзится - и затихнутъ. Меня усаживаютъ рядомъ съ нимъ, на хлbбный закромокъ, повыше. Рядомъ со мной Антипушка. Потомъ Матреша, горничная, "пышка", розы на щекахъ. Дворникъ Гришка, "пустобрехъ-охальникъ". Наврила-кучеръ, нянька. Старая кухарка - съ краю. Горкинъ не велитъ щипать Матрешу, грозится: "бbса-то не тbшь за хлbбцемъ!"

- Сама щипается, Михалъ Панкратычъ... - жалуется Гршка. - Я, какъ монахъ!

Матреша его ложкой по лбу - не ври, брехала!

Хлbбъ рbжетъ Горкинъ, раздаетъ ломти. Клабетъ и мнb:огромный, все лицо закроешь.

- Съ хлbбушка-то здоровbе будешь, кушай. И зубки болbть не будутъ. У меня гляди, - какiе! Съ хлbбца да съ капустки.

Я не хочу бульонца, а какъ всb. Горкинъ даетъ мнb собственную ложку, кленовку, "отъ Троицы". У ней на спинкb церковки съ крестами, а гдb коковка - вырbзана ручка, "трапезу благословляетъ", такъ священно. Вкусная, святая ложка. Щи со свининой - какъ огонь, а всb хлебаютъ. Черпаютъ изъ красной чашки, несутъ ко рту на хлbбцb, чтобы не пролить, и - въ ротъ, съ огнемъ-то! Жуютъ неспbшно, чавкаютъ такъ сладко. Слышно, какъ глотаютъ, круто.

- Носи, не удавай! - толкаетъ Горкинъ. - Щи-то со свининкой, Рождество. Вкусно, а? То-то и есть. Хлbбушкомъ-то заминай, потуже.

Отрbзываетъ новые ломти. Выхлебали все, съ подбавкой. Горкинъ стучитъ по чашкb:

- Таскай свининку, по череду!

Славно, по порядку. И я таскаю. На красномъ деревянномъ блюдb дымится груда красной солонины. Миска огурцовъ соленыхъ, елочки на нихъ, ледокъ. Жуютъ, похрустываютъ, сытно. Горкинъ и мнb кладетъ: "поbшь, съ жиркомъ-то!" Я стараюсь чавкать, как и всb. Огурчика бы..?

- Въ грудкb у тебя хрипитъ, нельзя огурчика.

Жуютъ, молчатъ. Бbлая, крутая каша, съ коровьимъ маслом. Съbли. Гаврила проситъ подложить. Вываливаютъ изъ горшка остатки.

- Здоровъ я на bду! - смbется кучеръ. - Еще бы чего съbлъ... Матрешу развb? Али щецъ осталось...

- Щецъ вылью, доbдай... хорошая погода станетъ, - говоритъ кухарка.

- А, давай. Морозно bхать.

Горкинъ встаетъ и молится. И всb за нимъ. И я. Сидятъ по лавкамъ. Покурить - уходятъ въ сbни.

- Святки нонче, погадать бы, что-ли? - говоритъ Матреша. - Что-то больно жарко...

- Съ жиру жарко, - смbется Гришка. - Ай, въ короли схлестаться? Ладно, я те нагадаю:

Гадала гадала,

Съ палптей упала,

На лавку попала,

Съ лавки подъ лавку,

Подъ лавкой Савка,

Матрешb сладко!

- Я бъ тебb негедала, да забыла, какъ собака по Гришкb выла!

- Будетъ вамъ грызться, - говоритъ строго Горкинъ. - А вотъ, погадаю-ка я вамъ, съ тbмъ и зашелъ. Поди-ка, Матрешь, въ каморку ко мнb... тамъ у меня, у божницы, листокъ лежитъ. На, ключикъ.

Матреша жмется, боится идти въ пустую мастерскую: еще чего привидится.

- А ты, дурашка, сbрнички возьми, да покрестись. Мартынъ-то? Это онъ мнb такъ, со сна привидbлся, упокойникъ. Ничего, иди... - говоритъ Горкинъ, а самъ поталкиваетъ меня.

Матреша идетъ нехотя.

- Вотъ у меня Оракулъ есть, гадать-то... - говоритъ Гаврила, - конторщикъ показать принесъ. Говоритъ - все знаетъ! Оракулъ...

Онъ лbзетъ на палати и снимаетъ пухлую трепаную книжку съ закрученными листочками. Всb глядятъ. Сидитъ на крышкb розовая дама въ пушистомъ платьb и съ голыми руками, передъ ней золотое зеркало на столb и двb свbчки, а въ зеркалb господинъ съ закрученными усами и въ синемъ фракb. Горкинъ откладываетъ странички, а на нихъ нарисованы колеса, одни колеса. А какъ надо гадать - никто не знаетъ. Написано между спицами - "Рыбы", "Ракъ", "Стрbлецъ", "Вbсы"... Только мы двое съ Горкинымъ грамотные, а какъ надо гадать - не сказано. Я читаю вслухъ по складамъ: "Любезная моя любитъ ли меня?" "Жениться ли мнb на богатой да горбатой?" "Не страдаетъ ли мой любезный отъ запоя?"... И еще, очень много.

- Глупая книжка, - говоритъ Горкинъ, а самъ все меня толкаетъ и все прислушивается къ чему-то. Шепчетъ:

- Что будетъ-то, слушь-ка... Матреша наша сейчасъ...

Вдругъ раздается визгъ, къ мастерской, и съ крикомъ вбbгаетъ, вся бbлая, Матреша.

- Матушки... чортъ тамъ, чортъ!.. ей-ей, чортъ схватилъ, мохнатый!..

Всb схватываются. Матреша качается на лавкb и крестится. Горкинъ смbется:

- Ага, попалась въ лапы!.. Во, какъ на Святкакъ-то въ темь ходить!..

- Какъ повалится на меня изъ двери, какъ облапитъ... Не пойду, во-вbки не пойду...

Горкинъ хихикаетъ, такой веселый. И тутъ все объясняется: скрутилъ изъ тулупа мужика и поставилъ въ двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и подослалъ нарочно. Всb довольны, смbется и Матреша.

- На то и Святки. Вотъ я вамъ погадаю, захватилъ листочекъ справедливый. Онъ ужъ не обманетъ, и скажетъ въ самый разъ. Самъ царь-Соломонъ Премудрый! Со старины такъ гадаютъ. Нонче не грbхъ гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены. Такъ и установлено, чтобы одинъ разъ въ году человbку судьба открывалась.

- Ужъ Михайла Панкратычъ по церковному знаетъ, что можно, - говоритъ Антипушка.

- Не воспрещается. Царь Саулъ гадалъ. А нонче Христосъ родился, и вся нечистая сила хвостъ поджала, крутится безъ толку, повредить не можетъ. Теперь даже которые отчаянные люди могутъ отъ его судьбу вызнать... въ баню тамъ ходятъ въ полночь, но это грbхъ. Онъ, понятно, голову потерялъ, ну и открываетъ судьбу. А мы, крещеные, на кругъ царя Соломона лучше пошвыряемъ, дbло священное.

Онъ разглаживаетъ на столb сbроватый листъ. Всb его разглядываютъ. На листb, засиженномъ мухами, нарисованъ кружокъ, съ лицомъ, какъ у мbсяца, а отъ кружка бbлые и сbрые лучики къ краямъ; въ концb каждаго лучика стоятъ цыфры. Горкинъ беретъ хлbбца и скатываетъ шарикъ.

- А ну, чего скажетъ гадателю самъ святой царь-Соломонъ... загадывай кто чего?

- Погоди, Панкратычъ, - говоритъ антипушка, тыча въ царя-Соломона пальцемъ. - Это и будетъ царь-Соломонъ, чисто мbсяцъ?

- Самый онъ, священный. Мудрецъ изъ мудрецовъ.

- Православный, значитъ... русскiй будетъ?

- А то какъ же... Самый православный, святой. Называется царь-Соломонъ Премудрый. Въ церкви читаютъ - Соломоново чте-нiе! Вродb какъ пророкъ. Ну, на кого швырять? На Матрешу. Боишься? Крестись, - строго говоритъ Горкинъ, а самъ поталкиваетъ меня. - Ну-ка, чего-то намъ про тебя царь-Соломонъ выложитъ?.. Ну, швыряю...

Катышекъ прыгаетъ по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Всb наваливаются на столъ.

- На пятерикъ упалъ. Сто-ой... Поглядимъ на задокъ, что написано?..

Я вижу, какъ у глаза Горкина свbтятся лучики-морщинки. Чувствую, какъ его рука дергаетъ меня за ногу. Зачbмъ?

- А ну-ка... подъ пятымъ числомъ... ну-ка..? - водитъ Горкинъ пальцемъ, и я, грамотный, вижу, какъ онъ читаетъ... только почему-то не подъ 5: "Да не увлекаетъ тебя негодница рbсницами своими!" Ана-а... вотъ чего тебb... про рbсницы, негодница! Про тебя самъ царь-Соломонъ выложилъ. Не-хо-ро-шо-о...

- Извbстное дbло, дbвка вострая! - говоритъ Гришка.

Матреша недовольна, отмахивается, чуть не плачетъ. А всb говорятъ: правда, самъ царь-Соломонъ, ужъ безъ ошибки.

- А ты исправься, вотъ тебb и будетъ настоящая судьба! - говоритъ Горкинъ ласково. - Дай зарокъ. Вотъ я тебb заново швырну... ну-ка?

И читаетъ: "Благонравная жена прiобрbтаетъ славу!" Видишь? Замужъ выйдешь, и будетъ тебb слава. Ну, кому еще? Гриша желаетъ...

Матреша крестится, и вся сiяетъ. Должно быть, она счастлива, такъ и горятъ розы на щекахъ.

- А ну, рабу божiю Григорiю скажи, царь-Соломонъ Премудрый...

Всb взвизгиваютъ даже, отъ нетерпbнiя. Гришка посмbивается, и кажется мнb, что онъ боится.

- Семерка показана, сто-ой... - говоритъ Горкинъ и водитъ по строчкамъ пальцемъ. Только я вижу, что не подъ семеркой напечатано: "Береги себя отъ жены другого, ибо стези ея... къ мертвецамъ!" - Понялъ премудрость Соломонову? Къ мертвецамъ!

- Въ самую точку выкаталось, - говоритъ Гаврила. - Значитъ, смерть тебb скоро будетъ, за чужую жену!

Всb смотрятъ на Гришку задумчиво: самъ царь-Соломонъ выкаталъ судьбу! Гришка притихъ и уже не гогочетъ. Проситъ тихо:

- Прокинь еще, Михалъ Панкратычъ... можетъ, еще чего будетъ, повеселbй.

- Шутки съ тобой царь-Соломонъ шутитъ? Ну, прокину еще. Думаешь царя-Соломона обмануть? Это тебb не квартальный, либо тамъ хозяинъ. Ну, возьми, на... 23! Вотъ: "Языкъ глупаго гибель для него!" Что я тебb говорилъ? Опять тебb все погибель.

- Насмbхъ ты мнb это... за что жъ мнb опять погибель? - уже не своимъ голосомъ проситъ Гришка. - Дай-ка, я самъ швырну?..

- Царю-Соломону не вbришь? - смbется Горкинъ. - Швырни, швырни. Сколько выкатилось... 13? Читать-то не умbешь... про-чита-емъ: "Не забывай етого!" Что?! Думалъ, перехитришь? А онъ тебb - "не забывай етого!"

Гришка плюетъ на полъ, а Горкинъ говоритъ строго:

- На святое слово плюешь?! Смотри, братъ... Ага, съ горя! Ну, богъ съ тобой, послbднiй разокъ прокину, чего тебb выйдетъ, ежели исправишься. Ну, десятка выкатилась: "Не уклоняйся ни направо, ни налbво!" Вотъ дакъ... царь-Соломонъ-Премудрый!..

Всb такъ и катаются со смbху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про Гришкино пьянство это.

- Вотъ и поучайся мудрости, и будетъ хорошо! - наствляетъ Горкинъ, и все смbются.

Всb довольны. Потомъ онъ выкатываетъ Гаврилb, что "кнутъ на коня, а палка на глупца". Потомъ нянb. Она сердится и уходитъ наверхъ, а Горкинъ кричитъ въ догонку: "Сварливая жена, какъ сточная труба!"

Царя-Соломона не обманешь. И мнb выкинулъ Горкинъ шарикъ, цbлуя въ маковку: "не давай дремать глазамъ твоимъ".

Всb смbются и тычутъ въ слипающiеся мои глаза: вотъ такъ царь-Соломонъ-Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимаютъ съ хлbбнаго ящика, и самъ Горкинъ несетъ наверхъ.

Милые Святки...

Я засыпаю въ натопленной жарко дbтской. Приходятъ сны, легкiе, розовые сны. Розовые, какъ вbрно. Обрывки ихъ еще витаютъ въ моей душb. И милый Горкинъ, и царь-Соломонъ - сливаются. Золотая корона, въ блескb, и розовая рубаха Горкина, и старческiя розовыя щеки, и розовенькiй платокъ на шеb. Вмbстb они идутъ куда-то, словно летятъ по воздуху. Легкiе сны, изъ розоваго дbтства...

Звонокъ, впросонкахъ. Быстрые, крbпкiе шаги, пахнетъ знакомымъ флердоранжемъ, снbжкомъ, морозомъ. Отецъ щекочетъ холодными мокрыми усами, шепчетъ - "спишь, капитанъ?" И чувствую я у щеки тонкiй и сладкiй запахъ чудесной груши, и винограда, и пробковыхъ опилокъ...

КРЕЩЕНЬЕ

Ни свbтъ, ни заря, еще со свbчкой ходятъ, а уже топятся въ домb печи, жарко трещатъ дрова, - трескучiй морозъ, должно быть. Въ сильный морозъ березовыя дрова весело трещатъ, а когда разгорятся - начинаютъ гудеть и пbть. Я сижу въ кроавткb и смотрю изъ-подъ одbяла, будто изъ теплой норки, какъ весело полыхаетъ печка, скачутъ и убbгаютъ тbни, и таращатся огненные маски - хитрая лисья морда и румяная харя, которую не любитъ Горкинъ. Прошли Сввятки, и рядиться въ маски теперь грbшно, а то можетъ и прирасти, и не отдерешь вовbки. Занавbски отдернуты, чтобы отходили окна. Стекла совсbмъ замерзли, стали молочныя, снbгъ наросъ, - можно соскребывать ноготкомъ и bсть. Грохаются дрова въ передней, все подваливаютъ топить. Дворникъ радостно говоритъ - сипитъ: "во, прихватило-то... не дыхнешь!" Слышу - отецъ кричитъ, голосъ такой веселый: "жарчей нажаривай, подъ тридцать градусовъ подкатило!" Всbмъ весело, что такой морозъ. Входитъ Горкинъ, мягко ступаетъ въ валенкахъ, и тоже весело говоритъ:

- Мо-розъ нонче... крещенскiй самый. А ты чего поднялся ни свbтъ, ни заря... озябъ, что ль? Ну, иди, погрbйся.

Онъ садится на чурбачокъ и помbшиваетъ кочережкой, чтобы ровнbй горbло. На его скульцахъ и сbденькой бородкb прыгаетъ блескъ огня. Я бbгу къ нему по ледяному полу, тискаюсь потеплbй въ колbнки. Онъ запахиваетъ меня полою. Тепло подъ его казакинчикомъ на зайцb! Прошу:

- Не скажешь чего хорошенькаго?

- А чего те хорошенькаго сказать... Морозъ. Бушуя ужъ отцbпили, Антипушка на конюшню взялъ. Заскучалъ, запросился, и ему стало невтерпежъ. За святой вотъ водой холодно идти будетъ. Крещенскiй сочельникъ нонче, до звbзды не bдятъ. Прабабушка Устинья, бывало, маково молочко къ сытовой кутьb давала, а теперь новые порядки, кутьи не варимъ... Почему-почему... новые порядки! Рядиться-то... на Святкахъ дозволяла, ничего. Харь этихъ не любила, увидитъ - и въ печку. Отыметъ, бывало, у папашеньки и сожгетъ, а его лbстовкой постегаетъ... не поганься, хари не нацbпляй!

- А почему не поганься?

- А, поганя потому. Глупая твоя нянька, чего купила! Погляди-ка, чья харя-то... Послb ее личико святой водой надо. Образъ-подобiе, а ты поганое нацbпляешь. Лисичка ничего, божiй звbрь, а эта чья образина-то, погляди!

Я оглядываюсь на маски. Харя что-то и мнb не нравится - скалится, и вихры торчками.

- А чья, е г о..?

- Человbка такого не бываетъ. Личико у тебя чистое, хорошее, а ты поганую образину... тьфу!

- Знаешь, что, давай, мы ее сожгемъ... какъ прабабушка Устинья?

- А куда ее беречь-то, и губища раздрыгана. Иванъ Богословъ вонъ, Казанская... и о н ъ тутъ! На тотъ годъ, доживемъ, медвbжью лучше головку купимъ.

Я влbзаю на холодный сундукъ и сдергиваю харю. Что-то противно въ ней, а хочется послbднiй разокъ надbть и попугать Горкина, какъ вчера. Я нюхаю ее, прощаюсь съ запахомъ кислоты и краски, съ чbмъ-то еще, веселымъ, чbмъ пахнутъ Святки, и даю Горкину - на, сожги.

- А, можетъ, жалко? - говоритъ онъ и не беретъ. - Только не нацbпляй. Ну, погладишь когда. Вонъ гонители мучили святыхъ, образины боговъ-идоловъ нацbплять велbли, а кто нацbпитъ - пропалъ тотъ человbкъ, какъ идолу поклонился, отъ Бога отказался. И златомъ осыпали, и висоны сулили, и звbрями травили, и огнемъ палили, а они славили Бога и Христа!

- Такъ и не нацbпили?

- Не то что... а плевали на образины и топтали!

- Лучше сожги... - говорю я и плюю на харю.

- А жалко-то..?

- Наплюй не н е г о, сожги!..

Онъ держитъ харю передъ огнемъ, и вижу я вдругъ, какъ въ пробитыхъ косыхъ глазахъ прыгаютъ языки огня, пышитъ изъ пасти жаромъ... Горкинъ плюетъ на харю и швыряетъ ее въ огонь. Но она и тамъ скалится, дуется пузырями, злится... что-то течетъ съ нее, - и вдругъ, вспыхиваетъ зеленымъ пламенемъ.

- Ишь, зашипbлъ-то какъ... - тихо говоритъ Горкинъ, и мы оба плюемъ въ огонь.

А харя уже дрожитъ, чернbетъ, бbгаютъ по ней искорки... вотъ уже золотится пепломъ, но еще видно дыоья отъ глазъ и пасти, огненныя на сbромъ пеплb.

- Это ты хорошо, милокъ, соблазну не покорился, не пожалbлъ, - говоритъ Горкинъ и бьетъ кочережкой пепелъ. - "Во Христа креститеся, во Христа облекотеся", поютъ. Значитъ, Господень ликъ носимъ, а не е г о. А теперь Крещенье-Богоявленье, завтра изъ Кремля крестный ходъ на рbку пойдетъ, Животворящiй Крестъ погружать въ ердани, пушки будутъ палить. А кто и окунаться будетъ, подъ ледъ. И я буду, кажды йгодъ въ ердани окунаюсь. Мало что морозъ, а душb радость. Въ Ерусалимb Домна Панферовна вонъ была, въ живой Ердани погружалась, вл святой рbкb... вода тоже сту-у-деная, говоритъ.

- А Мартынъ-плотникъ вотъ застудился въ ердани и померъ?

- Съ ердани не помрешь, здоровье она даетъ. Мартынъ отъ задора померъ. Вонъ ужъ и свbтать стало, окошечки засинbлись, печки поглядbть надо, пусти-ка...

- Нbтъ, ты скажи... отъ какого задора померъ?..

- Ну, прилипъ... Черезъ нbмца померъ. Ну, нbмецъ въ Москвb есть, у Гопера на заводb, весь годъ купается, ему купальню и на зиму не разбираютъ. Ну, прозналъ, что на Крещенье въ ердань погружаются есть, въ проруби, и повадился прibзжать. Перво-то его пустили въ ердань полbзть... можетъ, въ нашу вbру перейдетъ! Онъ во Христа признаетъ, а не по нашему, полувbръ онъ. Всbхъ и пересидbлъ. На другой годъ онъ ужъ тягаться давай, пятерку сулилъ, кто пересидитъ. Наша ердань-то, мы ее на рbкb ставимъ, папашенька и говоритъ - въ ердани не дозволю тягаться, крестъ погружаютъ, а желаетет на портомойнb, тамъ и теплушка есть. Съ того и пошло. Мартынъ и взялся пересидbть, для вbры, а не изъ корысти тамъ! Ну, и заморозилъ его нbмецъ, пересидbлъ, съ того Мартынъ и померъ. Потомъ Василь-Василичъ нашъ, задорный тоже, три года брался, - и его немbцъ пересидbлъ. Да како дbло-то, и звать-то нbмца - папашенька его знаетъ - Ледовикъ Карлычъ!

- А почему Ледовикъ?

- Званiе такое, всb так и называютъ Ледовикъ. Какой ни есть морозъ, ему нипочемъ. И влbзетъ, и вылbзетъ - все красный, кровь такая, горячая. Тяжелый, сала накопилъ. Нашъ Василь-Василичъ тоже ничего, тяжелый, а вылbзетъ - синь-синiй! Три года и добивается одолbть. Завтра опять полbзетъ. Безпремbнно, говоритъ, нонче пересижу костяшекъ на сорокъ. А вотъ... Нbмецъ конторщика привозитъ, глядbть на часы по стрbлкb, а мы Пашу со счетами сажаемъ, пронизи-костяшки отбиваетъ. На одно выходитъ, Пашка ужъ приноровился, въ одну минутку шестьдесятъ костяшекъ тютилька въ тютильку отчикнетъ. А что лишку пересидятъ, нbмецъ сверхъ пятерки походъ даетъ, за каждую костяшку гривенникъ. Василь-Василичъ изъ задора, понятно, не изъ корысти... ему папашенька награду посулилъ за одолbнiе. Задорщикъ первый папашенька, лbтось и самъ брался - насилу отмотался. А Василь-то-Василичъ чего-то надумалъ нонче, ходитъ-пощелкиваетъ - "нонче Ледовика за сорокъ костяшекъ загоню!" Чего-то исхитряется. Ну, печки пойду глядbть.

Онъ приходитъ, когда я совсbмъ одbтъ. Въ комнатb полный свbтъ. На стеклахъ снbжокъ оттаялъ, елочки ледяныя видно, - искрятся розовымъ, потомъ загораются огнемъ и блещутъ. За Барминихинымъ садомъ, въ снbжномъ туманb-инеb, громадное огненное солнце виситъ на сучьяхъ. Оба окна горятъ. Горкинъ лbзетъ по лbсенкb закрывать трубу, и весело мнb смотрbть, какъ стоитъ онъ въ окнb на печкb - въ огненномъ отраженiи отъ солнца.

Морозъ, говорятъ, поотпускаетъ. Я сколупываю со стеколъ льдинки. Все запушило инеемъ. Бревна сараевъ и амбара совсbмъ сbдыя. Вбитые костыли и гвозди, петли творилъ и скобы кажутся мнb изъ снbга. Бbльевая веревки запушились, и все-то ярко - и снbжная вbтка на скворешнb, и даже паутинка въ дырb сарая - будто изъ снbжныхъ нитокъ.

Невысокое солнце свbтитъ на лbсенку амбара, по которой взбbгаютъ плотники. Вытаскиваютъ "ердань", - балясины и шатеръ съ крестами, - и валятъ въ сани, везти на Москва-рbку. Всb въ толстыхъ полушубкахъ, прыгаютъ въ валенкахъ, шлепаютъ рукавицами съ мороза, сдираютъ съ усовъ сосульки. И черезъ стекла слышно, какъ хлопаютъ гулко доски, скрипитъ снbжкомъ. Изъ конюшни клубится паръ, - Антипушка ведетъ на цbпи Бушуя. Василь-Василичъ бbгаетъ налегкb, даже безъ варежекъ, - мороза не боится! Лицо, какъ огонь, - кровь такая, горячая. Можетъ быть исхитрится завтра, одолbетъ Ледовика?..

Въ домb курятъ "монашками", для духа: сочельникъ, а все поросенкомъ пахнетъ. Въ передней - граненый кувшинъ, крещенскiй: пойдутъ за святой водой. Прошлогоднюю воду въ колодецъ выльютъ, - чистая, какъ слеза! Лежитъ на салфеткb свbчка, повязанная ленточкой - помbткой: будетъ горbть у святой купели, и ее принесутъ домой. Свbчка эта - крещенская, Горкинъ зоветъ - "отходная".

Я бbгу въ мастерскую, въ сbняхъ морозъ. Облизываю палецъ, трогаю скобу у двери - прилипаетъ. Если поцbловать скобу - съ губъ сдерешь. Въ мастерской печка раскалилась, труба прозрачная, алая-живая, какъ вишенка на солнцb. Горкинъ прибирается въ каморкb, смотритъ на свbтъ баночку зеленаго стекла, на которой вылито Богоявленье съ голубкомъ и "свbтомъ". Отказала ему ее прабабушка Устинья, и такой не найти нигдb. Онъ разсказывалъ, какъ торговалъ у него ее какой-то баринъ, давалъ двести рублей "за стеклышко", говорилъ - поставлю въ шкафчикъ, для удовольствiя. А сосудикъ старинный это, когда царь-антихристъ старую вbру гналъ, отъ дbдовъ прабабушки Устиньи. И не продалъ Горкинъ, сказалъ: "и тыщи, сударь, выкладите, а не могу, сосудецъ, святой, отказанный... вbрному человbку передамъ, а васъ, ужъ не обижайтесь, не знаю... въ шкапчикъ, можетъ, поставите, будете угощать гостей". А баринъ обнялъ его и поцbловалъ, и пошелъ веселый. Театры въ Москвb держалъ.

- Крещенской водицы возьмемъ въ сосудикъ. Будешь хорошiй - тебb откажу по смерти. Есть племянникъ, яблоками торгуетъ, да въ солдатахъ испортился, не молельщикъ. Прошлогоднюю свbчку у образовъ истеплимъ, а эту, новенькую, съ серебрецомъ лоскутикъ, освятимъ, и будетъ она тутъ вотъ стоять, гляди... у Михаилъ-Архангела, ангела моего. Заболbю, станутъ меня, сподобитъ Господь, соборовать... въ руку ее мнb, на исходъ души... Да, можетъ, и поживу еще, не разстраивайся, косатикъ. Каждому приходитъ часъ послbднiй. А врзъ ежели заболbю, и тебb на случай говорю... крещенскую мнb свbчку въ руку, чтобы зажали, подержали... и отойду съ ней, крещеная душа. О н и при отходb-то подступаютъ, а свbтъ крщенскiй и оборонитъ, отцами указано. Вонъ у меня картинка "Исходъ души"... со свbчкой лежитъ, а о н и энъ гдb топчутся, какъ закривились-то!..

Я смотрю на страшную картинку, на синихъ, сбившихся у порога и чего-то страшашихся, смотрю на свbчку съ серебрецомъ... - и такъ мнb горько!

- Горкинъ, милый... - говорю я, - не окунайся завтра, морозъ трескучiй...

- Да я съ того веселbй стану... душb укрbпленiе, голубокъ!

Онъ умываетъ меня святой водой, совсbмъ ледяной, и шепчетъ: "крещенская-богоявленская, смой нечистоту, душу освяти, тbлеса очисти, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа".

- Какъ снbжокъ будь чистый, какъ ледокъ крbпкой, - говоритъ онъ, утирая суровымъ полотенцемъ, - темное совлекается, во свbтлое облекается... - даетъ мнb сухой просвирки и велитъ запивать водицей.

Потомъ кутаетъ потеплbй и ведетъ ставить крестики во дворb, "крестить". На Великую Пятницу ставятъ кресты "страстной" свbчкой, а на Крещенье мbлкомъ - снbжкомъ. Ставимъ крестики на сараяхъ, на коровникb, на конюшнb, на всbхъ дверяхъ. Въ конюшнb тепло, она хорошо окутана, лошадямъ навалено соломы. Антипушка окропилъ ихъ святой водой и поставилъ надъ денниками крестики. Говоритъ - на тепло пойдетъ, примbта такая - лошадки ложились ночью, а "Кривая" насилу поднялась, старая кровь, не грbетъ.

Солнце зашло въ дыму, небо позеленbло, и вотъ - забbлbлась звbздочка! Горкинъ радъ: хочется ему bсть съ морозу. Въ кухнb зажгли огонь. На рогожкb стоитъ пbтухъ, гребень онъ отморозилъ, и его принесли погрbться. А у скорнячихи двb курицы замерзли ночью.

- Пойдемъ въ коморку ко мнb, - манитъ Горкинъ, словно хочетъ что показать, - сытовой кутьицей разговbемся. Макова молочка-то нbту, а пшеничку-то я сварилъ.

Кутья у него священная, пахнетъ, какъ-будто, ладанцемъ, отъ меду. Огня не зажигаемъ, bдимъ у печки. Окошки начинаютъ чернbть, поблескивать, - затягиваетъ ледкомъ.

Послb всенощной отецъ изъ кабинета кричитъ - "Косого ко мнb!" Спрашиваетъ - ердань готова? Готова, и ящикъ подшили, окунаться. Василь-Василичъ говоритъ громко и зачbмъ-то пихаетъ притолку. "Что-то ты, Косой, веселъ сегодня больно!" - усмbшливо говоритъ отецъ, а Косой отвbчаетъ - "и никакъ нbтъ-съ, пощусь!" Борода у него всклочена, лицо, какъ огонь, - кровь такая, горячая. Горкинъ сидитъ у печки, слушаетъ разговоръ и все головой качаетъ.

- А какъ, справлялся, будетъ Ледовикъ Карлычъ завтра?

- Готовится-съ!.. вскрикиваетъ Василь-Василичъ. - Конторщикъ его ужъ прибbгалъ... прibдетъ безпремbнно! Будь-п-койны-съ, во-какъ пересижу-у!..

И опять - шлепъ объ притолку.

- Не хвались, идучи на рать, а хвались...

- Бо-жже сохрани!.. - всплескиваетъ Касой, словно хватаетъ моль, - въ такомъ дbлb... Бо-жже сохрани! Загодя молчу, а... закупаю Ледовика, какъ су... Сколько дознавалъ-бился... какъ говорится, съ гуся вода-съ.. и больше ничего-съ.

- Что такое?. Ну, ежели ты и завтра будешь такой...

- Завтра я его за... за сорокъ костяшекъ загоню-съ! Вотъ святая икона, и сочельникъ нонче у насъ... з-загоню, какъ су...!

- Хорошо сочельничаешь... ступай!

Косой вскидываетъ плечами и смотритъ на меня съ Горкинымъ, будто чему-то удивляется. Потомъ размашисто крестится и кричитъ:

- Морозъ веселитъ-съ!.. И разрази меня Богъ, ежели ка-плю завтра!.. Завтра, буд-п-койны-съ!.. публику съ горъ катать, день гулящiй... з-загоню!..

Отецъ сердито машетъ. Косой пожимаетъ плечами и уходитъ.

- Пьяница, мошенникъ. Нечего его пускать срамиться завтра. Ты, Панкратычъ, попригляди за нимъ въ Зоологическомъ на горахъ... да куда тебя посылать, купаться полbзешь завтра... самъ проbду.

Впервые везутъ меня на ердань, смотрbть. Потеплbло, морозу только пятнадцать градусовъ. Мы съ отцомъ bдемъ на бbговыхъ, наши на выbздныхъ саняхъ. Съ Каменнаго Моста видно на снbгу черную толпу, противъ Тайницкой Башни. Отецъ спрашиваетъ - хороша ердань наша? Очень хороша. На расчищенномъ синеватомъ льду стоитъ на четырехъ столбикахъ, обвитыхъ елкой, серебряная бесbдка подъ золотымъ крестомъ. Подъ ней - прорубленная во льду ердань. Отецъ сводитъ меня на ледъ и ставитъ на ледяную глыбу, чтобы получше видbть. Изъ-подъ кремлевской стbны, розовато-сbдой съ морозу, несутъ иконы, кресты, хоругви, и выходятъ серебряные священники, много-много. Въ солнышкb все блеститъ - и ризы, и иконы, и золотые куличики архiереевъ - митры. Долго выходятъ изъ-плдъ Кремля священники, свbтлой лентой, и голубые пbвчiе. Валитъ за ними по сугробамъ великая черная толпа, поютъ молитвы, гудятъ изъ Кремля колокола. Не видно, что у ердани, только доноситъ пbнiе да выкрикъ протодiакона. Говорятъ - "погружаютъ крестъ!" Слышу знакомое - "Во Iорода-а-нb... крещаются Тебb, Господи-и..." - и вдругъ, грохаетъ изъ пушки. Отецъ кричитъ - "пушки, гляди, палятъ!" - и указываетъ на башню. Прыгаютъ изъ зубцовъ черные клубы дыма, и изъ нихъ молнiи... и - ба-бахъ!.. И радостно, и страшно. Крестный ходъ уходитъ назадъ подъ стbны. Стрbляютъ долго.

Отецъ подводитъ меня къ избушкb, изъ которой идетъ дымокъ: это теплушка наша, совсbмъ около ердани. И я вижу такое странное... бbгутъ голые по соломкb! Узнаю Горкина, съ простынькой, 0едю-бараночника, потомъ Павелъ Ермолаичъ, огородникъ, хромой старичокъ какой-то, и еще незнакомые... Отецъ тащитъ меня къ ердани. Горкинъ, худой и желтый, какъ мученикъ, ребрышки всb видать, прыгаетъ со ступеньки въ прорубь, выскакиваетъ и окунается, и опять... а за нимъ еще, съ уханьемъ. Антонъ Кудрявый подбbгаетъ съ лоскутнымъ одbяломъ, другiе плотники тащатъ Горкина изъ воды, Антонъ накрываетъ одbяломъ и рысью несетъ въ теплушку, какъ куколку. "Окрестился", - весело говоритъ отецъ. - "Трите его суконкой да покрbпче! - кричитъ онъ въ окошечко теплушки. - "Идемъ на портомойню скорbй, Косой тамъ нашъ дурака валяетъ".

Портомойня недалеко. Это плоты во льду, ледъ между ними вырубленъ и стоитъ на плотахъ теплушка. Говорятъ - Ледовикъ прibхалъ, разоблачается. Мы выходимъ въ дверку. Дымитъ печурка. Отецъ здоровается съ толстымъ человbкомъ, у котораго во рту сигара. За рогожкой раздbвается Василь-Василичъ. Толстый и есть самый Ледовикъ Карлычъ, нbмецъ. Лицо у него нестрашное, борода рыжая, какъ и у нашего Косого. Пашка несетъ столикъ со счетами на плоты. Косой кряхтитъ что-то за рогожкой, - можетъ быть, исхитряется? Ледовикъ спрашиваетъ - "котоффъ"? Косой говоритъ - "готовъ-съ", вылbзаетъ изъ-подъ рогожки и прикрывается. И онъ толстый, какъ Ледовикъ, только животъ потоньше, и тоже, какъ Ледовикъ, блеститъ. Ледовикъ тычетъ его въ животъ и говоритъ удивленно-строго: "а-а... ти та-кой?!" А Василь-Василичъ ему смbется: "такой-же, Ледовикъ Карлычъ, какъ и вы-съ!" И Ледовикъ смbется, и говоритъ: "лядно, карашо". Тутъ подходитъ къ отцу высокiй, худой мужикъ въ рваномъ полушубкb и говоритъ: "дозвольте потягаться, какъ я солдатъ... на Балканахъ вымерзъ, это мнb за привычку... безъ мbста хожу, можетъ чего добуду?" Отецъ говоритъ - валяй! Солдатъ вмигъ раздbвается, и всb трое выходятъ на плоты. Пашка сидитъ за столикомъ, одинъ палецъ вылbзъ изъ варежки, лежитъ на счетахъ. Конторщикъ нbмца стоитъ съ часами. Отецъ кричитъ - "разъ, два, три... вали!" Прыгаютъ трое вразъ. Я слышу, какъ Василь-Василичъ перекрестился - крикнулъ - "Господи, баслови!" Пашка началъ пощелкивать на счетахъ - разъ, два, три... На черной дымящейся водb плаваютъ головы, смотрятъ на насъ и крякаютъ. Неглубоко, по шейку. Косой отдувается, кряхтитъ: "ф-ухъ, ха-ра-шо... песочекъ..." Ледовикъ тоже говоритъ - ф-о-шень карашо... сфешо". А солдатъ барахтается, хрипитъ: "больно тепла вода, пустите маненько похолоднbй!" Всb смbются. Отецъ подбадриваетъ - "держись, Василья, не удавай!" А Косой весело - "въ пу...пуху сижу!" Ледовика нbмцы его подбадриваютъ - лопочутъ, народъ на плоты ломится, будочникъ прибbжалъ, всb ахаютъ, понукаютъ - "ну-ка, кто кого?" Пашка отщелкиваетъ - "сорокъ одна, сорокъ двb..." А они крякаютъ и надуваютъ щеки. У Косого воосы ужъ стеклянные, торчками. Слышится - ффу-у... у-ффу-у... "Что, Вася, - спрашиваетъ отецъ, - вылbзай лучше отъ грbха, губы ужъ прыгаютъ?" - Будь-п-койны-съ", - хрипитъ Косой, - "жгетъ даже, чисто на по... полкb па..ппарюсь..." А глазъ выпученъ на меня, и страшный. Солдатъ барахтается, будто полощетъ тамъ, дрожитъ синими губами, сипитъ - "го... готовьте... деньги... ффу... нbмецъ-то по... синbлъ..." А Пашка выщелкиваетъ - "сто пятнадцать, сто шишнадцать..." Кричатъ - "нbмецъ посинbлъ!" А нbмецъ руку высунулъ и хрипитъ: "таскайте... тофольно ко-коледно..." Его выхватываютъ и тащатъ. Спина у него синяя, въ полоскахъ. А Пашка себb почекиваетъ - сто шишдесятъ одна... На ста пятидесяти семи вытащили Ледовика, а солдатъ съ Косымъ крякаютъ. Отецъ ужъ топаетъ и кричитъ: "сукинъ ты котъ, говорю тебb, вылbзай!.." - "Нb-этъ... до-дорвался... досижу до сорока костяшекъ..." Выволокли солдата, синяго, потащили тереть мочалками. Пашка кричитъ - "сто девяносто восемъ..." Тутъ ужъ выхватили и Василь-Василича. А онъ отпихнулся, и крякаетъ - "не махонькой, самъ могу..." И полbзъ накарачкахъ въ дверку.

Крещенскiй вечеръ. Наши уbхали въ театры. Отецъ ведетъ меня къ Горкину, а самъ торопится на горы - поглядbть, какъ тамъ Василь-Василичъ. Горкинъ напился малинки, и лежитъ укутанный, подъ шубой. Я читаю ему Евангелiе, какъ крестился Господь во Iорданb. Прочиталъ - онъ и говоритъ:

- Хорошо мнb, касатикъ... будто и я со Христомъ крестился, всb жилки разымаются. Выростешь, тоже въ ердани окунайся.

Я обbщаю окунаться. Спрашиваю, какъ Василь-Василичъ исхитрился, чтот-то про гусиное сало говорили.

- Да вотъ, у лакея нbмцева вызналъ, что свинымъ саломъ тотъ натирается, и надумалъ: натрусь гусинымъ! А гусинымъ уши натри - нипочемъ не отморозишь. Вbрнbй свиного и оказалось. А солдатъ тbломъ вытерпbлъ, папшенька его въ сторожа взялъ и пятеркой наградилъ. А Вася водочкой своей отогрbлся, Господь проститъ... въ Зоологическомъ саду на горахъ за выручкой стоитъ. А Ледовика чуть жива повезли. Хитрость-то на него и оборотилась.

Приходитъ скорнякъ и читаетъ намъ, какъ мучили св. Пантелеимона. Только началъ, а тутъ Василь-Василича и привозятъ. Начудилъ на горахъ, два дилижана съ народомъ опрокинулъ и самъ на головb съ горы съbхалъ, папашенька его домой прогнали. Василь-Василича укладываютъ на стружки, къ печкb, - зазябъ дорогой. Онъ что-то мычитъ, слышно только - "одо... лbлъ..." Лицо у него малиновое. Горкинъ ему строго говоритъ: "Вася, я тебb говорю, усни!" И сразу затихъ, уснулъ.

Скорнякъ читаетъ про Пнтелеимона:

"И повелbлъ гордый скиптромъ и трономъ тиранъ Максимьянъ повbсить мученика на древb и строгать когтями желbзными, а бока опалять свbщами горящими... святый же воззва ко Господу, и руки мучителей ослабbли, ногти желbзные выпали и свbщи погасли. И повелbлъ гордый тиранъ дознать про ту хитрость волшебную..."

По разгорbвшемуся лицу Горкина текутъ слезы. Онъ крестится и шепчетъ:

- Ахъ, хорошо-то какъ, милые... чистота-то, духовная высота кокая! А тотъ тиранъ - хи-трость, говоритъ!..

Я смотрю на страшную картинку, гдb лежитъ съ крещенской свbчой "на исходъ души", а на порогb толпятся с и н i е, - и кажется мнb, что это отходитъ Горкинъ, похоже очень. Горкинъ спрашиваетъ:

- "Ты чего, испугался... глядишь-то такъ?"

Я молчу. Смутно во мнb мерцаетъ, что гдb-то, гдb-то... кромb всего, что здbсь, - нашего двора, отца, Горкина, мастерской... и всего-всего, что видятъ мои глаза, есть еще, невидимое, которое гдb-то, т а м ъ... Но это мелькнуло и пропало. Я гляжу на сосудикъ съ Богоявленiемъ и думаю: откажетъ мнb...

И вдругъ, видя въ себb, какъ будетъ, кричу къ картинкb:

- Не надо!.. не надо мнb!!...

МАСЛЯНИЦА

Масленица... Я и теперь еще чувствую это слово, какъ чувствовалъ его въ дbтствb: яркiя пятна, звоны - вызываетъ оно во мнb; пылающiя печки, синеватыя волны чада, въ довольномъ гулb набравшагося люда, ухабистую снbжную дорогу, уже замаслившуюся на солнцb, съ ныряющими по ней веселыми санями, съ веселыми конями въ розанахъ, въ колокольцахъ и бубенцахъ, съ игривыми переборами гармоньи. Или съ дbтства осталось во мнb чудесное, непохожее ни на что другое, въ яркихъ цвbтахъ и позолотb, что весело называлось - "масляница"? Она стояла на высокомъ прилавкb въ баняхъ. На большомъ кругломъ пряникb, - на блинb? - отъ котораго пахло медомъ - и клеемъ пахло! - съ золочеными горками по краю, съ дремучимъ лbсомъ, гдb торчали на колышкахъ медвbди, волки и зайчики, - поднимались чудесные пышные цвbты, похожiе на розы, и все это блистало, обвитое золотою канителью... Чудесную эту "масляницу" устраивалъ старичокъ въ Зарядьb, какой-то Иванъ Егорычъ. Умеръ невbдомый Егорычъ - и "масляницы" исчезли. Но живы онb во мнb. Теперь потускнbли праздники, и люди, какъ-будто, охладbли. А тогда... всb и все были со мною связаны, ия былъ со всbми связанъ, отъ нищаго старичка на кухнb, зашедшаго на "убогiй блинъ", до незнакомой тройки, умчавшейся въ темноту со звономъ. И Богъ на небb, за звbздами, съ лаской глядbлъ на всbхъ: масляница, гуляйте! Въ этомъ широкомъ словb и теперь еще для меня жива яркая радость, передъ грустью... - передъ постомъ?

Оттепели все чаще, снbгъ маслится. Съ солнечной стороны висятъ стеклянною бахромой сосульки, плавятся-звякаютъ о льдышки. Прыгаешь на одномъ конькb, и чувствуется, какъ мягко рbжетъ, словно по толстой кожb. Прощай, зима! Это и по галкамъ видно, какъ онb кружатъ "свадьбой", и цокающiй ихъ гомонъ куда-то манитъ. Болтаешь конькомъ на лавочкb и долго слbдишь за черной ихъ кашей въ небb. Куда-то скрылись. И вотъ, проступаютъ звbзды. Вbтерокъ сыроватый, мягкiй, пахнетъ печенымъ хлbбомъ, вкуснымъ дымкомъ березовымъ, блинами. Капаетъ въ темнотb, - масляница идетъ. Давно на окнb въ столовой поставленъ огромный ящикъ: посадили лучокъ, "къ блинамъ"; зеленыя его перышки - большiя, прiятно гладить. Мальчишка отъ мучника кому-то провезъ муку. Намъ уже привезли: мbшокъ голубой крупчатки и четыре мbшка "людской". Привезли и сухихъ дровъ, березовыхъ. "Еловыя стрекаютъ, - сказалъ мнb bздокъ Михайла, - "галочка" не припекъ. Ужъ и поbдимъ мы съ тобой блинковъ!"

Я сижу на кожаномъ диванb въ кабинетb. Отецъ, подъ зеленой лампой, стучитъ на счетахъ. Василь-Василичъ Косой стрbляетъ отъ двери глазомъ. Говорятъ о старшно интересномъ, какъ бы не срbзало льдомъ подъ Симоновомъ барки съ сbномъ, и о плотахъ-дровянкахъ, которые пойдутъ съ Можайска.

- А нащотъ масляной чего прикажете? Муки давеча привезли робятамъ...

- Сколько у насъ харчится?

- Да... плотниковъ сорокъ робятъ подались домой, на масляну... - поокиваетъ Василь-Василичъ, - Володимерцы, на-кулачки биться, блины вытряхать, сами знаете нашъ обычай!.. - вздыхаетъ, посмbиваясь, Косой.

- Народъ попридерживай, весна... какъ тараканы поразбbгутся. Человbкъ шестьдесятъ есть?

- Робятъ-то шестьдесятъ четыре. Севрюжины соленой надо бы...

- Возьмешь. У Жирнова какъ?..

- Паркетчики, народъ капризный! Бbлужины имъ купили да по селедкb...

- Тожъ и нашимъ. Трои блиновъ, съ пятницы зачинать. Блиновъ вволю давай. Масли жирнbй. На припекъ сbраго снетка, ко щамъ головизны дашь.

- А нащотъ винца, какъ прикажете? - ласково говоритъ Косой, вbжливо прикрывая ротъ.

- Къ блинамъ, по шкалику.

- Будто бы и маловато-съ?.. Для прощенаго... проститься, какъ говорится.

- Знаю твое прощанье!..

- Заговbюсь, до самой Пасхи ни капли въ ротъ.

- Два ведра - будетъ?

- И довольно-съ! - прикинувъ, весело говоритъ Косой. - Заслужутъ-съ, наше дbло при водb, чижолое-съ.

Отецъ отдаетъ распоряженiя. У Титова, отъ Москварbцкаго, для стола - икры свbжей, троечной, и ершей къ ухb. Вязиги у Колганова взять, у него же и судаковъ съ икрой, и наваги архангельской, семивершковой. Въ Зарядьb - снетка бbлозерскаго, мытаго. У Васьки Егорова изъ садка стерлядокъ...

- Преосвященный у меня на блинахъ будетъ въ пятницу! Скажешь Васькb Егорову, налимовъ мbрныхъ пару для навару далъ чтобы, и плесъ сомовiй. У Палтусова икры для кальи, съ отонками, пожирнbй, изъ отстоя...

- П-маю-сссъ... - говоритъ Косой, и въ горлb у него хлюпаетъ. Хлюпаетъ и у меня, съ гулянья.

- Въ Охотномъ у Трофимова - сиговъ пару, порозовbй. Бbлорыбицу самъ выберу, заbду. Къ ботвиньb свbжихъ огурцовъ. У Егорова въ Охотномъ. Понялъ?

- П-маю-сссъ... Лещика еще, можетъ?.. Его первосвященство, сказывали?..

- Обязательно, леща! Очень преосвященный уважаетъ. Для заливныхъ и по растегаямъ - Гараньку изъ Митрiева трактира. Скажешь - отъ меня. Вина ему - ни капли, пока не справитъ!.. Какъ мастеръ - так пьяница!..

- Слабость... И винца-то не пьетъ, рябиновкой избаловался. За то изъ дворца и выгнали... Какъ ему не дашь... запасы съ собой носитъ!

- Тебя вотъ никакъ не выгонишь, подлеца!.. Отыми, на то ты и...

- Въ прошломъ годb отымалъ, а онъ на меня съ ножо-омъ!.. Да онъ и нетрезвый не подгадитъ, кухарку вотъ побить можетъ... выбираться ужъ ей придется. И съ посудой озорничаетъ, все не по немъ. Печку велbлъ перекладать, такой-то царь-соломонъ!..

Я радъ, что будетъ опять Гаранька, и будетъ дымъ коромысломъ. Плотники его свяжутъ къ вечеру и повезутъ на дровняхъ въ трактиръ съ гармоньями.

Масляница въ развалb. Такое солнце, что разогрbло лужи. Сараи блестятъ сосульками. Идутъ парни съ веселыми связками шаровъ, гудятъ шарманки. Фабричные, внавалку, катаются на извозчикахъ съ гармоньей. Мальчишки "въ блина играютъ": руки назадъ, блинъ въ зубы, пытаются другъ у друга зубами вырвать - не выронить, весело бьются мордами.

Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки съ краской, блеститъ столами: столы поструганы, для блиновъ. Плотники, пильщики, водоливы, кровельщики, маляры, десятники, bздоки - въ рубахахъ распояской, съ намасленными головами, bдятъ блины. Широкая печь пылаетъ. Двb стряпухи не поспbваютъ печь. На сковородкахъ, съ тарелку, "черные" блины пекутся и гречневые, румяные, кладутся въ стопки, и ловкiй десятникъ Прошинъ, съ серьгой въ ухb, шлепаетъ ихъ объ столъ, словно даетъ по плbши. Слышится сочно - ляппп! Всbмъ по череду: ляп... ляп... ляпп!.. Паръ идетъ отъ блиновъ винтами. Я смотрю отъ двери, какъ складываютъ ихъ въ четверку, макаютъ въ горячее масло въ мискахъ и чавкаютъ. Паръ валитъ изо ртовъ, съ головъ. Дымится отъ красныхъ чашекъ со щами съ головизной, отъ бабъ-стряпухъ, со сбившимися алыми платками, отъ ихъ распаленныхъ лицъ, отъ масленыхъ красныхъ рукъ, по которымъ, сiяя, бbгаютъ желтые язычки отъ печки. Синbетъ чадомъ подъ потолкомъ. Стоитъ благодатный гулъ: довольны.

- Бабочки, подпекай... съ припечкомъ - со снеточками!..

Кадушки съ опарой дышатъ, льется-шипитъ по сковородкамъ, вспухаетъ пузырями. Пахнетъ опарнымъ духомъ, горbлымъ масломъ, ситцами отъ рубахъ, жилымъ. Все чаще роздыхи, передышки, вздохи. Кое-кто пошабашилъ, селедочную головку гложетъ. Изъ мbднаго куба - паромъ, до потолка.

- Ну, какъ робятки?.. - кричитъ заглянувшiй Василь-Василичъ, - всего уbли? - Заглядываетъ въ квашни. - Подпекай-подпекай, Матрешь... не жалbй подмазки, дадимъ замазки!...

Гудятъ, веселые.

- По шкаличку бы еще, Василь-Василичъ... - слышится изъ угловъ, - блинки заправить.

- Ва-лляй!.. - лихо кричитъ Косой. - Архирея стрbчаемъ, куды ни шло...

Гудятъ. Звякаютъ зеленыя четверти о шкаликъ. Ляпаютъ подоспbвшiе блины.

- Хозяинъ идетъ!.. - кричатъ весело отъ окна.

Отецъ, какъ всегда, бbгомъ, оглядываетъ бойко.

- Масляница какъ, ребята? Всb довольны?..

- Благодаримъ покорно... довольны!..

- По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..

Не обижаются: знаютъ - ласка. Отецъ беретъ ляпнувшiй передъ нимъ блинище, деретъ отъ него лоскутъ, макаетъ въ масло.

- Вкуснbе, ребята, нашихъ! Стряпухам - по цbлковому. Всbмъ по двугривенному, на масляницу!

Такъ гудятъ, - ничего не разобрать. Въ груди у меня спираетъ. Высокiй плотникъ подхватываетъ меня, швыряетъ подъ потолокъ, въ чадъ, прижимаетъ къ мокрой, горячей бородb. Суютъ мнb блина, подсолнушковъ, розовый пряникъ въ махорочныхъ соринкахъ, даютъ крашеную ложку, вытеревъ круто пальцемъ, - нашего-то отвbдай! Всb они мнb знакомы, всb ласковы. Я слушаю ихъ рbчи, прибаутки. Выбbгаю на дворъ. Таетъ большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются - подышать воздухомъ, масленичной весной. Паръ отъ головъ клубится. Потягиваются сонно, бредутъ въ сушильну - поспать на стружкb.

Поджидаютъ карету съ архiереемъ. Василь-Василичъ все бbгаетъ къ воротамъ. Онъ безъ шапки. Изъ-подъ новаго пиджака розовbетъ рубаха подъ жилеткой, болтается мbдная цbпочка. Волосы хорошо расчесаны и блещутъ. Лицо багровое, глазъ срbзяетъ "двойнымъ зарядомъ", Косой ужъ успbлъ заправиться, но до вечера "достоитъ". Горкинъ за нимъ досмотриваетъ, не стегнулъ бы къ себb въ конторку. На конторкb виситъ замокъ. Я вижу, какъ Василь-Василичъ вдругъ устремляется къ конторкb, но что-то ему мbшаетъ. Совbсть? Архiерей прibдетъ, а онъ далъ слово, что "достоитъ". Горкинъ ходитъ за нимъ, какъ нянька:

- Ужъ додержись маненько, Василичъ... Опосля ужъ поотдохнешь.

- Д-держусь!.. - лихо кричитъ Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..

Пескомъ посыпано до параднаго. Двери настежь.

Марьюшка ушла наверхъ, выселили ее изъ кухни. Тамъ воцарился поваръ, рыжiй, худой Гаранька, въ огромномъ колпакb вbеромъ, мелькаетъ въ пару, какъ страхъ. Въ окно со двора мнb видно, какъ бьетъ онъ подручныхъ скалкой. Съ вечера зашумbлъ. Выбbгаетъ на снbгъ, размазываетъ на ладони тbсто, проглядываетъ на свbтъ зачbмъ-то.

- Мудрователь-то мудруетъ! - съ почтенiемъ говоритъ Василь-Василичъ. - Въ царскихъ дворцахъ служилъ!..

- Скоро ли вашъ архирей наbдетъ?.. Срокъ у меня доходитъ!.. - кричитъ Гаранька, снbжкомъ вытирая руки.

Съ крыши орутъ - bдетъ!..

Карета, съ выноснымъ, мальчишкой. Келейникъ соскакиваетъ съ козелъ, откидываетъ дверцу. Прибывшiй раньше протодiаконъ, встрbчаетъ съ батюшками и причтомъ. Ведутъ архiерея по песочку, на лbстницу. Протодьяконъ ушелъ впередъ, закрылъ собою окно и потрясаетъ ужасомъ:

"Испола э-ти де-спо-та-ааааа..."

Рычанье его выкатывается въ сbни, гремитъ по стекламъ, на улицу. Изъ кухни кричитъ Гаранька:

- Эй, зачинаю растегаи!..

- Зачина-ай!.. - кричитъ Василь-Василичъ умоляющимъ голосомъ и почему-то пляшетъ.

Столъ огромный. Чего только нbтъ на немъ! Рыбы, рыбы... икорницы въ хрусталb, во льду, сиги въ петрушкb, красная семга, лососина, бbлорыбица-жемчужница, съ зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящъ осетровый въ уксусb, фарфоровыя вазы со смнтаной, въ которой торчкомъ ложки, розовыя масленки съ золотистымъ кипящимъ масломъ на камфоркахъ, графинчики, бутылки... Черные сюртуки, бbлыя и палевыя шали, "головки", кружевныя наколочки...

Несутъ блины, подъ покровомъ.

- Ваше преосвященство!..

Архiерей сухощавый, строгiй, - какъ говорится, постный. Кушаетъ мало, скромно. Протодiаконъ - противъ него, громаденъ, страшенъ. Я вижу съ уголка, какъ раскрывается его ротъ до зbва, и наваленные блины, сbрые отъ икры текучей, льются въ протодiакона стопами. Плыветъ къ нему сигъ, и отплываетъ съ разрытымъ бокомъ. Льется масло въ икру, въ сметану. Льется по рbдкой бородкb протодьякона, по мягкимъ губамъ, малиновымъ.

- Ваше преосвященство... а растегайчика-то къ ушицb!..

- Ахъ, мы, чревоугодники... Воистину, удиви-тельный растегай!.. - слышится въ тишинb, какъ шелестъ, съ померкшихъ губъ.

- Самые знаменитые, гаранькинскiе растегаи, ваше преосвященство, на всю Москву-съ!..

- Слышалъ, слышалъ... Наградитъ же Господь талантомъ для нашего искушенiя!.. Уди-ви-тельный растегай...

- Ваше преосвященство... дозвольте просить еще?..

- Благослови, преосвященный владыко... - рычитъ протодьяконъ, отжевавшись, и откидываетъ ручищей копну волосъ.

- Ну-ну, отверзи уста, протодьяконъ, возблагодари... - ласково говоритъ преосвященный. - Вздохни немножко...

Василь-Василичъ чего-то машетъ, и вдругъ, садится на-корточки! На лbстницb запруда, въ передней давка. Протодьяконъ въ славb: голосомъ гаситъ лампы и выпираетъ стекла. Начинаетъ изъ глубины, гдb сейчасъ у него блины, кажется мнb, по голосу-ворчанью. Волосы его ходятъ, подъ урчанье. Начинаютъ дрожать лафитнички - мелкимъ звономъ. Дрожатъ хрустали на люстрахъ, дребезгомъ отвbчаютъ окна. Я смотрю, какъ на шеb у протодьякона дрожитъ-набухаетъ жила, какъ склонилась въ сметанb ложка... чувствую, какъ въ груди у меня спираетъ и рbжетъ въ ухb. Господи, упадетъ потолокъ сейчасъ!..

Преосвященному и всему освященному собору... и честному дому сему... -

"мно-га-я... лb... т-та-а-ааааааа!!!.."

Гукнуло-треснуло въ роялb, погасла въ углу передъ образомъ лампадка!.. Падаютъ ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь-Василичъ взвизгиваетъ, рыдая:

- Го-споди!..

Отъ протодьякона жаръ и дымъ. На трехъ стульяхъ раскинулся. Пьетъ квасъ. За ухою и растегаями - опять и опять блины. Блины съ припекомъ. За ними заливное, опять блины, уже съ двойнымъ припекомъ. За ними осетрина паровая, блины съ подпекомъ. Лещъ необыкновенной величины, съ грибками, съ кашкой... наважка семивершковая, съ бbлозерскимъ снеткомъ въ сухарикахъ, политая грибной сметанкой... блины молочные, легкiе, блинцы съ яичками... еще разварная рыба съ икрой судачьей, съ поджарочкой... желэ апельсиновое, пломбиръ миндальный - ванилевый...

Архiерей отъbхалъ, выкушавъ чашку чая съ апельсинчикомъ - "для осадки". Отвезли протодьякона, набравшаго растегайчиковъ въ карманы, навязали ему въ кулекъ диковинной наваги, - "звbрь-навага!" Сидятъ въ гостиной шали и сюртуки, вздыхаютъ, чаекъ попиваютъ съ апельсинчикомъ. Внизу шумятъ. Гаранька требуетъ еще бутылку рябиновки и уходить не хочетъ, разбилъ окошко. Требуется Василь-Василичъ - везти Гараньку, но Василь-Василичъ "отархиреился, достоялъ", и теперь заперся въ конторкb. Что подbлаешь - масляница! Гаранькb даютъ бутылку и оставляютъ въ кухнb: проспится къ утру. Марьюшка сидитъ въ передней, безъ причала, сердитая. Обидно: праздникъ у всbхъ, а она... растегаевъ не можетъ сдbлать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладываютъ блинковъ съ икоркой, подносятъ лафитничекъ мадерцы, еще подносятъ. Она начинаетъ плакать и мять платочекъ:

- Всякiе пирожки могу, и слоеные, и заварные... и съ паншетомъ, и кулебяки всякiя, и любное защипное... А тутъ, на-ка-сь... незащипанный пирожокъ не сдbлать! Я ему растегаями носъ утру! У Росторгуевыхъ жила... митрополиты bздили, кулебяки мои хвалили...

Ее уводятъ въ залу, уговариваютъ спbть пbсенку, и подносятъ еще лафитничекъ. Она довольна, что всb ее очень почитаютъ, и принимается пbть про "графчика, разрумянаго красавчика":

На немъ шляпа со перомъ,

Табатерка съ табако-омъ..!

И еще, какъ "молодцы ведутъ коня подъ-уздцы... конь копытомъ землю бьетъ, бbлъ-камушекъ выбiетъ..." - и еще удивительныя пbсни, которыхъ никто не знаетъ.

Въ субботу, послb блиновъ, bдемъ кататься съ горъ. Зоологическiй садъ, гдb устроены наши горы, - онb изъ дерева, и залиты льдомъ, - заваленъ глубокимъ снbгомъ, дорожки въ сугробахъ только. Видно пустыя клbтки съ сухими деревцами; ни птицъ, ни звbрей на видно. Да теперь и не до звbрей. Высоченныя горы на прудахъ. Надъ свbжими тесовыми бесbдками на горахъ пестро играютъ флаги. Рухаются съ рычаньемъ высокiе "дилижаны" съ горъ, мчатся по ледянымъ дорожкамъ, между валами снbга съ воткнутыми въ нихъ елками. Черно на горахъ народомъ. Василь-Василичъ распоряжается, хрипло кричитъ съ верхушки; видно его высокую фигуру, въ котиковой, отцовской, шапкb. Степенный плотникъ Иванъ помогаетъ Пашкb-конторщику рbзать и выдавать билетики, на которыхъ написано - "съ обbихъ концовъ по разу". Народъ длиннымъ хвостомъ у кассы. Масляница погожая, сегдня немножко закрbпило, а послb блиновъ - катается.

- Милiенъ народу! - встрbчаетъ Василь-Василичъ. - За тыщу выручки, катальщики не успbваютъ, сбились... какой чередъ!..

- Изъ кассы чтобы не воровали, - говоритъ отецъ и безнадежно машетъ. - Кто васъ тутъ усчитаетъ!..

- Ни Бо-же мой!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ, - кажныя пять минутъ деньги отымаю, въ мbшокъ ссыпаю, да съ народомъ не сообразишься, швыряютъ пятаки, безъ билетовъ лbзутъ... Эна, купецъ швырнулъ! Терпbнiя не хватаетъ ждать... Да Пашка совbстливый... ну, трешница проскочитъ, больше-то не уворуетъ, будь-покойны-съ.

По накатанному лотку втаскиваютъ веревками вернувшiяся съ другой горы высокiя сани съ бархатными скамейками, - "дилижаны", - на шестерыхъ. Сбившiеся съ ногъ катальщики, статные молодцы, ведущiе "дилижаны" съ горъ, стоя на конькахъ сзади, весело вмbру пьяны. Работа строгая, на моргни: крbпко держись за поручни, крbпче веди на скатb, "на корытb".

- Не изувbчили никого, Богъ миловалъ? - спрашиваетъ отецъ высокаго катальщика Сергbя, моего любимца.

- Упаси Богъ, пьяныхъ не допускаемъ-съ. Да теперь-то покуда мало, еще не разогрbлись. Съ огнями вотъ покатимъ, ну, тогда осмbлbютъ, станутъ шибко одолbвать... въ шею даемъ!

И какъ только не рухнутъ горы! Верхушки биткомъ набиты, скрипятъ подпоры. Но стройка крbпкая: владимiрцы строили, на-совbсть.

Сергbй скатываетъ насъ на "дилижанb". Духъ захватываетъ, и падаетъ сердце на раскатb. Мелькаютъ елки, стеклянные разноцвbтные шары, повbшенные на проволокахъ, бbлыя ленты снbга. Катальщикъ тормазитъ коньками, рbжетъ-скрежещетъ льдомъ. Василь-Василичъ ужъ разогрbлся, пахнетъ от него пробками и мятой. Отецъ идетъ считать выручку, а Василь-Василичъ хватаетъ меня подъ мышку, какъ узелокъ, и шепчетъ: "надежнbй меня тутъ нbту". Беретъ низкiя саночки - "американки", обитыя зеленымъ бархатомъ съ бахромой, и приглашаетъ меня - скатиться.

- Со мной не бойся, купцовъ катаю! - говоритъ онъ, сажаясь верхомъ на саночки.

Я приваливаюсь къ нему, подъ бороду, въ страхb гляжу впередъ... Далеко внизу ледяная дорожка въ елкахъ, гора, съ чернымъ пятномъ народа, и вьются флаги. Василь-Василичъ крякаетъ, трогаетъ меня за носъ варежкой, засматриваетъ косящимъ глазомъ. Я по мутному глазу знаю, что онъ "готовъ". Катальщики мbшаютъ, не даютъ скатывать, говорятъ - "убить можешь!" Но онъ толкаетъ ногой, санки клюютъ съ помоста, и мы летимъ... ахаемся въ корыто спуска и выносимся лихо на прямую.

- Во-какъ мы-та-а-а...! - вскрикиваетъ Василь-Василичъ, - со мной нипочемъ не опрокинешься!.. - прихватываетъ меня любовно, но мы врbзаемся въ снbжный валъ.

Летитъ снbговая пыль, падаетъ на насъ елка, саночки вверхъ полозьями, я въ сугробb: Василь-Василичъ мотаетъ валенками въ снbгу, подъ елкой.

- Не зашибся?.. Господь сохранилъ... Маленько не потрафили, ничего! - говоритъ онъ тревожнымъ голосомъ. - Не сказывай папашb только... я тебя сейчасъ скачу лучше на нашихъ саночкахъ, тb вbрнbй.

Къ намъ подбbгаютъ катальщики, а мы смbемся.

Катаютъ меня на "нашихъ", еще на какихъ-то "растопыряхъ". Катальщики веселые, хотятъ показать себя. Скатываются на конькахъ съ горы, руки за спину, падаютъ головами внизъ. Сергbй скатывается задомъ. Скатываются вприсядку, вприсядку задомъ. Кричатъ - ура! Сергbй хлопаетъ себя шапкой:

- Разуважу для масляной... гляди, на одной ногb!..

Рухается такъ страшно, что я не могу сотрbть. Энъ ужъ онъ гдb, катитъ, откинувъ ногу. Кричатъ - ура-а-а!.. Купецъ въ лисьей шубb покатился, безо всего, на скатb мbшкомъ тряхнулся - и прямо головой въ снbгъ.

- Извольте, на метлb! - кричитъ какой-то отчаянный, крbпко пьяный. Падаетъ нагорb, летитъ черезъ голову метла.

Зажигаютъ иллюминацiю. Рычатъ гулкiя горы пустотой. Катятъ съ бенгальскими огнями, въ искрахъ. Гудятъ въ бубны, пищатъ гармошки, - пьяные навалились на горы, орутъ: "пропадай, Таганка-а-а!.." Катальщики разгорячились, пьютъ прямо изъ бутылокъ, кричатъ - "въ самый-то разъ теперь, съ любой колокольни скатимъ!" Хватаетъ меня Сергbй:

- Уважу тебя, на конькахъ скачу! Только, смотри, не дергайся!..

Тащитъ меня на край.

- Не дури, убьешь..! - слышу ячей-то окрикъ и страшно лечу во тьму.

Рычитъ подо мной гора, съ визгомъ ворчитъ на скатb, и вотъ - огоньки на елкахъ!..

- Молодча-га ты, ей-Богу..! - въ ухо шипитъ Сергbй, и мы падаемъ въ рыхлый снbгъ, - насыпало полонъ воротъ

- Папашb, смотри, не сказывай! - грозитъ мнb Сергbй и колетъ усами щечку. Пахнетъ отъ него винцомъ, морозомъ.

- Не замерзъ, гулена? - спрашиваетъ отецъ. - Ну, давай я тебя скачу.

Намъ подаютъ "американки". Онъ откидывается со мной назадъ, - и мы мчимся, летимъ, какъ вbтеръ. Катятъ съ ьенгальскими огнями. Горятъ разноцвbтные шары, - и подъ нами, во льду, огни...

Масляница кончается: сегодня послbднiй день, "прощеное воскресенье". Снbгъ на дворb размалился. Приносятъ "масляницу" изъ бань - въ подарокъ. Такая радость! На большомъ кругломъ пряникb стоятъ ледяныя горы изъ золотой бумаги и бумажныя вырbзныя елочки; въ елкахъ, стойкомъ на колышкахъ, - вылbпленные изъ тbста и выкрашенные сажей, медвbдики и волки, а надъ горами и елками - пышныя розы на лучинкахъ, синiя, желтыя, пунцовыя... - всbхъ цвbтовъ. И надъ всей этой "масляницей" подрагиваютъ въ блескb тонкiя золотыя паутинки канители. Банщики носятъ "масленицу" по всbмъ "гостямъ", которыхъ они мыли, и потомъ ужъ приносятъ къ намъ. Имъ подносятъ винца и угощаютъ блинами въ кухнb.

И другiе блины сегодня, называютъ - "убогiе". Приходятъ нищiе - старички, старушки. Кто имъ спечетъ блинковъ! Имъ даютъ по большому масленому блину - "на поминъ души". Они прячутъ блины за пазуху и идутъ по другимъ домамъ.

Я любуюсь-любуюсь "масляницей", боюсь дотронуться, - такъ хороша она. Вся - живая! И елки, и медвbдики, и горы... и золотая надъ всbмъ игра. Смотрю и думаю: масляница живая... и цвbты, и пряникъ - живое все. Чудится что-то въ этомъ, но - что? Не могу сказать.

Уже много спустя, вспоминая чудесную "масляницу", я съ удивленьемъ думалъ о неизвbстномъ Егорычb. Умеръ Егорычъ - и "масляницы" исчезли: нигдb ихъ потомъ не видbлъ. Почему онъ такое дbлалъ? Никто мнb не могъ сказать. Что-то мелькало мнb?.. Пряникъ... - да не земля-ли это, съ лbсами и гоарми, со звbрями? А чудесные пышные цвbты - радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка - солнечные лучи, весеннiе?.. Умеръ невbдомый Егорычъ - и "масляницы", ж и в ы я, кончились. Никто безъ него не сдbлаетъ.

Звонятъ къ вечернямъ. Заходитъ Горкинъ - "масляницу" смотрbть. Хвалитъ Егорыча:

- Хорошiй старичокъ, бbдный совсbмъ, подbлочками кормится. То мельнички изъ бумажекъ вертитъ, а какъ къ масляной подошло - "масляницы" свои готовитъ, въ бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платятъ... самъ выдумалъ такое, и всbмъ прiятность. А сказки какiя сказываетъ, пbсенки какiя знаетъ!.. Ходили къ нему изъ бань за "масляницами", а онъ, говорятъ, ужъ и не встаетъ, заслабbлъ... и въ холоду лежитъ. Можетъ, эта послbдняя, помретъ скоро. Ну, я къ вечернb пошелъ, завтра "стоянiя" начнутся. Ну, давай другъ у дружки прощенья просить, нонче прощеный день.

Онъ кланяется мнb въ ноги и говоритъ - "прости меня, милокъ, Христа ради". Я знаю, что надо дbлать, хоть и стыдно очень: падаю ему въ ноги, говорю - "Богъ проститъ, прости и меня, грbшнаго", и мы стукаемся головами и смbемся.

- Заговbны нонче, а завтра строгiе дни начнутся, Великiй Постъ. Ты ужъ "масляницу"-то похbръ до ночи, завтра-то глядbть грbхъ. Погляди-полюбуйся - и разбирай... пряничка поbшь, заговbться кому отдай.

Приходитъ вечеръ. Я вытаскиваю изъ пряника медвbдиковъ и волковъ... разламываю золотыя горы, не застряло-ли пятачка, выдергиваю всb елочки, снимаю розы, срываю золотыя нитки. Остается пустынный пряникъ. Онъ необыкновенно вкусный. Стоялъ онъ недbлю въ баняхъ, у "сборки", гдb собираютъ выручку, сыпали въ "горки" денежки - на масляницу начай, таскали его по городу... Но онъ необыкновенно вкусный: должно быть, съ медомъ.

Позднiй вечеръ. Заговbлись передъ Постомъ. Завтра будетъ печальный звонъ. Завтра - "Господи и Владыко живота моего..." - будетъ. Сегодня "прощеный день", и будемъ просить прощенья: сперва у родныхъ, потомъ у прислугъ, у дворника, у всbхъ. Вассу кривую встрbтишь, которая живетъ въ "темненькой", и у той надо просить прощенья. Идти къ Гришкb и поклониться въ ноги? Недавно я раскололъ лопату, и онъ сердился. А вдругъ онъ возьметъ и свкажетъ - "не прощаю!"?

Падаемъ другъ дружкb въ ноги. Немножко смbшно и стыдно, но послb дbлается легко, будто грbхи очистились.

Мы сидимъ въ столовой и послb ужина доbдаемъ орbшки и пастилу, чтобы ужъ ничего не осталось на Чистый Понедельникъ. Стукаетъ дверь изъ кухни, кто-то лbзетъ по лbстницb, тычется головою въ дверь. Это Василь-Василичъ, взъерошенный, съ напухшими глазами, въ разстегнутой жилеткb, въ розовой подъ ней рубахb. Онъ громко падаетъ на колbни и стукается лбомъ въ полъ.

- Простите Христа ради... для праздника... - возитъ онъ языкомъ и бухается опять. - Справили масляну... нагрbшили... завтра въ пять часовъ... какъ стеклышко... будь-п-койны-съ!..

- Ступай, проспись. Богъ проститъ!.. - говоритъ отецъ. - И насъ прости, и ступай.

- Про...щаю!.. всbхъ прощаю, какъ Господь... Исусъ Христосъ... велbно прощать!.. - Онъ присаживается на пятки и щупаетъ на себb жилетку. - По-бо-жьи... всb должны про-щать... И всb деньги ваши... до копbйки!.. вся выручка, записано у меня... до гро-шика... простите Христа ради!..

Его поднимаютъ и спроваживаютъ въ кухню. Нельзя сердиться - прощеный день.

Помолившись Богу, я подлbзаю подъ ситцевую занавbску у окошка и открываю форточку. Слушаю, какъ тихо. Черная ночь, глухая. Потягиваетъ сыро вbтромъ. Слышно, какъ капаетъ, булькаетъ скучно-скучно. Бубенцы, какъ-будто..? Прорывается гдb-то вскрикъ, неясно. И опять тишина, глухая. Вотъ она, тишина Поста. Печальные дни его наступаютъ въ молчаньи, ночью, подъ унылое бульканье капели.

Декабрь 1927 - декабрь 1931.

II

ПРАЗДНИКИ - РАДОСТИ
ЛЕДОКОЛЬЕ

Отецъ посылаетъ Горкина на Москва-рbку, на ледокольню, чтобы навелъ порядокъ. Взялись двb тысячи возковъ льду Горшанову доставить, - пивоваренный заводъ, на Шаболовкb, отъ насъ неподалеку, - другую недbлю возимъ, а и половины не довезли. А ужъ мартъ-мbсяцъ, ростепель пойдетъ, ледъ затрухлявbетъ, таскать неспособно будетъ, обламываться начнетъ, на ледовинb стоять опаско, - и оставимъ Горшанова безо льду. Крестопоклонная на дворb, а Василь-Василичъ, "Косой", съ подлецомъ-портомойщикомъ Дениской, масляницу все справляетъ...

- Пьянаго захватишь, - палкой его оттуда, какой это приказчикъ! По шеямъ его, пускай убирается въ деревню, скажи ему отъ меня! До Алексbй-Божья-человbка... - сегодня у насъ, что, десятое..?.. - все чтобы у меня свезти, какая ужъ тогда возка!

- Какая возка... - говоритъ Горкинъ озабоченно, - подойдутъ Дарьи-за... сори-пролуби, вbжливо сказать... ледокъ замолочнится, водой пойдетъ, крbпости въ немъ не будетъ... Горшанову обидно будетъ. Попужаю "Косого", - поспbемъ, Господь дастъ.

Отецъ самъ бы поbхалъ, да спины разогнуть не можетъ, "прострbлъ": оступился на ледокольнb, къ вечеру дbло было, ледкомъ ледовину затянуло, снbжкомъ позапорошило, онъ въ нее и попалъ, пошейку. - Ледоколовъ добавь, воробьевскихъ съ простянками поряди... неустойка у меня, по полтиннику съ возка... да не въ неустойкb дbло: никогда не было такого, осрамитъ меня, с... с...!

Горкинъ обнадеживаетъ, - "поспbемъ, Господь дастъ", - беретъ съ собой шустраго паренька Ондрейку, который лbтось священнаго голубка на шатерчикъ сдbлалъ, какъ Царицу Небесную принимали, - и одbвается потеплbй: поверхъ казакинчика на зайцb натягиваетъ хорошiй полушубокъ, романовскiй, черненый, съ зеленой выстрочкой, теплыя варежки подъ рукавицы и подшитыя кожей валенки. На рbкb знобко, потеплbй надо одbваться.

Я не былъ еще на ледокольнb, а тамъ такая-то ярмонка, - жара, прямо! до сорока лошадокъ съ саночками-простянками ледокъ вываживаютъ съ рbки, и всякаго-то сброднаго народу, съ Хитраго Рынка порядили, выламываютъ ледокъ, баграми изъ ледовины тянутъ, какъ сахаръ колютъ, - Горкинъ, разсказываетъ. Я прошусь съ нимъ, а онъ отмахивается: "некому за тобой смотрbть, и лошади зашибутъ, и подъ ледъ осклизнуться можешь, и мужики ругаютъся... нечего тебb тамъ дbлать". Онъ сердится и грозится даже, когда я кричу ему, что самъ на Москва-рbку убbгу, дорогу знаю:

- Только прибbги у меня... я те, самовольникъ, обязательно въ пролуби искупаю, узнаешь у меня!..

Говоритъ отъ такъ строго, что я боюсь, - ну-ка, и взаправду искупаетъ? Я прошусь у отца, говорю ему, - "басню я про Лисицу выучилъ..." А я такъ хорошо выучилъ, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тутъ сказала: "ишь ты какой, какъ настоящая лисица поешь... ну-ка, еще скажи...." И отецъ слышалъ про Лисицу. И говоритъ:

- Возьми его, Панкратычъ, на ледокольню, онъ тебb про Лисицу скажетъ. Пора ему къ дbлу прiучаться, все-таки глазъ хозяйскiй... - смbется такъ.

А Горкинъ даже и доволенъ, словно, - сразу повеселbлъ:

- Разъ ужъ папашенька дозволяетъ - поbдемъ, обряжайся.

Я надbваю мbховые сапожки и армячокъ съ краснымъ кушакомъ, заматываютъ меня натуго башлыкомъ, и вотъ, я прыгаю на снbжку у каретнаго сарая, гдb Антипушка запрягаетъ въ лубяныя саночки "Кривую", - другiя лошадки всb въ разгонb. Попрыгиваю и напbваю Горкину:

"Зимой, ране-хонько, близъ жи-ла,

"Лиса у проруби пила въ большо-ой морозъ.."

Слушетъ Горкинъ, и Ондрейка, и даже, будто, "Кривая" слушаетъ, распустила губы. Антипушка засупониваетъ, поднявъ ногу, и подбадриваетъ меня, - "а ну, ну!" Скорbй бы bхать, а онъ все-то копается, мажетъ "Кривой" копытца. Не на парадъ намъ, чего тутъ копытца мазать! Нельзя не мазать: копытца старыя, а дорога теперь какая, во-лглая... - надо беречь старуху. И, правда, снbгъ начинаетъ маслиться, вотъ-вотъ потекутъ сосульки: пока пристыли, крbпко висятъ съ сараевъ, а дымокъ вонъ понизу стелется, - ростепели начнутся. Видно, конецъ зимb: "галочьи свадьбы" кружатъ, воздухъ затяжелbлъ, сталъ гуще, будто и онъ замаслился, - попахиваетъ дворомъ, сbнцомъ, еловыми досками-штабелями, и пbтуху ужъ въ голову ударяетъ, - "гребешокъ-то какой махровый... къ веснb дbло!"

Садимся въ лубяныя саночки на сbно, вытрухиваемъ на улицу, - тупъ-тупъ, на зарубахъ, о передокъ. На Калужскомъ рынкb ползутъ и ползутъ простянки, везутъ ледокъ, на Шаболовку, къ Горшанову.

- Наши, - говоритъ Горкинъ, - ледокъ-то какъ замучаться сталъ, прозраку-крbпости той нbту, какъ объ Крещенье, вотъ подъ "ердань" ломали. Какъ у васъ тама-то..? - окликаетъ онъ мужика, а "Кривая" ужъ знаетъ, что остановиться надо, - котора нонче возка?..

- Четвертая... - говоритъ мужикъ, придерживая возокъ. - Вbрно, что мало, да эти вонъ, ледоломы-дуроломы, шабашутъ все... ка-призные!.. пива, вишь, имъ подай, съ Горшанова выжимаютъ. Намъ-то тамъ ковшами подносятъ, сусла... управляющiй велитъ, для раззадору, а энти... - "погожай, леду не наломали!" - выжимаютъ. Василь-то-Василичъ..? да ничего, веселый, пиръ у нихъ нонче, портомойщикъ аменины празднуетъ, отъ Горшанова ящикъ имъ пива привезли.

- Гони, Ондрюшка, - торопитъ Горкинъ, - вотъ те два! Денисъ-то и вправду именинникъ нонче, теперь чего ужъ съ ними... Ледоломы шабашутъ... а "Косой"-то чего смотритъ..?! Погоняй, Ондрюша, погоняй.. дадимъ ему розгонъ...

Но "Кривая", какъ ее ни гони, потрухиваетъ себb, бbгу не прибавляетъ, такая ужъ у ней манера, съ прабабушки Устиньи: въ церковь ее всегда возила, а въ церковь - не на пиръ спbшитъ, а чинно, не торопясь; bхать домой, къ овсу, - весело побbжитъ.

Вотъ ужъ и Крымскiй мостъ. Наша ледокольня влbво отъ него: темная полынья на снbжной великой подъемb возки со льдомъ; сверху мчатся порожняки : черные мужики, стойкомъ, погрузку. Вдоль полыньи, сколько хватает глаза, черbють ледоломы, какъ вороны,- тукають въ ледъ носами; тянуть баграми льдины, раскалываютъ въ куски, какъ сахар. У чернаго края ледовины - горки наколотаго льду, мутно-зеленоватаго, будто постный сахаръ. Бурые мужики, ужъ въ полушубкахъ, скинувъ ушастые азямы, швыряютъ въ санки: видно, какъ падаетъ, только не слышно стука.

Мы съbзжаемъ по каткой наbзжено дорогb къ вмерзшимъ во льду плотамъ: это и есть наша портомойка. На ней въ прорубахъ, плещется черная вода: бабы бbлье полощутъ, красныя руки плещутся въ бbло-бbломъ. "Кривая" знаетъ, какъ надо на раскатцахъ, - едва ступаетъ. Сзади мчатъ на насъ мужики въ простянкахъ, крутятъ подмерзшими вожжами, гикаютъ... - подшибнутъ! Горкинъ страшно кричитъ: - "легше!.. придерживай... рабенка убьешь!.." Я задираю голову въ башлыкb и вижу: храпятъ надо мной оскаленныя морды, дымятся ноздри, вздымаются скрипучiя оглобли... мчится съ горы на насъ рыжiй мужикъ въ азямb, - уши, какъ у слона, - трещатъ-ударяются простянки, сшибаютъ лубянки наши, прямо подъ снbговую гривку... а мнb даже весело, не страшно.

- Да сде-рживай... лbшья голова!.. - съ крикомъ выпрыгиваетъ изъ санокъ Горкинъ и подымаетъ руки на мчащихся съ гиканьемъ за нами, - сворачъ!.. сворачб, теговорю..!.. Го-споди, грbха съ ими-чумовыми... пьяные, одурbли!..

И все несутся, несутся порожнякомъ за льдомъ...

- Пронесло... - воздыхаетъ Горкинъ и крестится, - слава-те, Господи. Долго-ли голову пробить оглоблей.. вотъ какъ братъ-то тебя!.. я-то знаю, чего бываетъ... спbшка, дbло горячее. Спасибо, "Кривая" сама свернула подъ бугорокъ... старинная лошадка, зна-етъ... А на "Чаленькомъ" бы поbхали... онъ бы сейчасъ за ними увязался, тутъ бы и костей не собрать... ишь, раскатъ-то какой наbздили!

Навсрbчу, хрупая по хрустящимъ льдышкамъ, вытягиваютъ въ горку возки съ ледкомъ. Спокойные мужики, ъ размашистыхъ азямахъ, хрустко ступаютъ въ валенкахъ, покуривая трубки и свернутыя изъ газетки "ножки". Зеленый дымокъ махорки тянетъ по вbтерку; будто и ледкомъ пахнетъ, зимней еще Москва-рbкой.

- Ну, какъ, Степа..? - окликаетъ Горкинъ знакомаго воробьевскаго мужика. - оборачиваете безъ задержки? ледоломы-то поспbваютъ ледокъ давать?..

- Здравствуй, Михалъ Панкратычъ! - говоритъ мужикъ, - теперь по-шло, обломалъ ихъ Василь-Василичъ, а то хоть бросай работу. Такъ взялись - откуда что брется... гляди, сколько наворотили!..

- Одинъ одно плететъ, другой - другое, вотъ и пойми ихъ! - дивится Горкинъ. - Ишь, по ледовинb-то... валы льду! А тотъ говорилъ - нечего возить. Сейчасъ разберемъ дbло.

Привязываемъ "Кривую" къ столбику, къ сторонкb отъ дороги, ибредемъ по колbно въ снbгу къ сторожкb. Насъ не видно: окошко сторожки на рbку. Изъ желbзной трубы сыплются въ дымb искры, - здорово растопилъ Денисъ. Горкинъ смотритъ изъ-подъ руки на чернbющую народомъ ледокольню: выглядываетъ, пожалуй, Василь-Василича.

- Нbтъ, не видать... - говоритъ Ондрейка, - въ сторожкb грbется.

- Грb-ется... - всердцахъ говоритъ Горкинъ, голосъ его дрожитъ, - хо-рошъ приказчикъ! народишка безъ досмотру... покажемъ ему сейчасъ гулянки. Знаетъ, что нездоровъ хозяинъ, вотъ и... и поста не боится, что хошь ему! И Дениска за бабами не смотритъ, карзинъ не считаетъ... - мой себb! хороши, нечего сказать!..

Входимъ въ сторожку. Желbзная печка полыхаетъ съ гуломъ, отъ жара дышать нечbмъ. За столикомъ, изъ досокъ на козлахъ, сидитъ пламенно-красный Василь-Василичъ, въ розовой рубахb, въ разстегнутой жилеткb; жирные его волосы нависли, закрыли лобъ, а мутный, некосой глазъ смотритъ на насъ въ-упоръ. Передъ печкой, на кучb щепокъ и чурбаковъ, впривалку сидитъ Денисъ, тоже въ одной рубахb, и пробуетъ гармонью. На столикb - закопченый чайникъ, - "ишь, бахатный у меня чайничекъ!" - бывало, хвалилъ Денисъ, - пупырчатые зеленые стаканчики, куски пирога съ морковью, обглоданная селедка, печеная горелая картошка и грязная горка соли. А подъ столикомъ, въ корзинкb-колыбелькb, - четвертная бутыль зелена-вина.

- Молодцы-ы... говоритъ Горкинъ, тряся бородкой, - хорошо празднуете... а хозяйское дbло само дbлается?.. а?.. Сколько нонче возковъ прошло, ну?!..

Денисъ вскидывается со щепы, схватываетъ чурбанъ, шлепаетъ по немъ черной лапой, словно считаетъ грязь, и кричитъ во всю глотку:

- гость дорогой!.. Михалъ Панкратычъ!.. во-подгадали ка-акъ!.. Амененникъ нонче я... съ ан-деломъ проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..

Василь-Василичъ поднимается грузно, не торопясь, икаетъ, распяливаетъ на насъ мутные глаза, - не понимаетъ будто. Сипитъ, едва ворочаетъ языкомъ, - "сколька-а..?".. - лbзетъ подъ полушубокъ, на которомъ сидbлъ, роется въ немъ, нашариваетъ... - и вытаскиваетъ изъ шерсти знакомую мнb истрепанную "книжечку-хитрадку", гдb "прописано все, до малости". Тамъ, я знаю, выписаны какiя-то кривые штучки, хвостики, кружочки, палочки, куколки, цbпочки, кочережки, молоточки... - но что это такое, никто, кромb него, не знаетъ. И Горкинъ даже не знаетъ, говоритъ - "у него своя грамота-рихметика". Мы молчимъ, и Денисъ молчитъ, смахиваетъ съ чурбашка и все пришлепываетъ. Василь-Василичъ слюнитъ палецъ и водитъ что-то по книжечкb...

- Ско-лька-а.? А вотъ, Панкратычъ... - говоритъ онъ съ запинкой, поекиваетъ, - та-акъ кипитъ... х-рошiй народъ попался... не нахвалюсь... самоходомъ шпарютъ... не на... нарадуюсь!.. Сушусь маненько, со-хну... у огонька... ввалился утресь по саму шейку... со-хну!.. До обbда за два ста возковъ свезли, безъ запину... такъ и доложи хозяину... во-какъ! Былъ, молъ, запоръ... пошабашили, с-сукины коты, прижимали... завиствовали, скажи... ледовозамъ сусла, намъ по усамъ!.. Въ точку привелъ, Панкратычъ... А... для аменинъ, Денисъ меня угостилъ, а я дbла не забываю... я, хозяйское добро... въ водb не горитъ, въ огню не тонетъ! Во, гляди, Панкратычъ... - тычетъ онъ въ кривыя штучки обмороженнымъ сизымъ пальцемъ, - в-вотъ, я-ственно... двbсти се-мой возокъ... за нонче, до обbда!.. А все-навсе... тыща... и три ста сорокъ возковъ. Два-три дни - и шабашъ!.. навсягды оправдаюсь, Михалъ Панкратычъ... потому я... отъ со-вbсти!..

Горкинъ ни слова не говоритъ, велитъ мнb идти съ собой на ледокольню, а Ондрейкb забрать ломокъ и тоже идти за нами

- Осе...рчалъ!.. - вскрикиваетъ Василь-Василичъ и всплескиваетъ руками. - Ну, за что? за что?!..

Онъ такъ жалостно вскрикиваетъ, что мнb жалко. Слышу на выдохb, Денисъ ему отвbчаетъ, и тоже жалостно:

- Ни за что!..

Горкинъ и на меня сердитъ: ведетъ за руку по выбитой на снbгу кривой тропинкb и чего-то все дергаетъ. Чего онъ дергаетъ?.. И ворчитъ:

- Да иди ты, не дергайся!.. Чисто кротъ накопалъ, куда ни ступи... позадь меня, сказываю, иди, не тормошись... въ пррубку ввалишься, дурачокъ!.. Ишь, накопалъ-понапрбивалъ, на самой-то на тропкb, ивешки-то не воткнулъ, дуракъ!..

Теперь я вижу: пробиты лунки во льду, чуть ледкомъ затянуло только. Спрашиваю, что это.

- Ры-бку Дениска на "кобылку" ловитъ, нbтъ у него дbловъ! Да не оступись ты, за мной иди!..

На какую к о б ы л к у?..

Мы выходимъ на ледокольню.

Тянется темная полынья, плещется на ней "сало", хрустяшки-льдинки. Вдоль нея, по блестящей, будто намасленной дорогb, туго ползутъ возки съ сизыми ледяными глыбами. По встрbчной дорогb, рядомъ, легко несутся порожняки-простянки съ веселыми мужиками. Кричатъ намъ: "йей, подшибу, сворачь!.." Пьяные мужики? Лица у нихъ всb красныя, какъ огонь, иные на санкахъ пляшутъ. Горкинъ трясетъ бородкой, повеселbлъ:

- Горшановское-то играетъ!.. а ничего, дружно работаютъ молодчики.

Подходимъ къ самому ледоколью. Совсюду слышно, какъ тукаютъ въ ледъ ломами, словно вперегонки; въ сверканьи, отбрызгиваютъ льдышки; хрупаютъ подъ ногой хрусталики. Горкинъ и тутъ все не отпускаетъ: склизко, хоть до черной воды шажка четыре. Полынья ходитъ всплесками, густая отъ мелкихъ льдинокъ, поплескиваетъ о край, - д ы ш и т ъ. Горкинъ такъ говоритъ.

- Михалъ Панкратычу почетъ... съ пра-здни-чкомъ!.. - кричатъ знакомые мужики съ простянокъ, и все-то гонятъ.

По краю полыньи потукиваютъ ломами парни, и бородатые. Всb одbты во что попало: въ ватныя кофты въ клочьяхъ, въ мbшки, въ истрепанныя пальтишки, въ истертые полушубки - заплата на заплатb, въ живую рвань; ноги у нихъ кувалдами, замотаны въ рогожку, въ тряпки, въ паголенки отъ валенокъ, въ мbшочину, - съ Хитраго Рынка все, "случайный народъ", пропащiе, п о д е н н ы е. Я спрашиваю Горкина - "нищiе это, да?"

- Всякiе есть... и нищiе, и - "плохо не клади", и... близко не подходи. Хитрованцы, только поглядывай. Тутъ, милокъ, и "господа" есть!.. Да такъ... опустился человbкъ, отъ с л а б о с т и... А вострый народъ, смышленый!..

Онъ спрашиваетъ степеннаго мужика въ простянкахъ, много-ли нонче вывезли. Мужикъ говоритъ, закуривая изъ пригоршни:

- Да считалъ давеча... артельный нашъ... за триста пошло. А кругомъ - за тыщу за триста перевалило, кончимъ въ два дни... ишь, какъ бbшеные нонче всb! гляди, хитрованцы-то чего наворотили... какъ Василь-то Василичъ ихъ накалилъ... умb-етъ съ ими!..

Я теперь вижу, какъ это дbлаютъ. У края ледовины становятся человbкъ пять съ ломами и начинаютъ потукивать, разъ за разомъ. Слышится трескъ и плескъ, длинная льдина начинаетъ д ы ш а т ь - еле примbтно колыхаться; прихватываютъ ее острыми баграми, кричатъ протяжно - "бери-ись!.. навали-ись!.." - и вытягиваютъ на снbгъ, для "боя". Разбиваютъ ломками въ "сахаръ", нашвыриваютъ горкой. Порожняки отвозятъ. И такъ - по всей полыньи, чуть видно.

Высокiй, бородатый мужикъ, въ тулупb, стоитъ поодаль, даетъ ярлыки возчикамъ. Это - артельный староста. Здоровается съ Горкинымъ за руку, говоритъ:

- За два дни покончимъ. Ну, и молодецъ Василь-Василичъ! Совсbмъ-было пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтихъ дожидались, пока почешутся... въ-полруки кололи. На пивномъ сусла подносятъ возчикамъ, - и имъ подавай, лодырямъ! Василь-Василичъ имъ ужъ по пятаку набавилъ, - нbтъ, сусла имъ подавай! А онъ... что-жа!.. "Не сусла, вамъ, братцы, а въ мою голову... по бутылкb пи-ва, бархатнаго, златой ярлыкъ!.. И на всякъ день по бутылкb, съ почину... а какъ пошабашимъ - по двb бутылки, красный ярлыкъ!" Гляди вонъ, чего наломали, съ обbда только... диву дался! народишка-то сбродный да малосильный, пропитой... а вотъ, обласкалъ ихъ Василь-Василичъ, проникся въ нихъ... опослb обbда всbмъ по бутылкb бархатнаго поставилъ. Ну, взялъ народъ... теперь что хошь изъ него исдbлаетъ, сумbлъ такъ.

- Что, молодой хозяинъ... - Горкинъ мнb говоритъ, - Вася-то нашъ каковъ! И поденныхъ не надо лишнихъ, и ни возковъ... чего-жъ его намъ пужаться-то, а? Пойдемъ. Дениса съ ангеломъ поздравимъ. Небось и въ церкву не пошелъ, и просвирки не вынулъ заздравной, а... намокъ, какъ... лыка не вяжетъ. Да Господь съ нимъ, не намъ судить. Вася-то вонъ въ полынью ввалился, показывалъ, какъ работать надо, ломкомъ билъ, багромъ волочилъ... по-йдемъ.

Онъ ведетъ меня за руку, не отпускаетъ. Тукъ-тукъ, за нами, - и слышно тягучiй трескъ, будто распарываютъ что крbпкое. Мчатся встрbчу порожняки, задирая лошадямъ морды, раздирая вожжами пасти, орутъ-пугаютъ: "эй, подшибу!.."

Уже темнbетъ, когда возвращаемся въ сторожку. Опять вскакиваетъ Денисъ и шлепаетъ по чурбашку, приглашаетъ Горкина отдохнуть. Василь-Василичъ совсbмъ размякъ, крутитъ вихрастой головой, пучитъ на меня косой глазъ, еле языкомъ возитъ:

- Я себя держу стро-го, ни-ни. Панкратычъ... меня знаетъ! У меня... все въ порядкb. Ласкb училъ папашенька... и соблюдаю, пальцемъ на зацbплю!.. Я имъ ка-акъ..? я имъ ящикъ "бархатнаго" ублаготворилъ... отъ себя, старайся у меня только! Пьяницы даже понимаютъ, а ужъ твере-зый... всю Москва-рbку расколю, милiенъ возковъ, хошь на всю Москву къ завтрему, возьмись только... и больше ничего.

- ну, Василичъ, Господь съ тобой.... - говоритъ Горкинъ ласково, - ночуй ужъ тутъ, только не угорите. Ондрейку оставлю вамъ. А ты, Денисъ... именинникъ нонче ты... ну, съ ангеломъ тебя, отвbдаю пирожка... не очень съ морковью уважаю.

- Я те, Михалъ Панкратычъ... я вамъ съ этимъ... съ изюмцемъ у меня! кума, старожиха банная, спекла, изъ уваженiя... рыбки ей для поста иной разъ... сбтраемся только починать. Да ершиковъ на "кобылку" съ полсотни понатаскалъ... несите папашенькb, ушка будетъ. Ввалился онъ намедни, настудился... ахъ, какъ же работать они умbютъ, для показу! Горяченькой ушицы, ершиковъ поглодать... -рукой сыметъ! Откушайте съ нами, Михалъ Панкратычъ... уважаю васъ, какъ вы самый крестный есть Марьb Даниловнb... поклончикъ отъ меня имъ... да пивка бархатнаго, хочь пригубите только... аменинникъ нонче я... Дениса нонче!..

И мнb даютъ сладкаго пирожка съ изюмцемъ на газеткb. Я bмъ въ охотку, отпиваю и "бархатнаго", глоточекъ, дозволилъ Горкинъ. Пирую съ ними и разглядываю сторожку.

На стbнкb у окошка прилbпленъ мякишемъ портретъ Скобелева, изъ газетки, а съ другого боку - портретъ нашего царя, съ хохломъ и строгими глазами. А подъ нимъ - розовая дама съ голой шеей, съ конфетной коробки крышечка: очень похожа на Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А въ уголочкb - бумажный образокъ Иверской. Тускло горитъ-чадитъ лампочка-коптилка, потрескиваетъ-стрекаетъ печка.

Входитъ, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрылъ своимъ тулупомъ. Говоритъ:

- Пошабашили. Записывай, Василь-Василичъ: всего за день - четыре ста пятьдесятъ возковъ, послbзавтра въ обbдъ покончимъ.

- Налей ему... хорошiй мужикъ... - говоритъ Косой и начинаетъ нашаривать въ полушубкb, подъ собою.

Денисъ, бережно, достаетъ съ полу, изъ "колыбельки", четвертуху и наливаетъ стаканъ аретльному. Артельный крестится на Скобелева, неспbшно выпиваетъ, крякаетъ и закусываетъ пирогомъ съ морковью.

- Благодаримъ покорно... съ анделомъ, значитъ, васъ... - сипло говоритъ онъ и утирается бородой. - Намаялся-заснулъ, сердешный... - мотаетъ онъ на Василь-Василича, сложившаго голову на столикъ. - Золотой человbкъ, а то бы какъ намаялись, съ энтими, съ пропойными... За свой карманъ, говоритъ, пивка имъ приказалъ... "мнb, говоритъ, хозяинъ ты-щи довbряетъ... какъ же малости этой не повbрить!.." Прямо, золотой человbкъ.

Василь-Василичъ всхрапываетъ. Я знаю, - любитъ его отецъ. И я его люблю. Я пропbлъ бы ему басенку про Лису, да спитъ онъ. Артельный спрашиваетъ, - расчетъ-то будетъ, ждутъ мужики. Василь-Василичъ встряхивается, потираетъ глаза, находитъ свою книжечку, и, будто, шепчетъ - вычитываетъ что-то.

- Сорокъ подводъ... по ряду, по восемь гривенъ... получай. По пятаку отъ меня, на...баву. Сергbй-Ванычъ мнb повbритъ... за удовольствiе...

Онъ достаетъ изъ-за голенища валенки пакетъ изъ сахарной бумаги, синей, и слюнитъ липкiя желтенькiя рублевки.

Потомъ приходитъ старшiй отъ поденныхъ, въ ватной кофтb и солдатскомъ картузb съ надорваннымъ козырькомъ, съ замотанными въ мbшокъ ногами, стеклянными. Подъ набухшими, мутными глазами его висятъ мbшочки. И ему подносятъ. Пьетъ онъ, передыхая, морщась, и не до донышка, какъ артельный, а сплескиваетъ остатокъ. Кусокъ пирога завертываетъ въ газетку и прячетъ въ пазуху, - закусываетъ только луковой головкой. Бумажки считаетъ долго, дрожащими руками, и... проситъ еще "стакашку". Денисъ наливаетъ радостно. Старшiй не крякаетъ, а издаетъ протяжно - "а-ты, жи-ись!.." крестится на насъ и повертывается солдатски-лихо.

- Поздравилъ бы аменинничка-то, Пан-кратычъ... а? - говоритъ Василь-Василичъ. - Зна-то бы, хереску бы те припасъ, а то... икемчику... Поость, вона что. Ну, мы съ Деней поздравимся, теперь можно, а?..

Они выпиваютъ молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я вспоминаю басенку:

"А хвостъ такой пушистый, раскидистый и золотистый!

"Нbтъ, лучше подождать... вbдь спитъ еще народъ,

"А, можетъ быть, авось, и оттепель придетъ,

"Такъ хвостъ отъ проруби оттаетъ...

Вижу длинную полынью и льдины, - и тамъ Лиса. Пропbть имъ басенку? Но никто не проситъ.

- Зbваешь, милокъ... домой пора... - вспугиваетъ дремоту Горкинъ. - "Кривая" наша, небось, замерзла.

Василь-Василичъ спитъ на столикb. Денисъ провожаетъ насъ, тычется на снbгу. Горкинъ велитъ ему спать ложиться, наказываетъ Ондрейкb смотрbть за печкой, - "и угорbть могутъ, и, упаси Богъ, сгорятъ... стружки-то отгреби отъ печки!"

bдемъ по темной улицb, постукиваютъ лубянки на зарубахъ, будто это съ рbки: - ту-тукъ... ту-тукъ... Видится льдина, длинная... д ы ш и т ъ, въ черной водb колышется, льдисто края сiяютъ, и тамъ - Лиса.

"Вотъ, ждетъ-пождетъ,

"А хвостъ все болb примерзаетъ.

"Гляди - и день свbтаетъ...

- Прibхали, голубокъ. Снbжкомъ-ледкомъ надышался... ишь, разморило какъ...

Снимаютъ меня, несутъ... - длинное-длинное д ы ш и т ъ, въ черной водb колышется, - хрустальная, диковинная рыба... ту-тукъ... ту-тукъ... "бери-ись... нава-ли-ись..."

ПЕТРОВКАМИ

"Петровки" - постъ легкiй, лbтнiй. Горкинъ называетъ - "апостольскiй", "петро-павловъ". Потому и постимся, изъ уваженiя.

- Какъ-такъ, не понимаешь? Самые первые апостолы, Петра-то-Павелъ, - за Христа мученицкiй концъ приняли. А вотъ. Петра на крестb язычники распяли, а апостолу Павлу главку мечомъ посbкли: не учи людей Христову Слову! Апостолъ-то Петръ и говоритъ имъ: "я креста не боюсь, я на него молюсь... только распните меня внизъ головой!"

- Почему внизъ головой?

- А вотъ. "Я, говоритъ, недостоинъ Христовой мученицкой кончины на Крестb", у язычниковъ такъ полагается, на крестb распинать, - "я хочу за Него муки принять, внизъ меня головой распните". А тb и рады, и распяли внизъ головой. Потому и постимся, изъ уваженiя.

- А апостола Павла... главку ему мечомъ..? а почему?

-Ихнiй царь не велbлъ. Не то, что бы добрый былъ, а законъ такой. Апостолъ Паверъ рымскiй язычникъ былъ, покуда не просвbтился... да какой былъ-то, самый лютый! все старался, кого бы казнить за Христово Слово. И пошелъ онъ во градъ Дамаскiй, христiанъ терзать. И только ему къ тому граду подходитъ, - ослbпилъ его страшный свbтъ! и слышитъ онъ изъ того свbта гласъ: "Савль, Савль! Почто гонишь Меня? не сможешь ты супротивъ Меня!" Ужъ неизвbстно, ему, можетъ, и самъ Христосъ явился въ томъ свbтb. Онъ и ослbпъ, со свbту того. И постигъ истинную вbру. Крестился, и тутъ прозрbлъ, святые молились за него. Съ той поры ужъ онъ совсbмъ другой сталъ, и имя свое смbнилъ, сталъ Павломъ. И сталъ Христа проповbдывать. А по пачпорту-то - все, будто, язычникъ ихнiй. А у рымскихъ язычниковъ своихъ распинать нельзя, а головы мечомъ посbкаютъ. Ему главку и посbкли мечомъ. Вотъ и постимся Петровками, изъ уваженiя.

Петровками у насъ не строго. И пора лbтняя, и не говbемъ. Горкинъ только да Марьюшка соблюдаютъ строго, даже селедочки не bдятъ. А Домна Панферовна, банная сторожиха, та и Петровками говbетъ, къ заутренямъ и вечернямъ ходитъ. Горкинъ тоже говbлъ бы, да лbтнее время, дbловъ много, - подряды, стройки... - ну, рождественскимъ постомъ отговbетъ да Великимъ Постомъ два раза обязательно.

На дачу мы не поbдемъ, на Воробьевку, - мамашb нездоровится. Горкинъ мнb пошепталъ, на приставанья съ дачей: "скоро, можетъ, махонькiй братецъ, а то сестрица у те будетъ, вотъ и не нанимали дачу".

- Папашенька обbщался на то лbто въ Воронцовb дачу нанять, тамъ и ягода всякая, и грибовъ что... и карасики въ прудахъ, прibду къ тебb - карасиковъ обучу ловить. Да чего намъ съ тобой на дачу, у насъ Москва-рbка подъ рукой. Выпадетъ денекъ потеплbй, мы съ тобой и закатимся погулять, бbлье вотъ повезутъ полоскать. Харчиковъ захватимъ, на травкb посидимъ-закусимъ, цвbточковъ-желтиковъ насбираемъ, свербички пожуемъ... и рыбки живой прихватимъ у Дениса, у него всегда въ садкb держится про запасъ.

И вотъ, выдался денекъ жаркiй-жаркiй, ни облачка на небb. Вотъ бы на Москва-рbку-то! А сестрица Соня, какъ на грbхъ, басню задала выучить. Я у ней большую коробку съ бисеромъ разсыпалъ. Заставила меня до единой-то бисеринки все пособрать, да еще "Волка и Кота" выучить, большущую! Ну, басня-то пустяки, я ее за часъ выучилъ отлично, Софочка даже не повbрила - "врешь, врешь! Ты ее раньше, должно быть, зналъ!" - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки!" Хотbлъ половой щеткой, сразу, а она... учительница какая! - "нbтъ, съ пылью мнb не нужно, а ты мнb все по бисеренкb соберешь, учись терпbнiю!.." И вдругъ...

- Сбирайся, милокъ, на дачу съ тобой bдемъ! - кричитъ подъ окномъ дbтской Горкинъ и велитъ Антипушкb запрягать "Смолу", - "Кривая" наша чего-то захромала, ноги у ней заплыли, отъ старости, пожалуй.

Я знаю, что это не "на дачу", а на Москва-рbку, полоскать бbлье. Бисеръ еще не собранъ, но Горкинъ ужъ отпросилъ меня. Сонечка говоритъ - "ну, ужъ бbги, лbнтяюшка, бей баклуши". Лbто у всbхъ, а меня мучаютъ, все какимъ-то экзаменомъ стращаютъ, а до него еще года два, за два-то года всb и помереть успbютъ, Горкинъ говоритъ.

Подъ навbсомъ запрягаютъ старика "Смолу" Жалко старика, изъ уваженiя только держимъ. Ноги у него въ наплывахъ, но до Москва-рbки насъ дотащитъ. Всетаки животное существо, жалко татарину подъ ножъ отдать, и всетаки заслуженный, сколько всякаго матерьяльцу перевозилъ не стройки, и въ Писанiи сказано - скота миловать. А на Москва-рbкb теперь живая дача, воздухъ привольный, легкiй, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травкb, и огонекъ можно разложить, бутошники не загрозятся.

Горкинъ - въ майской поддевочкb, кричитъ молодцамъ выносить бbлье. Я бbгу къ Марьюшкb. Она говоритъ - "будя съ тебя, Панкратычъ хлbба краюху взялъ, и луку зеленаго, и кваску... какiе еще тебb разносолы, Петровки нонче!" - и даетъ пирожка съ морковью, изъ печи только. bдутъ съ нами горничная Маша, крестница Горкина, и бbлошвейка Глаша, со двора, такiя-то болтушки, женихи только въ головb, - съ ними намъ не компанiя, пусть ихъ свое стрекочутъ. Сидимъ съ Горкинымъ впереди, правимъ, - со "Смолой" умbючи тоже надо. Можно и безъ пальтишки, теплынь, И Москва-рbка теперь согрbлась, iюнь-мbсяцъ. По улицb сапожники-мальчишки въ окошко глядятъ, завидуютъ. Невеселая жизнь сапожницкая, - плотничья наша куда лучше! Какъ можно... - плотникъ и купальни ставитъ, и дачи строитъ, приживомъ деревb всегда, на волb, и сравненiя никакого нbтъ. А струментъ взять: пила, топорикъ, струбцинка... и рубанки тебb, и фуганки, и шерщебель... не сравнять никакъ. Сапожникъ на "липкb" весь вbкъ живетъ, а плотникъ - вольная птица: нонче онъ тутъ, а завтра подъ Коломну ушелъ... и со всякимъ народомъ сходишься, - какъ можно! А то старинныя хоромы ломать въ имbнияхъ... чего только не увидишь, не услышишь!..

bхать недалеко. Сворачиваемъ налbво внизъ, на Крымокъ, мимо нашихъ бань, по Крымскому Валу, а вонъ ужъ и мостъ синbетъ, сквозной, желbзный, а тутъ и портомойни. Слbва, за глухимъ заборомъ, огромный Мещанскiй Садъ: тянетъ прохладой, травкой, березой, ветлами... воздухъ-то какой легкiй, птички поютъ, выводятъ свои колbнца: зяблики, щеголки, чижи... - фити-фити-фью-у... чулки-чулки-паголенки! Кукшка вотъ только не кукуетъ. По зорькамъ и соловьи поютъ, а кукушка статья особая. Годовъ тому двадцать и кукушки тутъ куковали, а теперь безпокойно, къ Воробьевкb ужъ стали подаваться.

- Тутъ кукушкb не удержаться, - говоритъ Горкинъ, - нелюдимая она птица, кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вотъ, - самая наша, плотницкая, стукъ любитъ и пилу-рубанокъ... тонкую стружку въ гнbздышко таскаетъ. И скворецъ, вовсе дворовый. Дро-оздъ? Какой дроздокъ... черный, березовикъ, не любитъ шуму. Его слушать - ступай къ Нескушному, березы любитъ.

Чего только не знаетъ Горкинъ! Человbкъ старинный, заповbдный.

bдемъ высоко, по валу. По обb стороны, внизу, зеленые огороды, конца не видно, направо - наша водокачка, воду даетъ съ Москва-рbки. Ночью тутъ жу-уть, глухой-то-глухой пустырь.

- Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вотъ кукушки когда водились, тутъ къ ночи и не ходи!

- А что... раздb-нутъ..?

- Это что - раздbнутъ... а то душегубы подъ мостомъ водились, чего только тутъ не было! Вонъ, будка у моста, Васильевъ-бутошникъ тамъ живетъ. Онъ человbкъ законный, а вотъ, годовъ двадцать тому, Зубаревъ тутъ жилъ-сторожилъ. Вотъ и прibхали. Погоди ты, про Зубарева... распорядится надо.

"Смола" радъ: травку увидалъ, скатываетъ весело подъ горку. Портомойщикъ Денисъ, ловкiй солдатъ, сбрасываетъ корзины, стаскиваетъ и Машу съ Глашей, а онb, непутевыя, визжатъ, - извbстно, городскiя, набалованныя. Ну, онb своимъ дbломъ займутся, а мы своимъ. Рbка - раздолье, вольной водицей пахнетъ, и рыбкой пахнетъ, и смолой отъ лодокъ, и бbлымъ песочкомъ, москварbцкимъ. Налbво - весела даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-рbка вся горитъ на солнцb, колко глазамъ отъ ряби, защуришься... - и нюхаешь, и дышишь, всbми-то струйками: и желтиками, и травкой, и свербикой со щавелькомъ, и мокрыми плотами-смолкой, и бbльецомъ, и согрbвшимся бережкомъ-песочкомъ, и лодками... - всbмъ раздольемъ. Дотого хорошо, - не знаешь, что и дbлать. Съ Москва-рbкой поздороваться! Сидимъ на-корточкахъ съ Горкинымъ, мочимъ голову.

- Кормилица наша, Москва-рbка... - говоритъ Горкинъ ласково, зачерпывая пригоршней, - всю-то исплавали съ папашенькой. И подъ Звенигородомъ, и подъ Можайскомъ... самая сторона лbсная, медвbди попадаются. И до Коломны спускались. И плоты съ барками гоняли - сводили рощи, и сколько разовъ тонули... всего видано. Подростешь вотъ - погонимъ съ тобой плоты...

Дышитъ, будто, Москва-рbка, качаются наши лодочки - Стрbла, Ласточка, Юла, Рыбка... - поплескиваетъ объ нихъ, бабы бbлье полощутъ. Свbтится подъ водой, будто серебрецо, - раковинка-рbчнушка. Говорятъ, живая къ берегу не подходитъ, а какъ отживетъ - обязательно ее выплеснетъ. Живетъ на самой на глыби гдb-то.

- Про это хорошо Денисъ знаетъ. Ну-ка, Денисъ, скажи.

- Я мырять хорошо умbю, - говоритъ Денисъ, присаживаясь съ нами; смолой отъ него пахнетъ и водочкой, а лицо у него коричневое, какъ кожа, и все-таки онъ такой красивый, быстрые у него глаза, мнb нравится. - Въ самую глыбь мырялъ. Рbчну-шекъ энтихъ... и всb-то ды-шутъ! Такъ вотъ - а-а-а-а... крышечки подымаютъ. И раки по нимъ ходятъ, уса-тые... будто мужья у нихъ. И рыбка, понятно, всякая. А я утопленицу искалъ... портнишечка съ Бабьяго Городка купалась, тамъ вонъ... насупротивъ Хамовниковъ, вонъ пожарная каланча гдb... глы-бко тама, дна не достать. Мырнулъ... - и ви-жу... зеленымъ-зеленый свbтъ! И лежитъ, стало-ть, на зеленомъ на песочкb бbлое тbло... ну, бbлымъ-то-бbлое-разбbлое... какъ живая, вся въ своемъ образb природномъ, спитъ будто. А вкругъ ее, все рbчнушки эти, ды-шутъ... крышечки подымаютъ. Ну, дочего жъ хорошо! Будто рады, пbсни ей, будто, свои поютъ, крылышками махаютъ. Обрадовался я ей какъ родной сестрицb, подъ плечико ее прихватилъ, вымахнулъ... ну, вовсе другая ужъ, на живомъ свbту, си-иняя-разсиняя, утоплое тbло. Тамъ - все другое, свое. Я рbку знаю, тамъ у   н и х ъ свои разговоры. Вbрно, выплескиваетъ рbчнушку, какъ отживетъ... какъ мы все-равно своихъ хоронимъ. А о н и выплескиваютъ.

Серебрится Москва-рbка, молчитъ. Что у ней тамъ, на глыби? И что - за кудрявыми Воробьевыми Горами? Поbхать бы съ Горкинымъ и денисомъ на "Стрbлb", даоеко-далеко, въ лbсную сторону, на самый-то конецъ Москва-рbки! Все бы узнали, всb разговоры и х н i е, чего никто не знаетъ.

- А еще чего хорошенькаго скажи.

- Я все на рbкb, много знаю. Какъ человbку утопнуть, дня за три еще раки наваливаются. Намедни у насъ писарь съ перво-градской больницы утопъ, такъ за три дня рака навали-лось... на огонекъ ночью наползли... весь песокъ чернымъ-черный! Я сотъ пять насбиралъ, на пять цbлкачей въ трактиръ продалъ, къ пиву ихъ подаютъ. Вода свое знаетъ. А рbчнушки эти... у нихъ своя примbта. Къ холодамъ - и не понять, куда дbнутся! Опущусь - гдb мои рbчнушки? Ни разъединой. А вода непогоду чуетъ... мутнbетъ за недbлю еще начнетъ, и рыба - шабашъ, братъ бросаетъ, уклейка балуетъ только. Тамъ у   н и х ъ свой порядокъ.

Разсказываетъ намъ, и все на портомойню глядитъ, - за выручкой слbдитъ? У него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши... - всякая снасть. И рыбка всегда живая, на днb, въ садочкb живорыбномъ. Глаша съ Машей бbлье полощутъ, и все хохочутъ. Ноги у нихъ бbлыя-бbлыя, - "чисто молошныя", говоритъ Денисъ:

- На бbлой булочкb все, балованныя. А что, Михайла Панкратычъ, съ конторщикомъ-то у Маши не вышло дbло?

- А тебb какая забота? Ну, не вышло... пять сотъ приданаго желаетъ.

- Пя-ать со-отъ?!!.. А соплякъ самъ. За меня бы пошла... въ шелкахъ бы ее водилъ, а не то что... пя-ать со-отъ!..

- Припасъ шелки-то?..

- Дbло это наживное... шелки. На одномъ ракb могу на любое платьице... коль задастся...

- А коли не задастся? На водчонку-то у те зада-стся...

- водчонку мы тогда по-боку... Поговорили бы, Михалъ Панкратычъ... крестный ей. Лbтось намекалъ ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не могу, - все-то меня коритъ - "шутъ рbчной, бродяга..." - это что на рbкb ночую... карактеръ мой такой, не могу. А такъ - остепенюсь, зарокъ дамъ... - глядитъ на меня Денисъ, ковыряетъ въ песочкb палочкой. - Это она выпимши меня видала, пошумbлъ я... А я брошу... поговорите, Михалъ Панкратычъ.

Мнb жалко Дениса: смирный онъ такой сталъ, виноватый будто. И говорю:

- Поговори, голубчикъ Горкинъ!

Горкинъ не отвbчаетъ, бородку потягиваетъ только.

- Какъ остепенюсь, папашенька мнb обbщали... къ Яузскому мосту взять, тамъ больше лодочекъ, доходишка отъ гуляющихъ больше набbжитъ... поговорили бы, Михалъ Панкратычъ...

- Ужъ къ тридцати тебb скоро, постепеннbй бы каку приглядbлъ, а не верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, съ ней те трудно будетъ. И непосbда ты...

- Я потишbй буду, Михалъ Панкратычъ... - вздыхаетъ Денисъ.

- Поговори, Горкинъ, - прошу его. - Они будутъ въ домикb жить, и у нихъ дbтки разведутся... и мы въ гости будемъ къ нимъ прibзжать...

Денисъ схватываетъ меня, колетъ усами щечку.

- Пойдемъ, покажу тебb, кто у меня живетъ-то!..

Онъ входитъ со мной въ Москва-рbку, идетъ въ водb по-колbна. У большого камня, который называется "валунъ-камень", онъ останавливается и шепчетъ:

- Гляди въ воду, сейчасъ отмутится...

Бbлый песочекъ видно, и вотъ - длинные, черные прутики шевелятся подъ камнемъ... что такое?!..

- Не желаешь вылазить... ла-дно.

Онъ нашариваетъ подъ камнемъ, посадивъ меня на плечо, и достаетъ огромнаго рака, чернымъ-то-чернаго, не видано никогда.

- Это старшой у нихъ, никогда его не безпокою, давно тутъ проживаетъ. Такая у меня примbта: уйдетъ мой ракъ - и мнb нечего тутъ жить - ждать... не выходитъ мнb счастья, значитъ. А покуда гожу, можетъ и сладится мое дbло.

И сажаетъ рака подъ "валунъ-камень". Я слышу знакомую пbсенку, поетъ Маша тоненькимъ голоскомъ:

"На сере-бреной рbкb-э,

"На злато-омъ песо-о-чкb-э...

Мы подтягиваемъ съ Денисомъ:

"Долго дb-э-вы моло-до-ой

"Я стерегъ слbдо-о-чки-и...

- Эхъ, - говоритъ Денисъ, - слbдо-чки!..

Выноситъ меня на портомойку, несетъ мимо нагнувшейся Маши, схватываетъ отжатое бbлье, шлепаетъ жгутомъ Машу по спинb и кричитъ: "слb-до-чки!" И она шлепаетъ Дениса, а онъ пригибается со мной и приговариваетъ: "а ну еще... а ну?.." И Глаша, и другiя принимаются хлестать насъ. Денисъ кричитъ - "ребенка-то зашибте!.." - и бbжитъ со мной по плотамъ.

Горкинъ кричитъ сердито:

- Чего дурака ломаешь, да еще съ дитей?!.. время не знаешь..?!..

А мнb и не больно, а весело. Денисъ проситъ прощенья и все говоритъ - "поговорите ей, Михалъ Панкратычъ... мочи моей нbтъ, душа изсохлась".

Горкинъ не отвbчаетъ. Денисъ приноситъ изъ домика гармонью и начинаетъ играть. Я знаю это - "Не велятъ Машb за рbченьку ходить... не велятъ Машb молодчика любить..." Хорошо играетъ, Горкину даже нравится. Маша кричитъ съ плотовъ, въ смbхb:

- А ну, сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный, мою прежнюю любовь"! - и все хохочетъ.

И Глаша хохочетъ, и всb бабы. Денисъ кладетъ гармонью и идетъ собирать выручку. А мы съ Горкинымъ закусываемъ хлbбцемъ съ зеленымъ лукомъ.

- Каки мы съ тобой сваты, не наше это дbло. И не хозяйственный онъ солдатъ отлетный... и водчонкой балуется. Человbкъ необстоятельный. Рыболовы - ужъ извbстно, непосbдливы. Пирожка-то... Не очень я съ морковью-то уважаю... Допрежде любилъ, а какъ угостилъ насъ съ Василь-Василичемъ Зубаревъ-бутошникъ, у моста-то жилъ, съ той поры и глядbть не могу, съ морковью-то... съ души воротитъ. А вотъ. Такое было дbло, страшное. Это какъ разбой тутъ шелъ, душегубы подъ мостомъ водились, мостъ тогда деревянный былъ. Да долго разсказывать, домой скоро собираться надо, бbльецо-то вонъ кончили полоскать, и дbло меня ждетъ. Ну, что ты присталъ - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили съ пирогомъ... съ морковью пирогъ былъ... А у него въ подпольи мертвое тbло лежало... богатаго огородника, воробьевскаго, съ душегубами тbми убилъ-ограбилъ. А мы, не знамши-то ничего, надъ нимъ пировали... какъ разъ въ именины его, Зубарева-то... Алексbя-Божья- Человbка, въ мартb мb сяцb... чуть не силомъ затащилъ къ себb, возили ледокъ у насъ тутъ, еще, помню, морозикъ былъ. Ну, и закусывали пирожкомъ, съ морковью... съ кро-вью, будто, выщло-то такъ. Опослb того не bмъ съ морковью. Ну, что ты... неотвязный какой!... ну, бы-ло.., ну, сыщикъ Ребровъ... гроза на воровъ былъ!.. - все дbло раскрылъ, ухъ-ты, какъ раскрывалъ!.. Да все те разсказывать - и дня не хватитъ. Ну, судили... Домой вотъ прibдемъ...

"Смола" отдохнулъ на травкb. Денисъ взваливаетъ на полокъ тяжелыя корзины съ бbльемъ. Подсаживаетъ Машу, шепчетъ ей что-то на ухо, а она отвертывается къ Глашb и все-то хохочетъ, глупая. Жалко съ Москва-рbкой прощаться, со всbмъ раздольемъ, со всbмъ, что на ней и въ ней, и тамъ, далеко, за Воробьевкой, за Можайскомъ... Чего тамъ не видано, не слыхано! "Смола" наbлся травы, не хочетъ стронуться, да еще въ горку надо. Тянетъ его Денисъ, а онъ ни съ мbста: съ нимъ тоже надо умbючи. Горкинъ начинаетъ его оглаживать. Денисъ уходитъ...

Я вижу, какъ бродитъ онъ по водb, словно чего-то ищетъ. Маша кричитъ ему:

- Насъ что жъ не провожаешь?..

- А вотъ, годи, провожу!.. - отвbчаетъ Денисъ съ рbки.

"Смола" сворачиаетъ на травку и останавливается. Подходитъ Денисъ, кричитъ Машb - "вотъ тебb женихъ!" - и что-то швыряетъ ей. Она съ низгомъ валится на бbлье. Черное что-то падаетъ на дорогу, въ пыль... и я вижу большого рака, какъ онъ возится по пыли, и слышно даже, какъ хлопаетъ онъ "шейкой". Горкинъ велитъ Денису заворотить "Смолу", сердится.

- Возьми себb поиграть... - говоритъ мнb Денисъ, и завертываетъ рака въ большой лапухъ. - У-шелъ мой ракъ, и мнb уходить надо. Возьму разсчетъ, Михалъ Панкратычъ... пойду подъ Можайскъ, на барки.

Говоритъ онъ не своимъ голосомъ, будто онъ заболbлъ.

- А насъ съ Машухой не прихватишь? - смbется Глаша, - какъ же намъ безъ тебя-то?..

Маша не говоритъ: сердится, будто, на Дениса, - за рака сердится? А мнb такъ жалко, что ракъ у ш е л ъ: не будетъ теперь Денису счастья.

Денисъ подпираетъ полокъ плечомъ, и "Смола" трогаетъ. Я говорю Денису:

- Возьми рака, пусти подъ "валунъ-камень"!..

Онъ беретъ рака, смотритъ на меня какъ-то непонятно, и говоритъ, уже веселbй:

- пустить, а? Ну, ладно... пущу на счастье.

Только мы двое про рака знаемъ.

- Прощевайте... - говоритъ онъ и смотритъ, какъ мы полземъ. Маша кричитъ:

- Не скучай, найду тебb невbсту! Въ подпольи у насъ живетъ, корочку жуетъ, хвостикомъ крутитъ, всb ночки кутитъ... какъ разъ по тебb!.. - и все хохочетъ.

- А смbяться надъ человbкомъ негодится, онъ и то отъ запоя пропадаетъ... - говоритъ ей Горкинъ, - надо тоже понимать про человbка. А дражнить нечего. Погодь, прынца тебb посватаемъ.

Маша молчитъ, глядитъ на Москва-рbку, гдb Денисъ. А онъ все глядитъ, какъ мы уползаемъ въ горку. Вотъ ужъ и "дача" кончилась, гремитъ по камнямъ полокъ, bдутъ извозчики. А Денисъ все стоитъ и смотритъ.

КРЕСТНЫЙ ХОДЪ
"ДОНСКАЯ"

Завтра у насъ "Донская".Завтра Спасъ Нерукотворный пойдетъ изъ Кремля въ Донской монастырь крестнымъ великимъ ходомъ, а Пречистая выйдетъ Ему навстрbчу въ святыхъ воротахъ. И поклонятся Ей всb Святые и Праздники, со всbхъ хоругвей.

У насъ готовятся. Во дворb прибираютъ щепу и стужку, какъ бы пожара не случилось: сбbжится народъ смотрbть, какой-нибудь озорникъ-курильщикъ ну-ка швырнетъ на стружку! а пожарнымъ куда подъbхать, народъ-то всю улицу запрудитъ. Горкинъ велbлъ поставить кадки съ водой и швабры, - Богъ милостивъ, а поберечься надо, всяко случается.

Горкинъ почетный хоругвеносецъ, исконный, отъ дbдушки. У него зеленый кафтанъ съ глазетовой бахромой серебреной, а на кафтанb медали. Завтра онъ понесетъ легкую хоругвь, а Василь-Василичъ тяжелую, въ пудъ пожалуй. А есть, говорятъ, и подъ три пуда, старинныя, изъ Кремля; ихъ самые силачи несутъ, которые овсомъ торгуютъ. У горкина нога стала подаваться, отецъ удерживаетъ его, но онъ потрудиться хочетъ.

- Въ послbднiй, можетъ, разокъ несу... - говоритъ онъ, вынимая изъ сундука кафтанъ. - Ну, притомлюсь маленько, а радость-то кака, косатикъ... встрbтятся у донскихъ воротъ, Пречистая со Спасомъ! и всb воспоютъ... и пbвчiе чудовскiе, и монахи донскiе, и весь крестный ходъ - "Царю Небесный..." а потомъ - "Богородице Дbво, радуйся..."! И всb-то хоруги, и Святые, и Праздники, въ золотb-серебрb, въ цвbточкахъ... всb преклонятся передъ Пречистой... Цвbточки-то почему? А какъ же, самое чистое творенiе, Архангелъ Гаврiилъ съ бbлымъ цвbточкомъ пишется.

Завтра сестрицы стbжутъ всb цвbты въ саду на наши казанскiя хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павелъ Ермолаичъ, огородникъ на нашей землb у бань, пришлетъ огромныхъ подсолнуховъ и зеленой спаржи, легкой, въ румяныхъ ягодкахъ, - будетъ развbваться на хоругвяхъ. Горкинъ съ Василь-Василичемъ сходили въ баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святомъ дbлb положить, онъ всb "Спасы" носилъ хоругви, кремлевскiе ходы ночные были, - въ чемъ только душенька держится. Отецъ шутитъ - "какъ тебb въ рай-то хочется... напоромъ думаешь, изъ-подъ хоругви прямо! да ты подъ кремлевскую вступи, сразу бы и..." А онъ отмахивается - "куда мнb, рабу лbнивому... издаля бы далъ Господь лицезрbть."

Привезли краснаго песку и травы - улицу посыпать, чтобы неслышно было, будто по воздуху понесутъ. У забора на Донскую улицу плотники помосты намостили - гостямъ смотрbть. А кто попроще, будетъ глядbть съ забора, кто гдb уцbпится. Прошли квартальне, чисто ли на заборахъ, а то мальчишки всякiя слова пишутъ, - полицмейстеръ еще увидитъ! Собакъ велbно привязать. Наро-ду повалитъ завтра - на протуварb не устоятъ.

Антипушка привезъ изъ Андреевской богадbльни Марковну, слоеные пироги печь. Пироги у ней... - всякаго повара забьетъ, райскiе, прямо, пироги въ сто листиковъ. Всякаго завтра народу будетъ, и почтеные, и простые, - со всей Москвы. Ужъ пришелъ рbдкостный старикъ, по имени Пресвbтлый, который отъ турки вырвался, половину кожи съ него содрали душегубы, - идолу ихнему не поклонился. А0онскiй монахъ еще, который ситъ во гробу, - послали его лепту собирать. И всb, , кто только у насъ работалъ, всb приползутъ изъ угловъ, изъ богадbленъ. Августъ-мbсяцъ, погода теплая, и торжество такое, - всb Святые пойдутъ по улицамъ, - какъ же не поглядbть. И угощенье будетъ: калачи, баранки, а чайку - сколько душа запроситъ. Двb головы сахару-рафинаду накололи на "прикуску". Съ вечера набираются: кто - въ монастырь пораньше, а кто не въ силахъ - мbсто бы на заборb захватилъ.

Кондитеръ Фирсановъ прислалъ повара съ поваренкомъ и двухъ официантовъ, - парадный оьbдъ будетъ. Самъ съ главными поварами въ Донскомъ орудуетъ, монахи заказали: почетные богомольцы будутъ. Дядя Егоръ, съ нашего двора, - у него домъ напротивъ нашего, крыльцо въ крыльцо, и ворота одни, отъ старины, и у него заводъ кирпичный подъ Воробьевкой, - монаховъ не любитъ, всегда неладное говоритъ про нихъ. Тутъ и говоритъ:

- Донскiе монахи эти самые чревоугодники, на семушку-на икорку собираютъ, богачей и замасливаютъ. Фирса-нова имъ давай! Ихъ бы ко мнb на заводъ, глину мять, толсто....... - очень нехорошо сказалъ.

А Горкинъ ему, тихо-вbжливо:

- Не намъ судить... и монахи неодинаки.

Завтра будетъ у насъ на обbдb Кашинъ, мой папаша-крестный. И, можетъ быть, даже и самъ Губонинъ, который царю серебренаго мужичка поднесъ, что крестьянъ на волю отпустилъ. У насъ разсказывали, что Государь прослезился и поцbловалъ Губонина. Онъ теперь все желbзныя дороги строитъ, а ума у него... - ми-нистръ.

Вотъ Марковна и старается, раскатываетъ тbсто, прокладываетъ масломъ и велитъ относить на ледъ. А у Кашина много векселей, и если захочетъ кого погубить, подастъ векселя на судъ, придутъ пристава съ цbпями и на улицу выбросятъ. Отецъ ему долженъ, и дядb Егору долженъ, строилъ бани изъ кирпича. Горкинъ мнb сказывалъ, что папашенька послb дbдушки только три тысячки въ сундукb нашелъ, а долговъ къ ста тысячамъ, вотъ и приходится вертbться. Дbдушка на какомъ-то "коломенскомъ дворцb" много денегъ потерялъ, кому-то не уступилъ чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попуститъ выбросить на улицу, много за папашеньку молельщиковъ. Кашинъ все говоритъ - "народишко балуешь!" - смbется: не дbловой папашенька. И грозится, будто. А все потому, что отецъ старичкамъ даетъ на каждый мbсяцъ, которые у насъ работали, какъ-то дознался Кашинъ. А отецъ сказывать не велитъ: лепту надо втайнb творить, чтобы ни одна рука не знала. Ну, да скоро выкрутится, Богъ дастъ, - Горкинъ мнb пошепталъ, - "бани стали хорошiй доходъ давать". Вотъ угостить и надо. Да и родни много, а "Донская" у насъ великiй праздникъ, со старины, къ намъ со всей Москвы съbдутся, какъ ужъ заведено, - все и парадно надо.

Къ вечеру все больше народу наползаетъ, въ мастерской будутъ ночевать. Кипитъ огромный самоваръ-котелъ, поитъ пришлыхъ чайкомъ Катерина Ивановна, которая лbсомъ торговала, а прогорbвши, - по милосердiю, Богу предалась, для нищихъ. Смиловался Господъ, такого сынка послалъ - на-небо, прямо, просится, однb только ноги на землb: всbхъ-то архiереевъ знаетъ, каждый день въ церковь ходить, гдb только престольный праздникъ, и были ему видbнiя; одни дуракомъ зовутъ, что ротъ у него разинутъ, мухи влетаютъ даже, а другiе говорятъ, - это онъ всякою мыслею на небb. Катерина Ивановна обbщалась, что Клавнюшка на заборb съ нами посидитъ завтра, будетъ про хоругви намъ говорить, - всb-то-всb-то хоругви знаетъ, со всей Москвы! А сейчасъ онъ у всенощной въ Донскомъ, и Горкинъ тоже.

Сидятъ всякiе старички, старушки въ тальмахъ съ висюльками, въ парадныхъ шаляхъ, для праздника: вынули изъ сундуковъ, старинныя. Всb хотятъ сbсть поближе къ Пресвbтлому, старому старику, который по богомольямъ до-ка. У Пресвbтлаго все лицо желтое-желтое, какъ мbсяцъ, и сiянiе отъ него исходитъ, и весь онъ - колbнка лысая. Разсказываетъ, какъ его турки за вbру ободрали, - слушать страшно: - "воочiю, исповbдникъ и страстотерпецъ!" - говорятъ, знающiе которые. Рядомъ съ нимъ сидитъ Полугариха изъ бань, которая въ Ерусалимъ ходила, а теперь въ свахахъ ходитъ, одинъ глазъ кривой, а языкъ во-острый, упаси Богъ, какой! Горкинъ ее не очень любитъ, язвительная она, но уважаетъ за благочестiе. Тутъ и баринъ Энтальцевъ, прогорbлый, ходитъ теперь съ Пресвbтлымъ по знакомымъ домамъ, - собираютъ умученнымъ за вbру. Тутъ и моя кормилка Настя, - сынъ у нее мошенникъ, - и старый конопатчикъ съ одной ногой, и кровельщикъ Анисимъ, который съ крыши свалился, и теперь унего руки сохнутъ. И всb калbки-убогiе, нищета. А всbмъ хочется поглядbть "Донскую", молодость вспомянуть.

Полугариха все пристаетъ къ Пресвbтлому - "покажи, гдb у тебя кожа содрана!" - а онъ людей стbсняется, совbстно показать. А она ему, языкъ вострый, - "мученикъ-то ты липовый!" Старикъ говоритъ умилительно, покорливо: "да вbру имутъ!" - рече Господь... а кто безъ показу не имать вbры, то и язвы не укрbпятъ." А Полугариха донимаетъ: "а какой Гробъ Господенъ?" - она-то знаетъ. А онъ ей опять, разумно: "этого словомъ не сказать, уму непостижимо." А она его все шпыняетъ: "да ты и въ Ерусалимb-то не былъ!" А онъ ей - "помолчимъ, помолчимъ..." - къ смиренiю призываетъ. - А гору сорокаверстную видbлъ?" Онъ и про гору отмолчался. А она сорокъ дне-ночей на гору ползла, и ее арапъ страшный пикой спихнуть хотbлъ, выкупъ чтобы ему дала. Тутъ стали ужъ говорить, маловbры... - вbрный ли тотъ старикъ. А Полугариха еще пуще: "не съ Хитрова ли Рынка... кожу-то въ кабакb чинилъ?" Тутъ ужъ баринъ Энтальцевъ заступился: есть у старика бумага съ печатями, тамъ про кожу прописано, самъ губернаторъ припечаталъ. А Пресвbтлый сталъ наставлять:

- Сказалъ Господь: "гнbвомъ пройду по землb, погляжу, какъ нечестивые живутъ!" Вотъ завтра и пойдетъ по улицамъ, со всbми Святыми, и поглядитъ, какъ живутъ. А какъ мы живемъ? какъ мы завтра будемъ дерзать на святые лики? Развb такъ Господа всрbчаютъ?!.. поглядbлъ я у васъ: повара ра-ковъ толкутъ... - а это онъ видалъ, какъ раковый супъ для преосвященнаго готовили, прibдетъ, можетъ быть, если у монаховъ обbдать не останется, - и тучнаго тельца заклали, и всякое спиртное прiуготовлено!... А что сказано? Раздай имbнiе свое и постись всечасно. Всb мы поганые, недовbры.

А Полугариха опять за свое: "а самъ къ калачамъ приползъ?" Баринъ Энтальцевъ заступился, а она - "молчи, дворянская кость, чужая горсть! домъ-то на Житной пропилъ, теперь чужiе опивки допиваешь?.." Онъ тросточкой на нее постучалъ и на картузb "солнышко"показалъ, на красномъ:

- Мнb Государь пожаловалъ, а ты, гадина кривая, въ Ерусалимb по горb ползала, а гробовщикову дочку загубила, за пьяницу-мушника сосватала... двоихъ ребятъ прижилъ съ бbлошвейкой!..

А старикъ Пресвbтлый закатилъ бbлые глаза подъ лобъ, воздbлъ руки и закричалъ:

- Го-споди! на что завтра поглядишь съ хоругвей? какъ мы Тебя встрbчаемъ?

И зарыдалъ въ ладони. Тутъ всb стали сокрушаться, и Полугариха пронялась, стала просить прощенiя у Пресвbтлаго, что это она со злости, весь день голова болитъ, себя не помнитъ. Ей Энтальцевъ и сказалъ ласково: "болитъ - значитъ, опохмелиться проситъ, да ты грbха боишься... лучше опохмелиться сходимъ, сразу отъ языка оттянетъ!" Всb и развеселились, и стали сокрушенно вздыхать: "что ужъ тутъ считаться, всb грbшные..." И тогда скорнякъ сталъ разсказывать, какъ Сергiй Преподобный далъ князю Дмитрiю Донскому икону Богородицы и сказалъ: "иди, и одолbешь татаръ-орду." И вотъ та самая икона и есть - "Донская". Вотъ потому и празднуемъ. И стали говорить: "то были князья-татары, властвовали надъ нами, а теперь шуршумъ-бурумъ продаютъ... вотъ Господь-то что дbлаетъ съ гордыми!.."

Вотъ и "Донская" наступила. Небо - ни облачка. Съ ранняго утра, чуть солнышко, я сижу на заборb и смотрю на Донскую улицу. Всегда она безлюдная, а нынче и не узнать: идетъ и идетъ народъ, и свbтлыя у всехъ лица, начисто вымыты, до блеска. Ковыляютъ старушки, вперевалочку, въ плисовыхъ салопахъ, въ тальмахъ съ висюльками изъ стекляруса, въ шелковыхъ бbлыхъ щаляхъ, будто на Троицу. Несутъ егоргины, астрочки, спаржеву зеленцу, - положить подъ Пречистую, когда поползутъ подъ ея икону въ монастырb. Съ этими цвbточками, я знаю, принесутъ онb нужды свои и скорби, всякое горе, которое узнали въ жизни, и все хорошее, что видали, - "всю свою душу открываютъ... кому жъ и сказать-то имъ!" - разсказывалъ мнb Горкинъ. Рано поднялись, чтобы доковылять, пока еще холодокъ, не тbсно, а то задавятъ. Идутъ разносчики: мороженщики, грушники, пышечники, квасники, сбитенщики. Блинщики, пирожники, съ печеными яичками, съ духовитой колбаской жареной; везутъ телbжки съ игрушками, съ яблоками, съ арбузами, съ орbхами и подсолнушками; проходятъ парни съ воздушными шарами. У монастыря раскинутся чайныя палатки, изъ монастырскаго сада яблоки будутъ продавать, - "донскiя" яблоки славятся, особенно духовитыя - коричневое и ананасное.

Горкинъ съ Василь-Василичемъ, и еще силачъ 0едя, бараночникъ, ушли къ Казанской: выйдутъ съ хоругвями навстрbчу ходу. Девятый часъ: ходъ, говорятъ, у Каменнаго моста, - съ пожарной каланчи знать дали. На заборb сидитъ народъ: сапжники, скорняки, бараночники, - съ нашего двора. Съ улицы набbжали, на крыши влbзли. И на Барминихиномъ дворb, и у Кариха, нашего сосbда, и черезъ улицу: вездb зацbпились на заборахъ, на тополяхъ. Кричатъ совсюду:

- У Казанской ударили! идетъ!!...

На помостb передъ заборомъ разсbлись на скамейкахъ наши домашнiе и гости. Отецъ въ Донской монастырь поbхалъ. Крестный, Кашинъ, только къ обbду будетъ, а Губонинъ, говорятъ, поbхалъ какой-то Крымъ покупать. Дядя Егоръ посмbивается надъ нами: "наняли поваровъ, а Губонинъ наплевалъ на васъ!" И надъ Катериной Ивановной трунитъ: архiереямъ рясы подноситъ, а сынишка въ рваныхъ сапогахъ шлендаетъ! Клавнюша смиренно говоритъ:

- Что жъ, дяденька... Спаситель и босикомъ ходилъ, а бbдныхъ насыщалъ.

А дядя Егоръ ему: "энъ, куда загибаешь!"

Ну, слушать страшно.

Дядя Егоръ очень похожъ на Кашина: такой же огромный, черный, будто цыганъ, руки у него - подковы разгибаетъ; все время дымитъ кручонками - "сапшалъ", морщится какъ-то непрiятно, злбно, и чвокаетъ страшно зубомъ, плюет сердито и всbхъ посылаетъ къ ... э т и м ъ, чуть не по немъ что. Кричитъ на весь дворъ, съ улицы даже на насъ смотрятъ:

- И чего они... - э т и! - тамъ по-лзутъ!... - ну, чернымъ словомъ! - канитель разводятъ, какъ....! про Крестный ходъ-то!

Тетя Лиза ахаетъ на него, ручками такъ, чтобы утихомирить:

- Е-го-оръ Василичъ!...

А онъ пуще:

- Сроду я все Егоръ Василичъ... сиди-молчи!..

Клавнюша въ, страхb, руками на него такъ, и шепчетъ:

- "... и расточатся врази Его..."

Донская густо усыпана травой, весело, будто лугъ. Идутъ безъ шапокъ, на тротуарb мbстечка нbтъ. Прокатилъ на парb-пристяжкb оберъ-полицмейстеръ Козловъ, стойкомъ въ пролеткb, строго тряся перчаткой, грозя усами, выкатывая глаза: "стро-го у меня..!" Значитъ - сейчасъ начнется. И вотъ, ужъ видно: влbво, на Калужскомъ рынкb, надъ чернотой народа, покачиваются въ блескb первыя золотыя хоругви...

- Идетъ!... иде-отъ!!...

Подвигается Крестный ходъ.

Впереди - конные жандармы, bдутъ по обb стороны, не пускаютъ народъ на мостовую. Карiя лошади поигрываютъ подъ ними, бbлbютъ торчки султанчиковъ. Слышится визгъ и гомонъ:

- Ахъ, ты, ст.....!... выскочила, прокля....

Гонятъ метлами съ мостовой прорвавшуюся откуда-то собаку, - подшибли метлой, схватили...

Теперь все видно, какъ начинается Крестный ходъ.

Мальчикъ, въ бbло-глазетовомъ стихирb, чинно несетъ свbтильникъ, съ крестикомъ, на высокомъ древкb. Первыя за нимъ хоругви - наши, казанскiя, только что въ ходъ впустили. Сердце мое играетъ, я знаю ихъ. Я вижу Горкина: зеленый кафтанъ на немъ, въ серебреной бахромкb. Онъ сталъ еще меньше подъ хоругвей; идетъ-плетется, качается: трудно ему идти. Голова запрокинута, смотритъ въ небо, въ золотую хоругвь, родную: Свbтлое Воскресенiе Христово. Вся она убрана цвbтами, нашими георгинами и астрами, а надъ золотымъ крестикомъ наверху играетъ, будто дымокъ зеленый, воздушная, вbерная спаржа. Рядомъ - Василь-Василичъ, красный, со взмокшими на лбу лохмами, движется враскарячку, словно пудовики въ ногахъ: онъ несетъ тяжелую, старую хоругвь, похожую на огромную звbзду съ лучами, и въ этой звbздb, въ матовомъ серебрb, будто на снbжномъ блескb, свbтится Рождество Христово. Блескъ отъ него на солнцb слbпитъ глаза. Руки Василь-Василича - надъ запрокинутой головой, на древкb; древко всунуто въ кожаный чехолъ; чехолъ у колbнъ, мbшаетъ, надо идти враскачку, - должно быть, трудно. Звbзда покачивается, цbпляетъ, звонкаетъ объ сквозящую легкую хоругвь Праздника Боскресенiя Христова. Больше пуда хоругвь-Звbзда, и на одномъ-то древкb, а не втроякъ. Слезы мнb жгутъ глаза: радостно мнb, что это наши, съ нашего двора, служатъ святому дbлу, могутъ и жизнь свою положить, какъ извозчикъ Семенъ, который упалъ въ Кремлb за ночнымъ Крестнымъ ходомъ, - сердце оборвалось. Для Господа, ничего не жалко. Что-то я постигаю въ этотъ чудесный мигъ... - есть у людей такое... выше всего на свbтb... - С в я т о е, Богъ!

А вотъ и трактирщикъ Митрiевъ, въ кафтанb тоже. Онъ несетъ другую тяжелую хоругвь нашу: въ ослbпительно-золотыхъ лучахъ, въ лазури, темный, высркiй инокъ - ласковый преподобный Сергiй. Онъ идетъ надъ народомъ, колышется; за его ликомъ въ схимb свbтится золотое солнце. Вотъ и еще колышется: воинъ съ копьемъ, въ желbзb, клонится къ Преподобному.

- Иванъ-Воинъ... - шепчетъ мнb Кланюшка, - съ нашей Якиманки... трудится Артамонъ Иванычъ, москательщикъ.

Звонкаетъ и цbпляются хоругви: отъ Спаса въ Наливкахъ, отъ Марона-Чудотворца, отъ Григорiя Неокессарiйскаго, Успенiя въ Казачьей, Петра и Павла, Флора-Лавра, Iоакима и Анны... - всb изукрашены цвbтами, подсолнухами, рябинкой. Всb насъ благословляютъ, плывутъ надъ нами. Я вижу взмокшiя головы, ясныя лысины на солнцb, напруженныя шеи, взирающiе глаза, въ натугb, - въ мольбb какъ-будто.

Кланюшка шепчетъ:

- Барышникъ съ Конной, ревнутель очень... А это, Чудотворцевъ Черниговскихъ несетъ, рыжая борода... Иванъ Михайлычъ, овсомъ торгуетъ... а во, проходитъ, золотая-тяжелая, Михаилъ-Архангелъ, въ Овчинникахъ... Никола Чудотворецъ, въ Пупышахъ... Никита-Мученикъ, съ Пятницкой... Воскресенiя въ Кадашахъ... Никола въ Толмачахъ... несетъ старикъ, а сила-ачъ... это паркетчикъ Бабушкинъ, два пуда вbсу... А эта при французахъ еще была, горbла - не сгорbла,. Преображенiя на Болвановкb... Троицы въ Лужникахъ, Катерины-Мученицы, съ Ордынки... Никола Заяцкiй, купецъ его первой гильдiи несетъ, дышитъ-то какъ, ротъ разинулъ... по фамилiи Карнbевъ, рогожами торгуетъ на Ильинкb, новый иконостасъ иждивенiемъ своимъ поставилъ... А вотъ, Климента-Папы-Рымскаго, бархатная хоругвь, та серебромъ вручную, малиновая-то, съ колосиками... А во, гляди-ка, твой Иванъ Богословъ, замbчательнаго писанiя, иконописецъ Понтюховъ, знакомы мой... А вотъ, чернена по серебру, - Крещенiе Господне... Похвалы Пресвятыя Богородицы... Ильл-Обыденнаго... Николы въ Гусятникахъ... Пятницы-Параскевы, рbдкостная хоругвь, съ Бориса Годунова... а рядышкомъ, черная-то хоругвь... темное серебро въ каменьяхъ... страшная хоругвь эта, каменья съ убiенныхъ посняты, даръ Малюты Скуратова, церкви Николы на Берсеновкb, триста годовъ ей, много показнилъ народу безвиннаго... несетъ ее... охъ, гляди, не подъ-силу... смокнулъ весь... ахъ, ревнутель, литейный мастеръ Овчинниковъ, боецъ на стbнкахъ... силищи непомbрной... изнемогаетъ-то... а ласковый-то какой... хорошо его знаю... сердешнаго голубя... вмbстb съ нимъ плачемъ на ака0истахъ...

Колышется-плыветъ сонмъ золотыхъ хоругвей, благословляетъ насъ всbхъ, сiяетъ Праздниками, Святыми, Угодниками, Мучениками, Преподобными...

Кланюшка дергаетъ меня за руку, губы его трясутся, и слезы въ его глазахъ:

- На коникb-то бbломъ... смотри-смотри... - Гергiй-Побbдоносецъ, что въ Яндовb... Никола Голутвинскiй... Косьма-Дамiанъ... Вознесенiя, на Серпуховкb... Воскресенiя Словущаго, въ Монетчикахъ... Гляди, гляди... кремлевскiя начинаютъ надвигаться!..

Тяжелыя, трудныя хоругви. Ихъ несутъ по-трое, древки въ чехлы уперты, тяжкой раскачкой движутся, - темныя-стрbлы-солнца, - лучи изъ нихъ: Успенiе, Благовbщенiе, Арханеглы, Спасъ-на Бору, Спасъ-Золотая Рbшетка, Темное Око, строгое... Чудовскiя, Двbнадцати Апостолъ, Iоаннъ Предтеча... - древняя старина. Сквозныя, легкiя - Вознесенскаго монастыря; и вовсе легкiя, истершiеся, золотцемъ шитыя по шелкамъ, царевенъ рукодbлья, - царей Константина и Елены, церквушки внизу Кремля... Несутъ бородатые купцы, всb въ кафтанахъ, въ медаляхъ, исконные-именитые, - чуть плывутъ... И вотъ - заминка... клонится темная хоругвь, падаетъ голова подъ нею... Блbдное, сbрое лицо, русая борода... подхватываютъ, несутъ, качается темная рука... воздвигается сникшая хоругвь, разомъ, подхватываетъ-вступаетъ дружка... - и опять движутся, колышась.

- Триста двадцать седьмую насчиталъ!.. - кто-то кричитъ съ забора, - во, сила-то какая... священная!..

Гаечникъ-Прохоръ это, страшный боецъ на "стbнкахъ".

Про какую онъ силу говоритъ?..

- А про святую силу... - шепчетъ мнb Кланюшка, отъ радости задыхается, въ захлебb, - Господня Сила, въ Ликахъ священныхъ явленная... заступники наши все, молитвенники небесные!.. Думаешь, что... земное это? Это ужъ самое н е б о движется, землею грbшной... прославленные всb, увbнчанные... Господни слуги... подвинами прославлены вовbки... сокровища благихъ...

Кажется мнb: смотрятъ Они на насъ, всb - святые и свbтлые. А мы всb грbшные, сквернословы, жадные, чревоугодники... - и вспоминаю о пирогb. Осматриваюсь и вижу: грязные всb какiе... сапожники, скорняки... грязныя у нихъ рукиЮ а лица добрыя, радостно смотрятъ на хоругви, будто даже съ мольбой взираютъ.

- А это старая старина, еще до Ивана Грознаго... присланы въ даръ отъ царя Византiйскаго... Кресты Корсунскiе - запрестольные, изъ звонкаго хрусталя литые... чего видали!.. - радостно шепчетъ Кланюшка. - А вотъ и духовенство, несутъ Спаса Нерукотвореннаго, образу сему пять-сотъ лbтъ, а то и болb.

Великая Глава Спаса: темная, въ серебрb, тяжелая икона. На холстинb Его несутъ. Пbвчiе, въ кафтанахъ, - цвbтныхъ, откидныхъ, подбитыхъ, - и великое духовенство, въ серебреныхъ и злаченыхъ ризахъ: причетники, дьяконы, протопопы въ лиловыхъ камилавкахъ, юноши въ стихаряхъ, съ рипидами: на золоченыхъ древкахъ лики крылатыхъ херувимовъ, дикирiи и трикирiи, кадила... - и вотъ, золотится митра викарнаго архiерея. Поютъ "Царю Небесный". Течетъ и течетъ народъ, вся улица забита. Уже не видно блеска, - одна черната, народъ. А на заборахъ сидятъ, глядятъ. Праздничное ушло, мнb грустно...

Архiерея монахи угощаютъ, не прибудетъ. Дядя Егоръ кричитъ: "чего ему вашъ обbдъ, тамъ его стерлядями умащаютъ!"

А у насъ богомольцевъ привbчаютъ - всbмъ по калачику.

Проходитъ обbдъ, парадный, шумный. Прibзжаетъ отецъ къ концу, уставшiй, - монахи удержали. Послb обbда Кашинъ желаетъ въ стуколку постучать, по крупной, по три рубля ремизъ, тысячи можно проиграть. Отецъ картъ не любитъ, онb и въ рукахъ у него не держатся, а иакъ себb, вbеркомъ, - гляди, кто хочетъ. А надо: гости хотятъ - играй. Играютъ долго, шумятъ, стучатъ кулаками по столу, съ горячки, какъ проиграются. Дядя Егоръ ругается, Кашинъ жуетъ страшными желтыми зубами, палитъ сигарки, весь столъ избbлилъ ремизами, даже не лbзетъ выше, хоть и другой приставляй. Отцу везетъ, цbлую стопку бумажекъ выигралъ. "Святые помогаютъ!" - чвокаетъ дядя Егоръ зубомъ, нехорошо смbется, все у него э т и съ языка соскакиваютъ, рветъ и швыряетъ карты, требуетъ новыя колоды. Накурено въ залb досиня, дня не видно. А стопка у отца все растетъ. Кашинъ кричитъ - "валяй подо всb ремизы, въ-смарку!.." Я ничего не понимаю, кружится голова, въ туманb. - "Би-та...... какъ...... у архимандрита!.. - гогочетъ дядя Егоръ и чвокаетъ, - "монахи его устерлядили!.."

Отъ гомона ли и дыма, отъ жирнаго ли обbда, отъ утомленья ли всего дня... - мнb тошно, движется все, колышется, сверкаетъ... - я ничего не помню...

....Колышутся и блестятъ, ж и в ы е... Праздники и святые лики, кресты, иконы, ризы... плывутъ на меня по воздуху - свbтъ и звонъ. И вотъ, - старенькое лицо, розовая за нимъ лампадка... за ситцевой занавbской еще непогасшiй день...

- Чего жъ ты, касатикъ, повалился, а?.. - ласково спрашиваетъ Горкинъ и трогаетъ мою голову сухой ладонью.

Онъ ужъ босой, ночной, въ розовенькой рубахb, безъ пояска. Пришелъ провbдать.

- Ужъ и хорошо же, милокъ, какъ было!.. Прошелъ Господь со Святыми, Пречистую навbстилъ. А мы Ему потрудились, какъ умbли.

Я спрашиваю, полусонно, - "а поглядbлъ на насъ?"

- Понятно, поглядbлъ, Господь все видитъ... а что?..

- А Пресвbтлый говорилъ вчера... Господь стро-го спроситъ: "какъ вы живете... поганые?"

- Такъ Господь не скажетъ - "поганые"...

- А какъ?..

- "Кайтеся во грbхbхъ вашихъ... а всетаки вижу, помните Меня... потрудились, на часокъ отошли отъ кутерьмы-то вашей"... Милостивъ Господь, и Пречистая у насъ заступа. Наро-ду... половина Москвы было, такъ подъ икону и поползли всb, повалились, какъ вотъ те подъ косой травка... въ слезахъ, и горя, и радости понесли Пречистой...

- Да... какъ травка?..

- Ужъ такъ-то хорошо, ласково... А папашенька-то нагрbлъ грозителей-то, начисто обыгралъ, и не бывало никогда... къ пяти, будто, тыщамъ вышло! Они ему вексельки малые и надодрали, и отдали... денегъ-то не платить, во-какъ. Еще-то чего сказать?.. А Василь-Василича нашего самъ преосвященный кафтаномъ благословилъ, теперь ужъ по спискамъ хоругиносецъ будетъ. А вотъ как вышло. У Рисположенскаго проулка было... ужъ недалече отъ Донского, сомлbлъ самый силачъ купецъ Доронинъ... хо-рошiй человbкъ, ревнутель... большую хоругь несъ, а день-то жаркiй, ну и... И всb-то притомились, не заступаютъ принять хоругь, боятся - не осилятъ! Я Василича укрbпилъ - "возьмись, Вася!" А онъ, знашъ, горячiй у насъ... - взялся! И такъ-то понесъ, какъ на крылахъ, сила-то у него медвbжья, далъ Господь. Ну, вотъ ты и повеселbлъ малость... и спи, косатикъ, ангелы тебb приснятся...

Не помню, снились ли ангелы. Но до сего дня живо во мнb нетлbнное: и колыханье, и блескъ, и звонъ, - Праздники и Святые, въ воздухb надо мной, - н е б о, коснувшееся меня. И по сей день, когда слышу святую пbснь - "...иже вездb сый и вся исполняяй..." - слышу въ ней тонкiй звонъ столкнувшихся хоругвей, вижу священный блескъ.

ПОКРОВЪ

Отецъ ходитъ съ Горкинымъ по садику и разговариваетъ про яблоньки. Рbдко, когда онъ говоритъ не про "дbла", а про другое, веселое: а то все рощи да подряды, да сколько еще принанять народу, да "надо вотъ поbхать", да "не мbшайся ты тутъ со своими пустяками". И рbдко увидишь его дома. А тутъ, будто на гуляньи или когда bздилъ на богомолье съ нами, - веселый, шутитъ, хлопаетъ Горкина по спинкb и радуется, какая антоновка-то нонче богатая. Горкинъ тоже радъ, что отецъ душеньку отводитъ, яблочками занялся, и тоже хвалитъ антоновку: и червь не тронулъ, и цвbтъ морозомъ не побило, а вонъ бbлый наливъ засохъ, отъ старости, пожалуй.

- Коль подсаживать, такъ ужъ онтоновку, Сергbй Иванычъ... - поокиваетъ онъ ласково, - пятокъ бы еще корней, и яблока покупать не будемъ для моченья.

Я вспоминаю, что скоро радостное придетъ, "покровъ" какой-то, и будемъ мочить антоновку. "Покровъ"... - важный какой-то день, когда кончатся всb "дbла", землю снbжкомъ покроетъ, и - "крышка тогда, шабашъ... отмаялся, въ деревню гулять поbду", - говорилъ недавно Василь-Василичъ. И всb только и говорятъ: "вотъ подойдетъ "покровъ" - всему развяза". Я спрашивалъ Горкина, почему - "развяза". Говоритъ - "а вотъ, всb дbла развяжутся, вотъ и "покровъ". И скорнякъ говорилъ намедни: "послb "покрова" работу посвалю, всbхъ на зиму покрою, тогда стану къ вамъ приходить посидbть вечерокъ, почитать съ Панкратычемъ про священное". А еще отецъ говорилъ недавно:

- Хочу вотъ въ Зоологическомъ саду публику удивить, чего никогда не видано... "леденой домъ" запустимъ съ бенгальскими огнями... вотъ, послb "покрова", ужъ на досугb обдумаемъ.

Что за "леденой домъ"? И Горкинъ про домъ не знаетъ, - руками такъ, удивляется: "чудитъ папашенька... чего ужъ надумаетъ - не знаю." И я жду съ нетерпbнiемъ, когда же придетъ "покровъ". Сколько же дней осталось?..

- А ты вотъ какъ считай - и ждать тебb будетъ веселbй, а по днямъ скушно будетъ отсчитывать... - объясняетъ Горкинъ. - Такъ вотъ прикидывай... На той недbлb, значитъ, огурчики посолимъ, на Иванъ-Постнаго, въ самый канунъ посолимъ... а тамъ и Вздвиженье, Крестъ Животворящiй выносятъ... - капустку будемъ рубить, либо чутокъ попозже... а за ней, тутъ же на-скоряхъ, и онтоновку мочить, подъ самый подъ "покровъ". До "покрова" три радости те будетъ. А тамъ и зубы на полку, зима... будемъ съ тобой снbгъ сгребать, лопаточку тебb вытешу, мой Михайловъ День подойдетъ, ужъ у насъ съ тобой свои посидbлки будутъ. Будемъ про святыхъ мучениковъ вычитывать, запалимъ въ мастерской чугунку сосновыми чурбаками. И всего у насъ запасено будетъ, ухитимся потеплb, а надъ нами Владычица, Покровомъ своимъ укроетъ... подъ Ее Покровомъ и живемъ. И скажетъ Господу: "Господи, вотъ и зима пришла, всb нароботались, напаслись... благослови ихъ, Господи, отдохнуть, лютую зиму перебыть, Покровъ Мой надъ ними будетъ." Вотъ тебb и - Покровъ.

Такъ вотъ что это - Покровъ! Это - т а м ъ, высоко, за звbздами: тамъ - Покровъ, всю землю покрываетъ, ограждаетъ. Горкинъ и молитву Покрову знаетъ, говоритъ: "сама Пречистая на болшой высотb стоитъ, съ Крестителемъ Господнимъ и твоимъ Ангеломъ - Иванъ-Богословомъ, и со ангельскими воинствами, и держитъ надъ всей землей великiй Покровъ-омофоръ, и освящается небо и земля, и всb церкви засвbтятся, и люди возвеселятся."

А я - увижу? Нbтъ: далеко, за звbздами. А одинъ святой человbкъ видалъ, дадено ему было видbть и намъ возвbстить, - въ старинномъ то градb было, - чтобы не устрашались люди, а жили-радовались.

- Потому, милокъ, и не страшно намъ ничего, подъ такимъ-то Покровомъ. Намъ съ тобой не будетъ ничего страшно: роботай-знай - и живи, не бойся, заступа у насъ великая.

Теперь, ложась спать, я молюсь Богородицb-Казанской, - темная у насъ икона въ дbтской. Молюсь и щурюсь... Вижу лучики-лучики лампадки, будто это на небb звbздочки, и т а м ъ, высоко, за звbздами, - сверкающiй омофоръ-Покровъ. И мнb ничего не страшно.

Если бы увидать - т а м ъ, высоко, за звbздами?!...

Вотъ и канунъ Иванъ-Постнаго, - "усbкновенiе Главы Предтечи и Крестителя Господня", - печальный день.

Завтра постъ строгiй: будемъ вкушать только грибной пирогъ, и грибной супъ съ подрумяненными ушками, и рисовыя котлетки съ грибной подливкой; а сладкаго не будетъ, и круглаго ничего не будетъ, "изъ уваженiя": ни картошки, ни яблочка, ни арбуза, и даже нельзя орbшковъ: напоминаютъ "Главку". Горкинъ говоритъ, что и огурчика лучше не вкушать, одно къ одному ужъ пустъ. Но огурчики длинные..? Бываютъ и вовсе круглые, "кругляки", а лучше совсbмъ не надо. Потому, пожалуй, въ канунъ огурцы и солятъ.

На нашемъ дворb всю недbлю готовятся: парятъ кадки и кадочки, кипятятъ воду въ чугункахъ, для заливки посола, чтобы отстоялась и простыла, рbжутъ укропъ и хрbнъ, остро-пахучiй эстрагоникъ; готовятъ, для отборнаго засола, черносмородинный и дубовый листъ, для крbпкости и духа, - это веселая работа.

Выкатила кадушки скорнячиха; бараночникъ Муравлятниковъ готовитъ цbлыхъ четыре кадки; сапожникъ Сараевъ тоже большую кадку паритъ. А у насъ - дымъ столбомъ, живое столпотворенiе. Какъ же можно: огурчика на цbлый годъ надо запасти, рабочаго-то народу сколько! А рабочему человbку безъ огурчика ужъ никакъ нельзя: съ огурчикомъ соленымъ и хлbбца въ-охотку съbшь, и поправиться когда нужно, опохмелиться, - первое средство для оттяжки. Кадки у насъ высокiя: Василь-Василичъ на-цыпочкахъ поднимается - заглянуть; только Антонъ Кудрявый заглядываетъ прямо. Кадки дымятъ, какъ трубы: въ нихъ наливаютъ кипятокъ, бросаютъ докрасна раскаленныя вязки чугунныхъ плашекъ, - и поднимается страшное шипbнье, высокiе клубы пара, какъ отъ костровъ. Накрываютъ рогожами и парятъ, чтобы выгнать застойный духъ, плbсени чтобы не было. Горкину приставляютъ лbсенку, и онъ провbряетъ выпарку. Огурчики - дbло строгое, требуетъ чистоты.

Павелъ Ермолаичъ, огородникъ, пригналъ огурца на семи возахъ: не огурецъ, а хрящъ. Пробуютъ всbмъ дворомъ: сладкiе, и хрустятъ, какъ сахаръ. Слышно, какъ сочно хряпаютъ: хряпъ и щолкъ. bшь, не жалко. Откусятъ - и запустятъ, выше дома. Горкинъ распоряжается:

- на чистыя рогожи отбирай, робята!.. Бабочки, отмывай покрbпше!..

Свободные отъ работы плотники, бабы изъ нашихъ бань, кухарка Марьюшка, горничная Маша, Василь-Василичъ, особенно веселый, - радостной работой заняты. Плотники одобряютъ крупные, желтяки. Такiе и Горкинъ уважаетъ, И Василь-Василичъ, и старичокъ-лавочникъ Юрцовъ: пеняютъ даже Палъ-Ермолаичу, что желтяковъ нонче маловато. А я зеленые больше уважаю, съ пупырками. Нbтъ, говорятъ, какъ можно, настоящiй огурчикъ - съ сbмечками который, зрbлый: куда сытнbй, хряпнешь - будто каша!

На розовыхъ рогожахъ зеленыя кучи огурца, пахнетъ зеленой свbжестью. Въ долгомъ корытb моютъ. Корыто - не корыто, а долгая, будто, лодка съ перевоза. Въ этомъ корытb будутъ рубить капусту. Ондрюшка, искусникъ, выбираетъ крупные желияки, вываливаетъ стамезкой "мясо", манитъ меня идти за нимъ на погребицу, гдb темнbй, ставитъ въ пустые огурцы огарки... - и что за чудесные фонарики! желто-зеленые, въ разводахъ, - живые, сочные. Беретъ изъ песка свекольные бураки, выдалбливаетъ стамезной, зажигаетъ огарочки... - и что за невиданный никогда огонь! Малиново-лиловый, ж и в о й, густо-густой и... баратный!.. - вижу живымъ доселb. Доселb вижу, изъ дали лbтъ, кирпичные своды, въ инеb, черныя крынки съ молокомъ, мbловые кресты, Горкинымъ намbленые повсюду, - въ неизъяснимомъ свbтb живыхъ огоньковъ, малиновыхъ... слышу прbлостный запахъ сырости, талаго льда въ творилb, крbпкаго хрbна и укропа, огуречной, томящей свbжести... - слышу и вижу быль, такую покойную, родную, омоленную душою русской, хранимую святымъ Покровомъ.

А на солнцb плещутся огурцы въ корытb, весело такъ купаются. Ловкiя бабьи руки отжимаютъ, кидабтъ въ плоскiе круглые совки... - и валятся бойкiе игрунки зеленые гулкимъ и дробнымъ стукомъ въ жерла промытыхъ кадокъ. Горкинъ стоитъ на лbсенкb, снимаетъ картузъ и крестится.

- Соль, робята!.. чисты ли руки-те?.. Бережно разводи въ ведеркb, отвbшено у меня по фунтикамъ... не перекладь!.. лей съ Господомъ!..

Будто священное возглашаетъ, въ тишинb. И что-то шепчетъ... какую же молитву? Послb довbрилъ мнb, помню ее доселb, молитву эту - надъ солiю":

"....самъ благослови и соль сiю и приложи ю въ жертву радованiя..."

Молитву надъ огурцами. Теперь я знаю душу молитвы этой: это же - "хлbбъ насущный": "благослови ихъ, Господи, лютую зиму перебыть... Покровъ Мой надъ ними будетъ." Благословенiе и Покровъ - надъ всbмъ.

Кадки наполнены, укрыты; опущены въ погреба, на ледъ. Горкинъ хруститъ огурчикомъ. Ласково говоритъ:

- Далъ бы Господь отвbдать. Къ Филиповкамъ доспbютъ, попостимся съ тобой огурчикомъ, а тмаъ ужъ и Рождество Христово, рукой подать.

Наbлись досыта огурцовъ, икаютъ. Стоитъ во дворb огуречный духъ, попахиваетъ укропомъЮ хрbномъ. Омоленные огурцы спятъ въ кадкахъ - тихая "жертва радованiя".

А вотъ и другая радость: капусту рубимъ!

Послb воздвиженiя принимаются парить кади подъ капусту. Горкинъ говоритъ - "огурчики дbло важное, для скусу, а безъ капустки на проживешь, самая заправка наша, робочая." Опять на дворb дымятся кадки, столбами паръ. Новенькiе щиты, для гента, блестятъ на солнцb смолистой елкой. Сbчки отчищены до блеска. Народу - хоть отгоняй. Пришли всb плотники: какая теперь работа, Покровъ нанасу - домой! Пришли землекопы и конопатчики, штукатуры и маляры, каменщики и кровельщики, даже Денисъ съ Москва-рbки. Горкинъ не любитъ непорядковъ, серчаетъ на Дениса - "а ты зачемъ? на портомойкb кто за тебя остался... Никола-Угодникъ-батюшка?!.." Денисъ, молодой солдатъ, съ сережкой въ ухb, - всb говорятъ - красавецъ! - всегда зубастый, за словомъ въ карманъ не лbзетъ, сегодня совсbмъ тихiй, будто даже застbнчивый: въ глаза не глядитъ, совсbмъ овечка. Горничеая Маша, крестница Горкина, смbется: "капустки Денису зажелалось... пусть пожуетъ, малость оттянетъ, можетъ!" Всb смbются, а Денисъ и не огрызнется, - какъ бывало. Мнb его что-то жалко, я про него все знаю, наслушался. Денисъ выпиваетъ съ горя, что Маша выходитъ за конторщика... а потому Маша выходитъ за конторщика, что Денисъ пьяница... Что-то давно выходитъ, и все не выйдетъ, а въ водополье - при насъ это было съ Горкинымъ - принесла Денису пирогъ съ морковью, въ-украдочку, сунула безъ него и убbжала: "это за пескарей ему". Ничего не понять, чего такое. И всb-то знаютъ, для какой капусты пришелъ Денисъ.

- Я, Михалъ Панкратычъ, буду за троихъ, дозвольте... а на портомойкb Василь-Василичъ Ондрейку оставилъ безъ меня, дозволилъ... ужъ и вы дозвольте.

Совсbмъ - овечка. Горкинъ трясетъ бородкой: ладно, оставайся, руби капусту. И Горкину нравится Денисъ: золотыя руки, на все гожiй, только вотъ пьяница. А потому пьяница, что...

- Ихъ не поймешь... какъ журавъ съ цаплей сватаются, вприглядку!

Двадцать возовъ капусты, весь дворъ заваленъ6 бbло-зеленая гора, рубить-не перерубить. Василь-Василичъ заправляетъ однимъъ корытомъ, другимъ - я съ Горкинымъ. Корыта изъ толстыхъ досокъ, огромныя, десять сbчекъ съ каждаго боку рубятъ, весело слушать туканье, - какъ пляшутъ. Въ томъ корытb сbрую капусту рубятъ, а въ нашемъ - бbлую. Туда отбираютъ кочни позеленbй, сдаютъ зеленыя листья съ нашей, а въ наше корыто кидаютъ бbленькую, "молочную". Называютъ - "хозяйское корыто". Я шепчу Горкину - "а имъ почему зеленую?" Онъ ухмыляется на меня:

- Зна-ю, чего ты думаешь... Обиды тутъ нbтъ, косатикъ. Ваша послаше будетъ, а мы покрbпчей любимъ, съ горчинкой, куда вкуснbй... и какъ заквасится, у ней и духъ пронзbй... самая знаменитая капуста наша, сbрячокъ-то.

Все надо по порядку. Сперва обсbкаютъ "сочень", валятъ въ корыто кочни, а самое "сердечко" въ корыто на бросаютъ, въ артель идетъ. Когда ссbкаютъ - будто сочно распарываютъ что-то, совсbмъ живое. Какъ наполнится полкорыта, Горкинъ крестится и велитъ:

- Съ Богомъ... зачинай, робятки!

Начинается сочное шипbнье, будто по снbгу рубятъ, - такъ жвакаетъ. А потомъ - туп-туп-туп... тупы-туки... тупы-туки... - двадцать да двадцать сbчекъ! Молча: нельзя запbть. И Горкинъ не запретилъ бы, пригодную какую пbсню, - любит работу съ пbснями, - да только нельзя запbть, "духу не выдержать". Денисъ - сильный, и онъ не можетъ. Глупая Маша шутитъ: "спой ты хоть про капусту, въ карманb, молъ, пусто!.." А Денисъ ей: "а ты косила?" - "Ну, косила, ложкой въ ротъ носила!" Совсbмъ непонятный разговоръ. - "А что тебb, косила, тебя не спросила!" - "А вотъ то, знала бы: что косить - что капусту рубить, - не спbть." А она все свое: "пьютъ только подъ капусту!" Горкинъ даже остановилъ: "чисто ты червь капустный, тебя не оберешь."

- Годи, робята...

Горкинъ черпаетъ изъ корыта, трясетъ въ горсти: мелко, ровно, капустинка-то къ капустинкb. Опять начинаютъ ссbчку, хряпаютъ звонко кочерыжки. Горкинъ мнb выбираетъ самые кончики отъ хряпки: надавишь зубомъ - такъ и отскочитъ звонко, какъ сахарокъ. Прiятно смотрbть, какъ хряпаютъ. У молодыхъ, у Маши, у Дениса - зубы бbлые-бbлые, какъ кочерыжки, и будто прикусываютъ сахаръ, будто и зубы у нихъ изъ кочерыжки. Рbдиской пахнетъ. Швыряются кочерыжками - объbлись. Веселая - капуста эта! Ссыпаютъ въ кадки, перестилаютъ солью. Горкинъ молитву шепчетъ... - про "жертву радованiя"?..

Въ канунъ Покрова, послb обbда - самая большая радость, третья: мочатъ антоновку.

Погода разгулялась, большое солнце. Въ столовую, на паркетъ, молодцы-плотники, въ розовыхъ рубахахъ, чистые, русые, ясноглазые, пахнущiе березой банной, втаскиваютъ огромный рогожный тюкъ съ выпирающей изъ него соломой, и сразу слышно, какъ сладко запахло яблокомъ. Ляжешь на тюкъ - и дышишь: яблочными садами пахнетъ, деревней, волей. Не дождешься, когда распорютъ. Порется туго, глухо, - и вотъ, пучится изъ тюка солома, кругло въ ней что-то золотится... - и катится по паркету яблоко, большое, золотое, цвbта подсолнечнаго масла... пахнетъ какъ-будто масломъ, будто и апельсиномъ пахнетъ, и маслится. Тычешься головой въ солому, запустишь руки, и возятся подъ руками яблоки. И всb запускаютъ руки, всb хотятъ выбрать крупное самое - "царя". Вся комната въ соломb; подъ стульями, подъ диваномъ, подъ буфетомъ, - вездb закатились яблоки. И кажется, что они живыя, смотрятъ и улыбаются. Комната совсbмъ другая, яблочная. Вытираемъ каждое яблоко холстиннымъ полотенцемъ, оглядываемъ, поминки нbтъ ли, родимыя ямки-завитушки заливаемъ топленымъ воскомъ. Тутъ же стоятъ кадушки, свbжiя-бbлыя, изъ липки. Овсяная солома, пареная, душистая, укладывается на дно кадушки, на нее - чтобы бочками не касались - кладутся золотистыя антоновки, и опять, по рядку, солома, и опять яблоки... - и заливается теплой водой на солодb.

На "яблокахъ" всb домашнiе: даже и отецъ радуется съ нами, и матушка, на креслахъ... - ей запрещаютъ нагибаться: она ходитъ тихо и тяжело, "вынашиваетъ", и ее всb остерегаютъ, даже Маша: "вамъ, барыня, нельзя, я вамъ достану яблочко." Кругомъ креселъ, всb мы ее обсbли: и Сонечка, и Маня, и братъ Коля, и старая кривая Васса, которая живетъ въ темненькой и не отличитъ яблока отъ соломы, и Горкинъ съ Марьюшкой. Маша все ужасается на яблоки и вскрикиваетъ, какъ-будто испугалась: "да барыня... ка-кое!.." Сонечка даетъ ей большое яблоко и говоритъ: "А ну, откуси, Маша... очень ты хорошо, послушаемъ." Маша на яблоко смbется, закусываетъ крbпко-звонко бbлыми-бbлыми зубами, сочными, какъ миндаль, и такъ это хорошо выходитъ - хру-хру... хру-хру, чмокается во рту, и видно, какъ сокъ по губамъ сочится. И всb начинаемъ хрупать, но Маша хрупаетъ лучше всbхъ. Я сую ей украдкой яблоко, самое-самое большое, ищу карманъ. Она перехватываетъ мою руку и щуритъ глазъ, хитро-умильно щуритъ. Такъ мнb нравится на нее смотрbть, что я сую ей украдкой другое яблоко. А на всbхъ насъ, на яблоки, на солому, на этотъ "садъ", вытянувъ головку, засматриваетъ изъ клbтки затихшiй чего-то соловей, - можетъ быть хочетъ яблочка. И на всю эту радость нашу взираетъ за голубой лампадкой старинная икона Владычицы Казанской едва различимымъ Ликомъ.

Плотники поднимаютъ отяжелbвшiя кадушки, выносятъ бережно. Убираютъ солому, подметаютъ. Многiе дни будутъ ходить по дому яблочные духи. И съ какой же радостью я найду закатившееся подъ шкафъ, ставшее духовитbе и слаже антоновское "счастье"!..

Вотъ и Покровъ пришелъ, праздникъ Владычицы Пречистой, - во всю землю Ея Покровъ. И теперь ничего не страшно. Все у насъ запасено, зима идетъ, а мы ухитимся потеплbй, а надъ нами Владычица, - т а м ъ, высоко, за звbздами.

Я просыпаюсь рано, - какой-то шумъ..? Будто загромыхали ванной? Маша просовываетъ въ дверь голову, неубранную, въ косахъ. Подбbгаетъ къ моей постелькb, тычется головой въ подушку, кусаетъ меня за щечку и говоритъ, въ улыбкb:

- Ду-сикъ... глазастенькiй, разунь глазки... маменька Катюшу подарила, нонче ночью! Вчерась яблочко кушала, а вотъ и Катюша намъ!..

Щекочетъ у моего носа кончикомъ носы, и весело такъ смbется, и все называетъ - "ду-сикъ". Отмахиваетъ розовую занавbску, - и вотъ солнце! Праздничное, Покровъ.

Въ столовой накрыто парадно къ чаю. Отецъ - парадный, надушенный, разламываетъ горячiй калачъ надъ чаемъ, намазываетъ икрой, весело смотритъ на меня.

- Маленькая Катюшка... - говоритъ онъ особенно, прищурясь, и показываетъ головой на спальню. - Теперь мальчонка, у насъ пятокъ! Радъ сестренкb?..

Я бросаюсь къ нему, охватываю его руками и слышу, какъ пахнетъ икрой чудесно, и калачомъ, и самоварнымъ паромъ, и бульканьемъ, и любимыми, милыми духами, - флер-д-оранжемъ.

- вотъ тебb отъ Катюшки нашей... розовая обновочка!..

И только теперь я вижу - новыя, розовыя чашки, розовый чайникъ съ золотымъ носикомъ, розовую полоскательную чашку, розовую, въ цвbточкахъ, сахарницу... - и все въ цвbточкахъ, въ бbло-зеленыхъ флер-д-оранжахъ! Все такое чудесно-розовое, "катюшино"... совсbмъ другое, что было раньше. Чашечки не простыя, - совсbмъ другiя: уже и уже кверху, "чтобы не расплескалось", - весело говоритъ папашенька: "такъ и зови - "катюшки".

И вдругъ, слышу, за дверью спальни, - такое незнакомое, смbшное... - "уа-а... у-а-а...."

- Новый-то соловей... а? Не покупной соловей, а с в о й! - весело говоритъ отецъ. - А самое глвное... мамашенька здорова. Будешь молиться - Катюшеньку прибавляй, сестренку.

И намазываетъ мнb икрой калачикъ.

Большое солнце, распbлись канарейки, и въ этомъ трескучемъ ливнb я различаю новую теперь, нашу, пbсенку - "у-а-а... у-а-а-а..." Какой у насъ свbтъ, какая у насъ радость!.. Подъ самый Покровъ Владычицы.

Разъbхались плотники по домамъ, въ деревню, зиму перебывать. И у нихъ запасено на зиму. Ухитятся потеплb, избы закутаютъ соломой, - и надъ ними Покровъ Ея, и теперь ничего не старшно. И Василь-Василичъ отмаялся, укатилъ въ деревню, на недbльку: нельзя, Покровъ. Горя съ народомъ принялъ: каждаго тоже разсчитать, всb гривеннички помнить, что забрали за полгода работы, никого чтобы не обидbть, не утbснить: ни отецъ этого не любитъ, ни Горкинъ. Намаялся-таки, сердешный, цbлую недbлю съ утра до ночи сидbлъ въ мастерской за столикомъ, ерошилъ свои вихры, пострbливалъ косымъ глазомъ и бранился: "а, такiе... спутали вы меня!.." Народу до двухсотъ душъ, а у него только каракульки на книжкb, кружочки, елочки, хвостики... - какъ ужъ разбирается - не понять. Всbмъ вотъ давалъ впередъ, а теперь и самъ т о т ъ не разберетъ! Горкинъ моршится, Василичъ все - т о т ъ да т о т ъ. Ну, теперь всbмъ развяза: пришелъ Покровъ.

И землb ухититься тоже надо: морозъ ударитъ. Благослови ее, Господи, отдохнуть, лютую-зиму перебыть. Покровъ и надъ нею будетъ.

А у Горкина новая шуба будетъ: "земной покровъ". Отецъ подарилъ ему старую свою, хорьковую, а себb заведетъ новинку, "катюшкину". Скорнякъ уже пербралъ, подпустилъ парочку хоря, и теперь заправская будетъ шуба, - прямо, купецъ съ Рядовъ. И мнb тоже "земной покровъ": перетряхнули мой армячокъ баранiй, подправили зайчикомъ въ рукава, - катай съ горки съ утра до вечера, морозу не добраться. И - очень порадовался Горкинъ: съ канителью развяза наступила. Дениса не узнаешь: такимъ-то щеголемъ ходитъ, въ запашной шубb, совсbмъ молодчикъ, - вчера показывалъ. Сватанье-огрызанье кончилось: сосватались, слава Богу, съ Машей, свадьба на Красной Горкb, нельзя раньше, - приданое готовить надо, и по дому много дbла, теперь Катюшка, а мамашенька привыкла къ Машb, просила побыть до Пасхи.

- Дениса старшимъ приказчикомъ беретъ папашенька, Василичу правая рука. Вотъ и Маша покроется... какъ хорошо-то, косатикъ, а?..

Да, хорошо... Покровъ. Т а м ъ, высоко, за звbздами. Видно въ ночномъ окнb, какъ мерцаютъ онb сiяньемъ, за голыми прутьями тополей. Всегда такiя. Горкинъ говоритъ, что такiя и будутъ, во всb вbка. И ничего не страшно.

Я смотрю на лампадку, за лампадку... въ окно, на звbзды, за звbздами. Если бы все увидbть, какъ кто-то видbлъ, въ старинномъ градb!.. Стараюсь вспомнить, какъ Горкинъ училъ меня вытвердить молитву, новую, Покрову... длинную, трудную молитву. Нbтъ, не помню... только короткое словечко помню - "О, великое заступленiе печальнымъ... еси..."

ИМЕНИНЫ

I. - ПРЕДДВЕРIЕ

Осень - самая у насъ именинная пора: на Ивана Богослова - мои, на мученниковъ Сергiя и Вакха, 7 октября, - отца; черезъ два дня, мч. Евлампiи, матушка именинница, на Михайловъ день Горкинъ пируетъ именины, а зиму Василь-Василичъ зачинаетъ, - Васильевъ День, - и всякiя ужъ пойдутъ, неважныя.

Послb Покрова самая осень наступаетъ: дожди студеные, гололедъ. На дворb грязь чуть не по колbно, и ничего съ ней нельзя подbлать, споконъ вbку все мелется. Пробовали свозить, а ее все не убываетъ: за день сколько подводъ пройдетъ, каждая, плохо-плохо, а съ полпудика натащитъ, да возчики на сапогахъ наносятъ, ничего съ ней нельзя подbлать. Отецъ поглядитъ-поглядитъ - и махнетъ рукой. И Горкинъ резонъ приводитъ: "осень безъ грязи не бываетъ... зато душb веселbй, какъ снbжкомъ покроетъ." А замоститъ - грохоту не оберешься, и дворъ-то не тотъ ужъ будетъ, и съ лужей не сообразишься, камня она не принимаетъ, въ себя сосетъ. Дbдушка покойный разсердился какъ-то на грязь, - кожаную калошу увязилъ, насилу ее нащупали, - никому не сказалъ, пригналъ камню, и мостовщики пришли, - только-только, Господи благослови, начали выгребать, а прабабушка Устинья отъ обbдни какъ разъ и прibзжаетъ: увидала камень да мужиковъ съ лопатами-съ ломами - "да что вы, говоритъ, дворъ-то уродуете, земельку калbчите... побойтесь Бога!" - и прогнала. А дbдушка маменьку уважалъ, и покорился. И въ самый-то день Ангела ея, какъ разъ послb Покрова, корежить стали. А дворъ нашъ больше ста лbтъ стоялъ, еще до француза, и крапивка, и лапушки къ заборамъ, и жолтики веселили глазъ, а тутъ - подъ камень!

За недbлю до ммуч. Сергiя-Вакха матушка велитъ отобрать десятокъ гусей, которые на Москва-рbкb пасутся, сторожитъ ихъ старикъ гусиный, на иждивенiи. Раньше, еще когда жулики не водились, гуси гуляли безъ дозору, да случилось - пропали и пропали, за сотню штукъ. Пошли провbдать по осени, - ни крыла. Рыбакъ сказывалъ: "можетъ, дикiе пролетали, ночное дbло... ваши и взгомошились съ ними - прощай, Москва!" Съ той поры крылья имъ стали подрbзать.

На именины ужъ всегда къ обbду гусь съ яблоками, съ красной шинкованной капустой и соленьемъ, такъ ужъ изстари повелось. Именины парадныя, кондитеръ Фирсановъ готовитъ ужинъ, гусь ему что-то непрiятенъ: совbтуетъ индbекъ, обложить рябчиками-гарниромъ, и соусъ изъ тертыхъ рябчиковъ, всегда такъ у графа Шереметьева. Жарятъ гусей и на людской столъ: пришлаго всякаго народу будетъ. И еще - самое-то главное! - за ужиномъ будетъ "удивленiе", у Абрикосова отецъ закажетъ, гостей дивить. Къ этому всb привыкли, знаютъ, что будетъ "удивленiе", а какое - не угадать. Отца называютъ фантазе-ромъ: ужъ всегда что-нибудь надумает.

Сидимъ въ мастерской, надумываемъ, чего поднести хозяину. По случаю именинъ, Василь-Василичъ ужъ воротился изъ деревни, Покровъ справилъ. Сидитъ съ нами. Тутъ и другой Василь-Василичъ, скорнякъ, который всb священныя книги прочиталъ, и у него хорошiя мысли въ головb, и Домна Панферовна, - изъ бань прислали пообдумать, обстоятельная она, умный совbтъ подастъ. Горкинъ и Ондрейку кликнулъ, который по художеству умbетъ, святого голубка-то на сbнь придbлалъ изъ лучиновъ, когда Царицу Небесную принимали, святили на лbто дворъ. Ну, и меня позвалъ, только велbлъ таиться, ни слова никому, папашенька чтобы не узналъ до времени, Скорнякъ икону совbтовалъ, а икону ужъ подносили. Домна Панферовна про Четьи-Минеи помянула, а Четьи-Минеи отъ прабабушки остались. Василь-Василичъ присовbтовалъ такую флягу-бутылочку изъ серебра, - часто, молъ, хозяинъ по дbламъ верхомъ отлучается въ лbса-рощи, - для дорожки-то хорошо. Горкинъ на-смbхъ его - "кто-что, а ты все свое... "на дорожку"!" Да отецъ и въ ротъ не беретъ по этой части. Домна Панферовна думала-думала да и бухни: "просфору серебреную, у Хлbбникова видала, архiерею заказана". Архiерею - другое дbло. Горкинъ лобъ потиралъ, а не могъ ничего придумать. И яне могъ. Придумалъ - золотое бы порт-монэ, а сказать побоялся, стыдно. Ондрейка тутъ всbхъ и подивилъ:

- А я, говоритъ, знаю, чего надо... вся улица подивится, какъ понесемъ, всb хозяева позавиствуютъ, какая слава!

Надо, говоритъ, огромадный крендель заказать, чтобы невидано никогда такого, и понесемъ всb на головахъ, на щитb, парадно. Уголькомъ на бbлой стbнкb и выписалъ огромадный крендель, и съ миндалями. Всb и возвеселились, какъ хорошо придумалъ-то. василь-Василичъ аршинчикомъ прикинулъ: подъ два пуда, пожалуй, говоритъ, будетъ. А онъ горячiй, весь такъ и возгорbлся: самъ поbдетъ къ Филиппову, на Пятницкую, старикъ-то Филипповъ всегда ходитъ въ наши бани, уважительно его парятъ баньщики, не откажетъ, для славы сдbлаетъ... - хоть и печь, можетъ, разобрать придется, а то и не влbзетъ крендель, такихъ никогда еще не выпекали. Горкинъ такъ и рbшилъ, чтобы крендель, будто хлbбъ-соль подносимъ. И чтобы ни словечка никому: вотъ папашенькb по душb-то будетъ, диковинки онъ любитъ, и гости подивятся, какое уваженiе ему, и слава такая на виду, всbмъ въ примbръ.

Такъ и порbшили - крендель. Только Домна панферовна что-то недовольна стала, не по ее все вышло. Ну, она всетаки женщина посчтенная, богомольная, Горкинъ ея совbта попросилъ, можетъ придумаетъ чего для кренделя. Обошлась она, придумала: сахаромъ полить - написать на кренделb: "на День Ангела - хозяину благому", и еще имя-отчество и фамилiю прописать. А это скорнякъ придумалъ - "благому"-то, священнымъ словомъ украсить крендель, для торжества: священное торжество-то, ангельское. И всb веселые стали, какъ хорошо придумали. Никогда невидано - по улицb понесутъ, въ даръ! Всb лавочники и хозяева поглядятъ, какъ людей-то хорошихъ уважаютъ. И еще обдумали - на чемъ нести: сдbлать такой щитъ бbлый, липовый, съ рbзьбой, будто карнизикъ кругомъ его, а Горкинъ самъ выложитъ весь щитъ филенкой тонкой, вощеной, подъ тонкiй самый паркетъ, - самое тонкое мастерство, два дня работы ему будетъ. А нести тотъ щитъ на непокрытыхъ головахъ, шестерымъ молодцамъ изъ бань, все ровникамъ, а въ переднюю пару Василь-Василича поставить съ правой руки, а за старшого, на переду, Горкинъ заступитъ, какъ голова всего дbла, а росточку онъ небольшого, такъ ему подъ щитъ тотъ подпорочку-держалку, на мысокъ щита чтобы укрbпить, - поддерживать будетъ за подставочку. И всb въ новыхъ поддевкахъ чтобы, а бабы-банщицы ленты чтобы къ зиту подвbсили, это ужъ женскiй глазъ тутъ необходимъ, - Домна Панферовна присовbтовала, потому что тутъ радостное дbло, для глаза и прiятно.

Василь-василичъ тутъ же и покатилъ къ Филиппову, сковориться. А насчетъ печника, чтобы не сумлbвался Филипповъ, пришлемъ своего, первbйшаго, и всb расходы, въ случаb печь разбирать придется, наши. Понятно, не откажешь, въ наши бани, въ тридцатку всегда bздитъ старикъ Филипповъ, парятъ его прiятно и съ уваженiемъ, - всb, молъ, кланяются вашей милости, помогите такому дbлу. А слава-то ему какая! Чей такой крендель? - скажутъ. Извbстно, чей... филипповскiй-знаменитый. По все Москвb банные гости разнесутъ.

Скоро воротился, веселый, руки потираетъ, - готово дbло. Старикъ, говоритъ, за выдумку похвалилъ, тутъ же и занялся: главнаго сладкаго выпекалу вызвалъ, по кренделямъ, печь смотрbли, - какъ разъ пролbзетъ. Но только дубовой стружки велbлъ доставить и возъ лучины березовой, сухой-разсухой, какъ порохъ, для подрумянки чтобы, какъ пропекутъ. Дbло это, кто понимаетъ, трудное: государю разъ крендель выпекали, чуть поменьше только, - "поставщика-то Двора Его Величества" охватилъ Филипповъ! - такъ три раза все портили, пока не вышелъ. Даже пошутилъ старикъ: "надо, чтобы былъ кре-ндель, а не сбре-нделъ!" А слакдкiй выпекала такой у него, что и по всему свbту не найти. Только вотъ запиваетъ, да за нимъ теперь приглядятъ. А ужъ послb, какъ докажетъ себя, Василь-Василичъ ублаготворитъ и самъ съ нимъ ублаготворится, - Горкинъ такъ посмbялся. И Василь-Василичъ крbпкiй зарокъ далъ: до кренделя - въ ротъ ни капли.

Горкинъ съ утра куда-то подbвался. Говорятъ, на дрожкахъ съ Ондрейкой въ Мазилово укатилъ. А мнb и не сказался. А я почуялъ: ужъ не соловьиную ли клbтку покупать у мужиковъ, клbтки тамъ дbлаютъ, въ Мазиловb. А онъ надумывалъ соловья отцу подарить, а меня и не прихватилъ птицъ смотрbть. А все обbщался мнb: тамъ всякiя птицы собраны, ловятъ тамъ птицъ мазиловцы. Поплакалъ я въ мастерской, и погода такая, гулять нельзя, дождь съ крупой. Прiехалъ онъ, я съ нимъ ни слова не говорю. Смотрю - онъ клbтку привезъ, съ кумполомъ, въ шишечкахъ костяныхъ-рbзныхъ. Онъ увидbлъ, что надулся я на него, сталъ прощенья у меня просить: куда жъ въ непогодь такую, два-разъ съ дрожекъ падали они съ Ондрейкой, да и волки кругомъ, медвbди... - насилу отбились отъ волковъ. А мнb еще горше отъ того, - и я бы отъ волковъ отбился, а теперь когда-то я ихъ увижу! Ну, онъ утbшилъ: сейчасъ поbдемъ за соловьемъ къ Солодовкину, мазиловскiе совсbмъ плохи. И поbхали на Зацbпу съ нимъ.

А ужъ совсbмъ стемнbло, спать собирались соловьи. А Солодовкинъ заставилъ пbть: органчики заиграли, такiя машинки на соловьевъ, "дразнилки". Заслушались мы, прямо! Выбралъ намъ соловья:

- не соловей, а... "Хвалите имя Господне!" - такъ и сказалъ намъ, трогательно, до слезъ.

Ради Горкина только уступилъ, а то такому соловью и цbны нbтъ. Не больше чтобы чернаго таракана на недbлю скармливать, а то зажирbть можетъ.

Повезли мы соловья, веселые. Горкинъ и говоритъ:

- Вотъ радъ-то будетъ папашенька! Ну, и святой любитель Солодовка, каменный домъ прожилъ на соловьяхъ, по всей Расеи гоняется за ними, чуть гдb прознаетъ.

Въ мастерской только и разговору, что про крендель. Василь-Василичъ отъ Филиппова не выходитъ, мастеровъ подчуетъ, чтобы разстарались. Ужъ присылали мальчишку съ Пятницкой при запискb, - "проситъ, молъ, хозяинъ придержать вашего приказчика, всbхъ мастеровъ смутилъ, товаръ портятъ, а главнаго выпекалу-сладкаго по трактирамъ замоталъ..." Горкинъ свои мbры принялъ, а Василь-Василичъ одно и одно: "за кренделемъ наблюдаю!... и такой будетъ кре-ндель, - всbмъ кренделямъ крендель!"

А у самого косой глазъ страшнbй страшнаго, вихри торчками, а языкъ совсbмъ закренделился, слова портитъ. Прибbжитъ, ударитъ въ грудь кулакомъ - и пойдетъ:

- Михалъ Панкратычъ... слава тебb, премудрому! Додержусь, покелича кренделя не справимъ, въ хозяйскiя руки не сдадимъ... ни маковой росинки, ни-ни!...

Кровь такая, горячая, - всегда душу свою готовъ на хорошее дbло положить. Ну, чисто робенокъ малый... - Горкинъ говоритъ, - только слабость за нимъ такая.

Наканунb именинъ пришелъ хорошими ногами, и косой глазъ спокойный. Покрестился на каморочку, гдb у Горкина лампадки свbтили, и говоритъ шепоткомъ, какъ на-духу:

- Зачинаютъ, Панкратычъ... Господи баслови. Взогнали тb-сто...! - пузырится, квашня больше ушата, только бы безъ закальцу вышло!..

И опять покрестился.

А ужъ и поздравители стали притекать, все бbднота-простота, какiе у насъ работали, а теперь "мbсячное" имъ идетъ. Это отецъ имъ даетъ, только ни одна душа не знаетъ, мы только съ Горкинымъ. Это Христосъ такъ велbлъ, чтобы правая рука не знала, чего даетъ. Человbкъ двадцать ужъ набралось, слушаютъ Клавнюшу Квасникова, моего четыре... четверо-юроднаго братца, который божественнымъ дbломъ занимается: всbхъ-то благочинныхъ знаетъ-навbщиваетъ, протодiаконовъ и даже архiереевъ, и всb хоругви, а ужъ о мощахъ и говорить нечего. Разсказываетъ, что каждый день у него праздникъ, на каждый день празднуютъ гдb-нибудь въ приходb, и всb именины знаетъ. Его у насъ такъ "именинникомъ" и кличутъ, и еще "крестнымъ ходомъ" дядя Егоръ прозвалъ. Какъ птица небесная, и вездb ему кормъ хорошiй, на всb именины попадаетъ. У митрополита Iоанникiя протиснулся на кухню, повару просфору поднесъ, вчера, на именины, - Святителей вчера праздновали въ Кремлb, - Петра, Алексbя, Iоны и Филиппа, а поваръ, какъ разъ, - Филиппъ. Такъ ему наложили въ сумку осетрины заливной, и миндальнаго киселика въ коробкb, и пироговъ всякихъ, и лещика жаренаго съ грибками, съ кашкой, съ налимьимъ плесомъ. А самъ-то онъ не вкушаетъ, а все по-бbднымъубогимъ носитъ, и такъ ежедень. И книжечку-тетрадку показалъ, - всb у него тамъ приходы вписаны, кого именины будутъ. А тутъ сидbла Полугариха изъ бань, которая въ Ирусалимb была. И говоритъ:

- Ты и худящiй такой съ того, что по аменинамъ ходишь, и носъ, какъ у детела, во всb горшки заглядываешь на кухняхъ!

А Клавнюша смиренный, только и сказалъ:

- Носъ у меня такой, что я простъ, всb меня за носъ водятъ.

Значитъ, всbмъ покоряется. И у него деньги выманиваютъ, что благочинные даютъ ему. И что же еще сказалъ!..

- Остерегайтесь барина, который въ красномъ картузb, къ вамъ заходитъ... просфорокъ отъ него не принимайте!

И что же оказывается..! - Горкинъ даже перепугался и сталъ креститься. А это про барина Энтальцева. Зашелъ баринъ поздравить о. Копьева... именинникъ онъ былъ, благочинный нашего "сорока", отъ Спаса-въ-Наливкахъ... и поднесъ ему просфору за гривенникъ, - отъ Трифона-мученика, сказалъ. Клавнюша-то не сказалъ о. благочинному, а онъ барина засталъ у заборчика въ переулкb: ножичкомъ перочиннымъ... просфорку... самъ вынима-етъ!.. "Не сказывай никому", - баринъ-то попросилъ, - "къ обbднb я опоздалъ, просфору только у просвирни захватилъ, а безъ вынутiя-то неловко какъ-то... ну, я за него самъ и помолился, и частицу вынулъ съ молитвой, это все равно, только бы вbра была." А благочинный и не замbтилъ, чисто очень вынута частица, и дырочекъ наколокъ въ головкb, будто "богородичная" вышла.

И стали мы съ Клавнюшей считать, сколько завтра намъ кондитерскихъ пироговъ и куличей нанесутъ. Въ прошедчемъ году было шестьдесятъ семь пироговъ и двадцать три кулича, - вписано у него въ тетрадку. Ему тогда четыре пирога дали - бbднымъ кусками раздавать. Завтра съ утра понесутъ, отъ родныхъ, знакомыхъ, подрядчиковъ, поставщиковъ, арендаторовъ, прихожанъ, - отецъ староста церковный у Казанской, - изъ уваженiя ему и посылаютъ. А всякихъ просвирокъ и не сосчитать. Въ передней плотники поставили полки - пироги ставить, для показу. И чуланы очистили для сливочныхъ и шоколатныхъ пироговъ-тортовъ, самыхъ дорогихъ, отъ Эйнема, Сiу и Абрикосова, - чтобы похолоднbй держать. Всbмъ будемъ раздавать, а то некуда и дbвать. Ну, миндальные-марципанные побережемъ, постные они, не прокисаютъ. Антипушка цbлый пирогъ получитъ. А Горкинъ больше куличики уважаетъ, ему отецъ всегда самый хорошiй куличъ даетъ, весь миндалемъ засыпанный, - въ сухари.

Прibхалъ Фирсановъ съ поварами и посудой, поварской духъ привезъ. Гараньку изъ Митрiева трактира вызвалъ - дbлать рbдкостный соусъ изъ тертыхъ рябчиковъ, какъ у Графа Шереметьева. И дерзкiй онъ, и съ поварами дерется, и рябиновки двb бутылки требуетъ, да другого такого не найти. Говорятъ, забралъ припасы съ рябиновкой, на погребицb орудуетъ, чтобы секретъ его не подглядbли. На кухнb дымъ коромысломъ, навезли повара всякаго духовитаго припасу, невиданнаго осетра не заливное, - осетровый хвостище съ полка по мостовой трепался - всю ночь будутъ орудовать-стучать ножами, Марьюшку выжили изъ кухни. Она и свои иконки унесла, а то халдей эти Святыхъ табачищемъ своимъ задушатъ, послb нихъ святить надо.

Пора спать идти, да сейчасъ Василь-Василичъ отъ Филиппова прибbжитъ, - что-то про крендель скажетъ? Ужъ и бbжитъ, веселый, руками машетъ.

- Выпекли знатно, Михалъ Панкратычъ..! до утра остывать будетъ. При мнb изъ печи вынали, самъ Филипповъ остерегалъ-слbдилъ. Ну, и крендель.. Ну, ды-шитъ, чисто живой!.. А пекли-то... на соломкb его пекли да заборчикомъ обставляли, чтобы не расплывался. Слbдили за соломкой стро-го... время не упустить бы, какъ въ печь становить... не горитъ соломка - становь. Три часа пекли, выпекала дрожью-дрожалъ, и не подходи лучше, убьетъ! Какъ вынать, всунулъ онъ въ него, въ крендель-то, во-какую спицу... - ни крошинки-мазинки на спицb нbтъ, въ самый-то разъ. Ну, ужъ и красота румяная!.. - "Никогда, говоритъ, такъ не задавался, это ужъ ваше счастье." Велbлъ завтра поутру забирать, раньше не выпустятъ.

Отецъ и не ожидаетъ, какое ему торжество-празднованiе завтра будетъ. Горкинъ щитъ двb ночи мастерилъ, въ-украдку. Ондрейка тонкую рbзьбу вывелъ, какъ кружево. Увезли щитъ-подносъ въ бани, когда стемнbло. Завтра, ранымъ-рано по-утру, послb ранней обbдни, всb выборные пойдутъ къ Филиппову. Погода бы только задалась, кренделя не попортила... - ну, въ случаb дождя, прикроемъ. Понесутъ на головахъ, по Пятницкой, по Ордынкb, по Житной, а на Калужскомъ рынкb завернутъ къ Казанской, батюшка выйдетъ - благословить молитвой и покропить. Всb лавочники выбbгутъ, - чего такое несутъ, кому? А вотъ, скажутъ, - "хозяину благому", на именины крендель! И позавиствуютъ. А вотъ заслужи, скажутъ, какъ нашъ хозяинъ, и тебb, можетъ, поднесутъ... это отъ души даръ такой придуманъ, никого силой не заставишь на такое.

Только бы дождя не было! А то сахарныя слова размокнутъ, и не выйдетъ "хозяину благому", а размазня. Горкинъ погоду знаетъ, говоритъ, - можетъ, и дождичка надуетъ, съ заката вbтеръ. На такой случай, говоритъ, Ондрейка на липовой досточкb буковки вырbзалъ, подвелъ замазкой и сусальнымъ золотцемъ проложилъ: "съbдятъ крендель, а досточка те и сохранится."

Три ящика горшановскаго пива-меду для народа привезли, а для гостей много толстыхъ бутылокъ фруктовой воды, въ соломенныхъ колпачкахъ, ланинской-знаменитой, моей любимой, и Горкинъ любитъ, особенно черносмородинную и грушевую. А для протодьякона Примагентова бутылочки-коротышки "редлиховской" - содовой и зельтерской, освbжаться. Будетъ и за обbдомъ, и за параднымъ ужиномъ многолbтiе возглашать, горло-то нужно чистое. Очень боятся, какъ бы не перепуталъ: у кого-то, сказывали, забыли ему "редлиховской", для прочистки, такъ у него и свернулось съ многолbтiя на...- "во блаженномъ успенiи..." - такая-то непрiятность была. Слабость у него еще: въ "трынку" любитъ хлестаться съ богатыми гостями, на большiя тысячи рискуетъ даже, - ему и готовятъ освbженiе. Завтра такое будетъ... - и пbвчiе прпоютъ-прославятъ, и хожалые музыканты на трубахъ придутъ трубить, только бы щубы не пропали. А то въ прошедчемъ году пришли какiе-то потрубить-поздравить, да двb енотовыхъ щубы и "поздравили". И еще будетъ - "удивленiе", подъ конецъ ужина, Горкинъ мнb пошепталъ. Всb гости подивятся: "сладкiй обманъ для всbхъ". Что за сладкiй обманъ?..

- А еще бу-детъ... вотъ ужъ бу-детъ!... Такое, голубокъ, будетъ, будто весна пришла.

- А это почему... будто весна пришла?

- А вотъ, потерпи... узнаешь завтра.

Такъ и не сказалъ. Но что же это такое - "будто весна пришла"? Да что же это такое... почему Ондрейка въ залb, гдb всегда накрываютъ парадный ужинъ, зимнюю раму выставилъ, а совсbмъ недавно зимнiя рамы вставили и замазали наглухо замазкой? Спрашиваю его, а онъ - "Михайла Панкратычъ такъ приказали, для воздуху". Ну, я, правду сказать, подумалъ, что это для разныхъ барынь, которыя табачнаго курева не любятъ, у нихъ голова разбаливается, и тошно имъ. Дядя Егоръ кручонки куритъ самыя злющiя, "сапшалу" какую-то, а Кашинъ, крестный, - вонючbя сигарки, какъ Фирсановъ. А когда они въ "трынку" продуются, такъ хоть святыхъ выноси, чадъ зеленый. А они сердятся на барынь, кричатъ: "не отъ дыму это, а облопаются на именинахъ, будто сроду не видали пироговъ-индюшекъ, съ того и тошнитъ ихъ, а то и "отъ причины"!" Скандалъ, прямо, барыни на нихъ только вbерками машутъ.

Послb только я понялъ, почему это выставили - "для воздуху". Такое было... - на всю Москву было разговору! - самое лучшее это было, если кренделя не считать, и еще - "удивленiя", такое было... никто и не ожидалъ, что будетъ такая негаданность-нежданность, до слезъ веселыхъ. Помню, я такъ и замеръ, отъ свbтлаго, радостнаго во мнb, - такого... будто весна пришла! И такая тогда тишина настала, такъ всb и затаились, будто въ церкви... - муху бы слышно было, какъ пролетитъ. Да мухи-то ужъ всb кончились, осень глухая стала.

II ПРАЗДНОВАНIЕ

Никакъ не могу заснуть, про именины все думаю: про крендель, про "удивленiе", отъ Абрикосова, и еще что-то особенное будетъ, "будто весна пришла". Въ прошедшемъ году послb сладкаго крема вдругъ подали котлеты съ зеленымъ горошкомъ и съ молодымъ картофелемъ-подрумянкой, всb такъ и ахнули, даже будто обидно стало: да что это такое, деревенскiе они что ли, - послb сладкаго да отбивныя котлеты! А тутъ-то и вышло "удивленiе": изъ сладкаго марципана сдbлано, а зеленый горошекъ совсbмъ живой, - великое мастерство, отъ Абрикосова. А завтра какое будетъ, теперь-то ужъ не обманешь марципаномъ? Я Христом-Богомъ Горкина умолялъ сказать, - не сказалъ. Я ему погрозился даже, - не буду за него молиться, что-нибудь и случится съ нимъ, дbтская-то молитва доходчива, всbмъ извbстно. И то не сказалъ, запечатлился только:

- Твоя воля, не молись... можетъ, ногу себb сломаю, тебb на радость.

Оба мы и поплакала, а не сказалъ: папашенька ему заказалъ сказывать. И еще я все стишки про себя наговаривалъ, Сонечка засавила меня выучить, сказать при гостяхъ папашенькb, какъ въ подарокъ. Длинные стишки, про ласточекъ и про осень, на золотистой бумажкb, изъ зрестоматiи Паульсона я списалъ. Только бы не сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходитъ - "пастурцiй въ немъ огненный кустъ", вмbсто "настурцiй", - цвbты такiе, осеннiе. Ахъ, какiе стишки, осень печальная будто на душb, Сонечка такъ сказала. И у меня слезы даже набbгаютъ, когда досказываю: "И вотъ, ихъ гнbздо одиноко, - онb ужъ въ иной сторонb... - Далеко, далеко, далеко..." И повора еще подо мной, на кухнb, кастрюлями гремятъ, ножами стучатъ... и такимъ вкуснымъ пахнетъ, пирожками съ ливеромъ, или заливнымъ душистымъ... - животъ даже заболbлъ, отъ голода, супцу я только куринаго поbлъ за ужиномъ. А Клавнюша спитъ-храпитъ на горячей лежанкb: а подвигъ голодный соблюдаетъ, другой годъ не ужинаетъ, чтобы нечистый духъ черезъ ротъ не вошелъ въ него, - въ ужинъ больше о н и одолbваютъ, на сонъ грядущимъ, - странникъ одинъ повbдалъ. И я ужинать перестать хотbлъ, а Горкинъ наказалъ мнb ротъ крестить, и тогда дорога е м у заказана. Ну, всетаки я заснулъ, какъ пbтушки пропbли.

Утромъ - солнце, смотрю, горитъ, надъ Барминихинымъ садомъ вышло. Вотъ хорошо-то, крендель-то понесутъ открыто, сахарныя слова не растекутся. Отецъ - слышу его веселый голосъ - уже вернулся, у ранней обbдни былъ, какъ всегда въ свой именинный день. Поетъ въ столовой любимую мою пbсенку - "Не уbзжай, голубчикъ мой, - не покидай поля родныя..." Господи, хорошо-то какъ... сколько будетъ всего сегодня! Въ домb все перевернуто: въ передней новыя полочки поставили, для кондитерскихъ пироговъ и куличей; въ столовой "закусочная горка" будетъ, и еще прохладительная - воды, конфеты, фрукты; на обbдъ и парадный ужинъ накроютъ столы и въ залb, и въ гостинной, а въ кабинетb и въ матушкиной рабочей комнатb будутъ карточные столы.

Хоть и День Ангела, а отецъ самъ засвbтилъ всb лампадки, напbвая мое любимое - "Кресту-у Тво-е-му-у..." - слышалъ еще впросонкахъ, до пbсенки. И скворца съ соловьями выкупалъ, какъ всегда, и всb клbтки почистилъ, и корму задалъ нашимъ любимымъ птичкамъ. Осень глухая стала, а канарейки въ столовой такъ вотъ и заливаются, - пожалуй, знаютъ, что именины хозяина. Все можетъ чувствовать божья тварь, Горкинъ говорить.

Въ новомъ, золотисто-коричневомъ, костюмчикb, со шнурочками и золотистыми стеклянными пуговками, я вбbгаю въ столовую и поздравляю отца со Днемъ Ангела. Онъ вкушаетъ румяную просвирку и запиваетъ сладкой-душистой "теплотцою" - кагорчикомъ съ кипяткомъ: сегодня онъ причащался. Онъ весь душистый, новый какой-то даже: въ голубомъ бархатномъ жилетb съ розанами, въ бbлоснbжной крахмальной рубашкb, безъ пиджака, и опрыскался новымъ флер-д-оранжемъ, - радостно пахнетъ праздничнымъ отъ него. Онъ весело спрашиваетъ меня, что подарю ему. Я подаю ему листочекъ со стишками. Всb, даже Сонечка, слушаютъ съ удивленiемъ, какъ я наизусть вычитываю - "Мой садъ съ каждымъ днемъ увядаетъ..." - даже "настурцiй" не спуталъ, вмbсто "пастурцiй". А когда я горько вздохнулъ и молитвенно выговорилъ-пропbлъ, какъ наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и мнb!.." - отецъ прихватилъ меня за щечку и сказалъ: "да ты, капитанъ, прямо, артистъ Мочаловъ!" - и подарилъ мнb серебреный рубль. И всb хвалили, даже фирсановскiе оффицiанты, ставившiе закуски на "горкb", сунули мнb въ кармашекъ горячiй пирожокъ съ ливеромъ.

И вдругъ, закричали съ улицы - "порадное отворяй, несутъ!.." А это крендель несутъ!..

Глядимъ въ окошко, а на улицb на-роду!!!.... - столько народу, изъ лавокъ и со дворовъ бbгутъ, будто икону принимаемъ, а огромный румяный крендель будто плыветъ надъ всbми. Такой чудесный, невиданный, вкусный-вкусный, издали даже вкусный.

Впереди, Горкинъ деожитъ подставочку; а за нимъ четверо, всb ровники: Василь-Василичъ съ Антономъ Кудрявымъ и Ондрейка съ катальщикомъ Сергbемъ, который самый отчаянный, задомъ емbетъ съ горъ на конькахъ скатиться. Разноцвbтныя ленты развbваются со щита подъ кренделемъ, и кажется, будто крендаль совсbмъ живой, будто дышитъ румянымъ пузикомъ.

- И что такое они придумали, чудачье!.. - вскрикиваетъ отецъ и бbжитъ на парадное крыльцо.

Мы глядимъ изъ сbней въ окошко, какъ крендель вносятъ въ ворота и останавливаются передъ папарднымъ. Намъ сверху видно сахарныя слова на подрумянкb:

"ХОЗЯИНУ БЛАГОМУ"

А на вощеной дощечкb сiяетъ золотцемъ - "...на Дbнь Ангела."

Отецъ обнимаетъ Горкина, Василь-Василича, всbхъ... и утираетъ глаза платочкемъ. И Горкинъ, вижу я, утираетъ, и Василь-Василичъ, и мнb самому хочется отъ радости заплакать.

Крендель вносятъ по лbчтницb въ большую залу и приставляютъ полого на роялb, къ стbнкb. Глядимъ - и не можемъ наглядbться, - такая-то красота румяная! и по всbмъ комнатамъ разливается сдобный, сладко-миндальный духъ. Отецъ всплескиваетъ руками и все говоритъ:

- Вотъ это дакъ-уважили... ахъ, ребята... уважили!..

Цbлуется со всbми молодцами, будто христосуются. Всb праздничные, въ новенькихъ синихъ чуйкахъ, въ начищенныхъ сапогахъ, головы умаслены до блеска. Отецъ поталкиваетъ молодцовъ къ закускамъ, а они что-то упираются - стыдятся словно. "Горка" уже уставлена, и такое на ней богатство, всего и не перечесть: глаза разбbгаются смотрbть. И всякiя колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченыя рыбы всякiя, и семга красная, и лососинка розовая, и бbлорыбица, и королевскiя ирныя селедки въ узенькихъ разноцвbтныхъ "лодочкахъ", посыпанныя лучкомъ зеленымъ, съ пучкомъ петрушечьей зелени во рту; и сигъ аршинный, сливочно-розоватый, съ коричневыми полосками, съ отблесками жирка, и хрящи разварные головизны, мягкiе, будто кисель янтарный, и всякое заливное, съ лимончиками-морковками, въ золотистомъ ледку застывшее; и груда горячихъ пунцовыхъ раковъ, и кулебяки, скоромныя и постныя, - сегодня день постный, пятница, - и всякiй, для аппетиту, маринадецъ; и румяные растегайчики съ вязигой, и слоеные пирожки горячiе, и свbжiе паровые огурчики, и шинкованная капуста, сине-красная, и почки въ мадерb, на уголькахъ-конфоркахъ, и всякiе-то грибки въ сметанb, - соленые грузди-рыжики... - всего и не перепробовать.

Отцу некогда угощать, все поздравители подходятъ. Онъ поручаетъ молодцовъ Горкину и Василь-Василичу. Старенькiй оффицiантъ Зернышковъ накладываетъ молодцамъ на тарелочки того-сего, Василь-Василичъ рюмочки наливаетъ, чокается со всbми, а себb подливаетъ изъ черной бутылки съ перехватцемъ, горькой, Горкину - икмчику, молодцамъ - хлbбнаго винца, - "очищенной". И старшiя баньщицы тутъ, въ пввлиньихъ шляпахъ, самыя уважаемыя: Домна Панферовна и Полугариха. Всb диву, прямо, даются, - какъ же парадно принимаютъ! - царское, прямо, угощенiе.

Отецъ не уходитъ изъ передней, принимаетъ народъ. Изъ кухни поднимаются по крутой лbстницb рабочiе и служащiе наши, и "всякiе народы", старенькiе, убогiе, подносятъ копеечныя просвирки-храмики, обернутыя въ чистую бумажку, желаютъ здоровьица и благоденствiя. Въ дbтской накрываютъ оффицианты столъ съ мисками, для людей попроще. Звонки за звонками въ парадномъ. Прibхали важные монахи изъ Донского монастыря: настоятель и казначей, большую просфору привезли, въ писчей, за печатями, бумагb, - "заздравную". Имъ подаютъ въ залb растегаи и заливную осетрину, наливаютъ въ стаканчики мадерцы, - "для затравки". Отъ Страстного монастыря, отъ Зачатiевского, отъ Вознесенскаго изъ Кремля - матушки-казначейши привезли шитый подзоры подъ иконы, разные коврики, шитыя бисеромъ подушечки. Ихъ угощаетъ матушка кофеемъ и слоеными пирожками съ бbлужинкой. Прибываютъ и съ Афонскаго подворья, - отецъ всегда посылаетъ на Афонъ страховые пакеты съ деньгами, - поютъ величанiе мученику Сергiю, закусываютъ и колбаской, и ветчинкой: по ихнему уставу и мясное разрbшается вкушать; очень лососинку одобряютъ.

Съ ранняго утра несутъ и несутъ кондитерскiе пироги и куличи. Клавнюша съ утра у воротъ считаетъ, сколько чего несутъ. Ужъ насчиталъ восемь куличей, двадцать два кондитерскихъ пирога и кренделекъ. А еще только утро. Сестрицы въ передней развязываютъ ленточки на картрнкахъ, смотрятъ, какiе пироги. Говорятъ - кондитерскiй калачъ, румяный, изъ безэ, просыпанъ толченымъ миндалемъ и сахарной пудрой, ромовый, отъ Фельша. Есть уже много отъ Эйнема, кремовые съ фисташками; отъ Абрикосова, съ цукатами, миндально-постный, отъ Виноградова съ Мясницкой, весь фруктовый, желэ ананаснымъ залитъ. И еще разные: миндальные, воздушно-бисквитные, съ вареньемъ, ъс заливными орbхами, въ зеленоватомъ кремb изъ фисташекъ, куличи и куличики, всb въ обливb, въ бbломъ-розовомъ сахарb, въ потекахъ. Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и съ подручными молодцами посылаютъ, несутъ и сами. Отходникъ Пахомовъ, большой богачъ, у которого бочки ночью вывозятъ "золото" за заставу, самъ принесъ большущiй филипповскiй куличъ, но этотъ куличъ поставили отдbльно, никто его bсть не станетъ, бbднымъ кусками раздадутъ. Всb полки густо уставлены, а пироги все несутъ, несутъ...

Въ лbтней мастерской кормятъ обbдомъ нищихъ и убогихъ - студнемъ, похлебкой и бbлой кашей. Въ зимней, гдb живетъ Горкинъ, обbдаютъ сои и пришлые, работавшiе у насъ раньше, и обbдъ имъ погуще и посытнbй: солонинка съ соленымъ огурцомъ, лапша съ гусинымъ потрохомъ, съ пирогами, жареный гусь съ картошкой, яблочный пирогъ, - "царскiй обbдъ", такъ и говорятъ, пива и меду вволю. За хозяина Горкинъ, а Василь-Василича вызвали наверхъ, "для разборки". И что жъ оказывается?..

Пришли на именины, къ парадному обbду, о. Викторъ съ протодьякономъ Примагентовымъ. Пропbли благоденствiе дому сему. О. Викторъ и сообщаетъ, что сугубая вышла непрiятность: прислалъ записку о. благочинный нашего сорока, Николай Копьевъ, отъ Спаса-въ-Наливкахъ, по-сосbдству, почему трезвонили у Казанской, - преосвященнаго, что ли, встрbчали, или у насъ нонче Пасха? А это кре-нделю былъ трезвонъ! Вышелъ о. Викторъ къ церкви покропить именинную хлbбъ-соль, а трапезникъ со звонаремъ въ трезвонъ пустили, будто бы о. настоятель благословилъ ради торжества! - такъ имъ Василь-Василичъ загодя еще объявилъ, а сiе ложь и соблазнъ великiй.

- вышла сугубая непрiятность... а пуще всего, можетъ дойти и до самого высокопреосвященнаго!

А помимо будущаго назиданiя и даже кары, запретилъ о. благочинный трапезнику славить по рпиходу на Рождествb.

Василь-Василичъ вошелъ въ залу опасливо, кося глазомъ, будто видитъ самое страшное, и волосы на головb у него рыжими вихрми встали, словно его таскали за волосы; и рыжая борода у него измялась, и духъ отъ него - живой-то перегаръ кабацкiй. А это онъ ужъ заправился сверхъ мbры, подчуя съ "горки" молодцовъ.

О. Викторъ приказалъ ему говорить, какъ все было. Василь-Василичъ сталъ каяться, что такъ ему въ голову вступило, "для уваженiя торжества". Что ужъ грbха таить, маленько вчера усдобилъ трапезника и звонаря въ трактирb солянкой, маленько, понятно, и погрbлись... ну, и дернула его нелегкая слукавить: староста, молъ, церковный именинникъ завтра, хорошо бы изъ уваженiя трезвонъ дать... и о. настоятель, молъ, никакъ не воспрещаетъ.

- Простите, ради Христа, батюшка о. Викторъ... отъ душевности такъ, изъ уваженiя торжества... хозяинъ-то хорошъ больно!

О. Викторъ пораспекъ его:

- И неистовъ же ты, Василiй... а сколько много разъ каялся на-духу у меня!

И всb мы тутъ ужасно удивились: Василь-Василичъ такъ и рухнулъ въ ноги о. Виктору, головой даже объ полъ стукнулъ, будто прщенья проситъ, какъ на масляницb, въ прощеное воскресенье. Протодьяконъ поставилъ его на ноги и расцbловалъ трижды, сказавъ:

- Ну, чистое ты дите, Василичъ!..

И всb мы прослезились. И еще сказалъ протодьяконъ:

- Да вы поглядите на сей румяный крендель. Тутъ, подъ миндалемъ-то, сердце человеческое горитъ любовью!.. вbдь это священный крендель!!..

И всb мы стали глядbть на крендель. Всю рояль онъ занялъ, и весь - такая-то красота румяная!

Тутъ о. Викторъ и говоритъ:

- А, вbдь, сущая правда... это не кренделю-мукb трезвонъ былъ, а, воистину, - сердцу человеческому. Отъ преизбытка сердца уста глаголятъ, въ Писанiи сказано. А я добавлю: ..."и колокола трезвонятъ, даже и въ неурочный часъ". Такъ и донесу, ежели владыка затребуетъ поясненiй о трезвонb.

И тутъ - ну, прямо, чудо объявилось. Бbжитъ Михалъ Панкратычъ и кричитъ истово:

- Самъ преосвященный въ каретb... ужъ не къ намъ ли?!...

И что же оказалось: къ намъ! Отецъ приглашалъ его на парадный обbдъ, а просвященный надвое, въ раздумчивости, сказалъ: "Господь приведетъ - попомню".

И вотъ, попомнилъ. Само празднованiе тутъ-то и началось.

Такъ въ сbняхъ грохнуло, словно тамъ стbны рухнули, въ залb задребезжали стекла, а на парадномъ столb зажужжало въ бокальчикахъ, какъ вотъ большая муха когда влетитъ. А это наши пbвчiе, отъ Казанской, и о. протодьяконъ архiерея втрbтили, "исполать" кму вскрикнули. Пbвчiе шли отца поздравить, а тутъ какъ разъ и архiерей подъbхалъ. Въ домb переполохъ поднялся, народу набиось съ улицы, а Клавнюша сталъ на колbни на дворb и воспbлъ "встрbчу архiерейскую". А голосъ у него - будто козелъ оретъ. Архiерей даже вопросилъ, чего это юноша вопитъ... больной, что ли? И тутъ вотъ что еще случилось.

Архiерея подъ-руки повели, всb на него глазbли, а прогорbлый Энтальцевъ-баринъ, который въ красномъ картузb ходитъ, съ "солнышкомъ", носъ у него сизый, перехватилъ у какого-то парнишки пирогъ отъ Абрикосова, слету перехватилъ - сказалъ: "отъ Бутина-лbсника, знаю! я самъ имениннику вручу, скажи - кланяются, молъ, и благодарятъ." И гривенникъ тому въ руку сунулъ. Это ужъ потомъ узнали. А парнишка-раззява довbрился и ушелъ. Баринъ отдалъ пирогъ Василь-Василичу и сказалъ:

- Отъ меня, дорогому имениннику. Отъ тетки наслbдство получилъ, вотъ и шикнулъ. Но только вы меня теперь за главный столъ посадите, какъ почетнаго гостя, а не на заднiй столъ съ музыкантами, какъ лbтось, я не простой какой!

Сестры, какъ раскрыли пирогъ, такъ и вскричали:

- Какой чудесный! сладкая ваза съ грушами изъ марципана! это въ десять рублей пирогъ!..

И ромомъ отъ пирога, такое благоуханiе по комнатамъ. А это Бутинъ, изъ благодарности, что у него лbсъ на стройки покупаемъ. Вечеромъ все и разузналось, какъ самъ Бутинъ поздравляетъ прibхалъ, и такая непрiятность вышла...

Архiерея вводятъ осторожно, подъ локотки. Слабымъ голосомъ вычитываетъ онъ что-то напbвное передъ иконой "Всbхъ Праздниковъ", въ бbлой залb. И опять страшно грохнуло, даже въ роялb гукнуло, и крендель поползъ-было по зеркальной крышкb, да отецъ увидалъ и задержалъ. Архiерей сталъ ухо потирать, заморщился. Слабенькiй онъ былъ, сухонькiй, комарикъ словно, ликомъ сbренькiй, как зола. Сказалъ протодьякону - потрясъ головкой:

- Ну, и наградилъ тя Господь... не гласъ у тебя, а рыкъ львиный.

Болbзно улыбнулся, благословилъ и милостиво далъ приложиться къ ручкb.

Именинный обbдъ у насъ всегда только съ близкими родными. А тутъ и монахи чего-то позадержались, пришлось и ихъ пригласить. День выпалъ постный, такъ что духовнымъ лицамъ и постникамъ рыбное подавали, лучше даже скоромнаго. И какъ подали преосвященному бульонъ на живыхъ ершахъ и парочку растегачиковъ стерляжьихъ съ зернистой икоркой свbжей, "архiерейской", - такую только рыбникъ Колгановъ bстъ, - архiерей и вопрошаетъ, откуда такое диво-крендель. Какъ разъ за его спиной крендель былъ, онъ ужъ его примbтилъ, да и духъ отъ кренделя истекалъ, миндально-сладкiй, сдобный такой, прiятный. Отецъ и сказалъ, въ чемъ дbло. И о. Викторъ указалъ на поучительный смыслъ кренделя сего. Похвалилъ преосвященный благое рвенiе, порадовался, какъ нашъ христолюбивый народъ ласку цbнитъ. А тутъ тетя Люба, - "стрекотуньей" ее зовутъ, всегда она бухнетъ сперва, а потомъ ужъ подумаетъ, - и ляпни:

- Это, преосвященный владыка, не простой крендель, а въ немъ сердце человbческое, и ему зато трезвонъ былъ!

Такъ и сгорbли со стыда. Преосвященный, какъ поднялъ растегайчикъ, такъ и остановился, и не вкусилъ: будто благословлялъ насъ растегайчикомъ, очень похоже было. Протодьяконъ махнулъ на тетю Любу, да рукавнымъ воскрылiемъ лиловымъ бутылку портвейнца и зацbпилъ, и фужерчики на полъ полетbли. А о. Викторъ такъ перепугался, что и словечка не могъ сказать. А чуть преосвященный и погрози растегайчикомъ: что-то ему, пожалуй, показалось, - ужъ надъ нимъ не смbются ли. А смbялись въ концb стола, гдb сидbли скоромники и вкушали куриный бульонъ со слоеными пирожками, а пуще всbхъ баринъ Энтальцевъ, чуть не давился смbхомъ: радъ былъ, что посадили-таки съ гостями, изъ уваженiя къ пирогу.

Повелbлъ преосвященный отцу Виктору пояснить, какой-такой кренделю... тре-звонъ былъ, въ какомъ приходb? Тотъ укрbпился духомъ и пояснилъ. И что же вышло! Преосвященный весь такъ ликомъ и просвbтлbлъ, будто блаженный сдbлался. Ручки сложилъ ладошками, съ растегайчикомъ, и молвилъ такъ:

- Сколь же предивно сiе, хотя и въ нарушенiе благочинiя. По движенiю сердца содbяно нарушенiе сiе. Покажите мнb грbшника.

И долго взиралъ на крендель. И всb взирали, въ молчанiи. Только Энтальцевъ крякнулъ послb очищенной и спросилъ:

А какъ же, ваше преосвященство, попускаютъ недозволительное? На сладости выпечено - "Благому", а сказано - что?! - "никто же благъ, токмо единъ..."?..

И не досказалъ, про Бога. Строго взглянулъ на него преосвященный и ручкой съ растегайчикомъ погрозилъ. И тутъ привели Василь-Василича, въ неподобномъ видb, съ перепугу. Горкинъ подъ-руку его велъ-волочилъ. Рыжiе вихры Василь-Василича пали на глаза, борода смялась набокъ, розовая рубаха вылbзла изъ-подъ жилетки. А это съ радости онъ умастился такъ, что о. Викторъ съ него не взыскалъ, а даже благословилъ за сердца его горячность. Поглядbлъ на него преосвященный, головкой такъ покивалъ и говоритъ:

- Это онъ что же... въ себb или не въ себb?

И поулыбался грустно, отъ сокрушенiя.

Горкинъ поклонился низко-низко и молитвенно такъ сказалъ:

- Разогрbлся малость, ваше преосвященство... отъ торжества.

А преосвященный вдругъ и призналъ Василь-Василича:

- А а... помню-помню его... силачъ-хоругвеносецъ! Да воздастся ему по рвенiю его.

И допустилъ подвести подъ благословенiе.

Подвели его, а онъ въ ножки преосвященному палъ, головой объ полъ стукнулся. И благословилъ его истово преосвященный. И тутъ такое случилось... даже и не сказать.

Тихо стало, когда владыка благословлялъ, и всb услыхали тоненькiй голосокъ, будто дите заплакало, или вотъ когда лапку собачкb отдавили: пи-и-и-и.... Это Василь-Василичъ заплакалъ такъ. Повели его отдыхать, а преосвященный и говоритъ, будто про себя:

- и въ э т о м ъ - в с е.

И сталъ растегайчикъ вкушать. Никто сихъ словъ преосвященнаго не понялъ тогда: одинъ только протодьяконъ понялъ ихъ сокровенный смыслъ - Горкинъ мнb послb сказывалъ. Размахнулся воскрылiемъ рукавнымъ, чуть владыку не зацbпилъ, и испусилъ рыканiемъ:

- Ваше преосвященство, досточтимый владыка... отъ мудрости слово онbмbло!..

Никто не понялъ. Разобрали ужъ послb все. Горкинъ мнb разсказалъ, и я понялъ. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понялъ, а вотъ теперь... Теперь я знаю: въ этомъ жалобномъ, въ этомъ дbтскомъ плачb Василь-Василича, медвbдя видомъ, было: и сознанiе слабости грbховной, и сокрушенiе, и радостное умиленiе, и дbтскость души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все это понялъ мудрый владыка: не осудилъ, а благословилъ. Я понимаю теперь: тогда, въ пискb-стонb Василь-Василича, въ благословенiи, въ мудромъ владычнемъ словb - "и   в ъ   э т о м ъ - в с е!" - самое-то торжество и было.

И во всемъ было празднованiе и торжество, хотя и меньшее. И въ парадномъ обbдb, и въ томъ, какъ владыка глазъ не могъ отвести отъ кренделя, ж и в о г о! - такъ всb и говорили, что крендель въ ж и в о м ъ румянцb, будто онъ радуется и дышитъ - и въ особенно ласковомъ обхожденiи отца съ гостями. Такого параднаго обbда еще никто не помнилъ: сколько гостей наbхало! Прibхали самые почтеные, которые рbдко навbщали: Соповы, богачи Чижовы-старовbры, Варенцовы, Савиновы, Кандырины... и еще, какiе всегда бывали: Коробовы, Болховитиновы, Квасниковы, Каптелины-свbшники, Крестовниковы-мыльники, 0едоровы-бронзовщики - Пушкину ногу отливали на памятникъ... и много-много. И обbдъ былъ не хуже параднаго ужина, - называли тогда "вечернiй столъ".

Ужъ начто владыка великiй постникъ, - въ посты лишь соленые огурцы, грузди да горошекъ только сухой вкушаетъ, а и онъ "зачревоугодничалъ", - такъ и пошутилъ самъ. На постное отдbленiе стола, п о к о е м ъ, - "П" - во всю залу раздвинули столы оффицiанты, - подавали восемь отмbнныхъ перемbнъ: бульонъ на живомъ ершb, со стерляжьими растегаями, стерлядь паровую - "владычную", крокеточки рыбныя съ икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки "на четыре угла", - и со свbжими бbлыми грибами, и съ вязигой въ икрb судачьей, - и изъ лососи "тbлесное", и волованъ-огратэнъ, съ рисовымъ соусомъ и съ икорнымъ впекомъ; и заливное изъ осетрины, и воздушныя котлетки изъ бbлужины высшаго отбора, съ подливкой изъ грибковъ съ каперсами-оливками, подъ лимончикомъ; и паровые сиги съ гарниромъ изъ рачьихъ шеекъ; и орbховый тортъ, и миндальный кремъ, облитый духовитымъ ромомъ, и ананасный ма-се-ду-ванъ какой-то, въ вишняхъ и золотистыхъ персикахъ. Владыка дважды крема принять изволилъ, а въ ананасный маседуанъ благословилъ и мадерцы влить.

И скоромникамъ тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточкиЮ пирожки; два горячихъ - супъ съ потрохомъ гусинымъ и разсольникъ; рябчики заливные, отборная ветчина "Арсентьича", съ Сундучнаго Ряда, слава на всю Москву, въ зеленомъ ростовскомъ горошкb-молочкb; жареный гусь подъ яблочками, съ шинкованной капустой красной, съ румянымъ пустотbлымъ картофельцемъ - "пушкинскимъ", курячьи, "пожарскiя" - котлеты на косточкахъ въ ажурb; ананасная, "гурьевская", каша, въ сливочныхъ пеночкахъ и орbхово-фруктовой сдобb, пломбиръ въ шампанскомъ. Просили скоромники и рыбнаго повкуснbй, а протодьяконъ, примbтили, воскрылiемъ укрывшись, и пожарскихъ котлетокъ съbлъ, и два куска кулебяки ливерной.

Передъ маседуваномъ, вызвали пbвчихъ, которые пировали въ дbтской, "на заднемъ столb съ музыкантами". А ужъ они сомлbли: баса Ломшакова самъ Фирсановъ поддерживалъ подъ плечи. И сомлbли, а себя помнили, - доказали. О. протодьяконъ разгорbлся превыше мbры, но такъ показалъ себя, что въ передней шуба упала съ вbшалки, а владыка ушки себb прикрыть изволилъ. Такое многолbтiе ему протодьяконъ возгласилъ, - никто и не помнилъ такого духотрясенiя. Какъ довелъ до... "...мно-гая лbт-та-а-а-а..." - прiостановился, выкатилъ кровью налитые глаза, страшные-страшные... хлебнулъ воздуху, словно ковшомъ черпнулъ, выпятилъ грудь, горой-животомъ надулся... - всb такъ и замерли, будто и страхъ, и радость, что-то вотъ-вотъ случится... а офицiантъ старичокъ ложечки уронилъ съ подноса. И такъ-то ахнулъ... такъ во всb легкiя-нелегкiя запустилъ... - грохотъ, и звонъ и дребезгъ. Всb глядbли потомъ стекло въ окошкb, напротивъ какъ разъ протодьяконова духа, - лопнуло, говорятъ, отъ воздушнаго сотрясенiя, "отъ утробы". И опять многолетiе возгласилъ - "дому сему" и "домовладыкb, его же тезоименитство нынb здb празднуемъ"... со чады и домочадцы... - чуть ли еще не оглушительнbе; говорили - "и ка-акъ у него не лопнетъ..?!" - вскрикнула тетя Люба, шикнули на нее. Я видbлъ, какъ дрожали хрусталики на канделябрахъ, какъ фужерчики на столb тряслись и звякали другъ о дружку... - и все потонуло-рухнуло въ бbшеномъ взрывb пbвчихъ. Сказывали, что на Калужскомъ рынкb, дворовъ за двадцать отъ насъ, слышали у басейной башни, какъ катилось послbднее - "лbт-та-а-а-а..." - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до Петербурга даже: не разъ оптовики съ Калашниковской и богатеи съ Апраксина Рынка вызывали депешами - "возгласить". Кончилъ - и отвалился на пододвинутое Фирсановымъ большое кресло, - отдыхивалъ, отпиваясь "редлиховской" съ ледкомъ.

И такъ, послb этой бури, упокоительно-ласково, прошелестbло слабенькое-владычнее - "миръ ти." И радовались всb, зная, какъ сманивалъ "казанскую нашу славу" Городъ, сулилъ золотыя горы: не покинулъ отецъ протодьяконъ Примагентовъ широкаго, теплаго Замоскварbчья.

Пятый часъ шелъ, когда владыку, послb чаю съ лимончикомъ, проводили до кареты, и пять лучшихъ кондитерскихъ пироговъ вставили подъ сидbнье - "для челяди дома владычняго". Благословилъ онъ всbхъ насъ - мы съ отцомъ подсаживали его подъ локотокъ, - слабо такъ улыбнулся и глазки завелъ - откинулся: такъ усталъ. А потомъ уложили о. протодьякона въ кабинетb на диванb, - подремать до вечернаго прibзда, до азартнаго боя-"трынки", которая зовется "подкаретной".

Гости все наbзжаютъ, наbзжаютъ. Пироги-куличи несутъ и несутъ все гуще. Клавнюша все у воротъ считаетъ; иам и закусывалъ, какъ бы не пропустить, а просчитался. Сестры насчитали девяносто три пирога, восемнадцать большихъ куличей и одиннадцать полуторарублевыхъ кренделей, а у него больше десятка нехватало: когда владыку встрbчалъ-вопилъ, тутъ, пожалуй, и просчитался.

Стемнbло. И дождь, говорятъ, пошелъ. Прibхалъ лbсникъ Бутинъ, и говоритъ отцу:

- Ну, какъ, именинникъ дорогой, угодилъ ли пирожкомъ, заказанным особливо?

А отецъ и не знаетъ, какой пирожокъ отъ Бутина. Помялся Бутинъ: настаивать неловко, будто вотъ говоришь: "какъ же это вы пирожка-то моего не уважили?" Отецъ сейчасъ же велbлъ дознать, какой отъ Бутина принесли пирогъ. Всb пироги преглядbли, всb картонки, - нашли: въ самомъ высокомъ пирогb, въ самомъ по виду вкусномъ и дорогомъ, от Абрикосова С-ья, "по лично-особому заказу", нашли въ марципанныхъ фруктахъ торговую карточку - "Складъ лbсныхъ матерьяловъ Бутина, что на Москва-рbкb..." Его оказался пирогъ-то знаменитый! А сестры спорятъ: "это Энтальцевъ-баринъ презентовалъ!" На чистую воду все и вывели: Клавнюша самъ все видалъ, а не сказалъ: боялся на всемъ народb мошенникомъ осрамить барина Энтальцева: грbха-искушенiя страшился. Хватились Энтальцева, а онъ ужъ въ каретникb упокояется.

Къ ночи гостей полонъ домъ набился. Прibхали самые важнецкiе. И пироги, самые дорогiе, и огромныя коробки отборныхъ шоколадныхъ конфетъ - дbтямъ, парадное все такое, и все оставляется въ передней, будто стыдятся сами преподнести. Ужъ Фирсановъ съ офицiантами съ ногъ посбились, а впереди парадный ужинъ еще, и закуски на "горкb" всb надо освbжить, и требуютъ прохладительныхъ напитковъ. То и дbло попукиваютъ пробки, - играетъ "латинская" вовсю. Прибыли, наконецъ, и "живоглоты": Кашинъ-крестный и дядя Егоръ, съ нашего же двора: огромные, тяжелые, черные, какъ цыганы; И зубы у нихъ большiе, желтые; и самондравные они, не дай Богъ. Это Василь-Василичъ ихъ такъ прозвалъ - "живоглоты". Спрашиваю его: "а это чего, живоглоты... глотаютъ живыхъ пескариковъ?" А Горкинъ на меня за это погрозился. А я потому такъ спросилъ, что Денисъ принесъ какъ-то съ Москва-рbки живой рыбки, Гришка поймалъ изъ воды пескарика и проглотилъ живого, а Денисъ и сказалъ ему: "ишь ты, живоглотъ!" А они потому такiе, что какими-то вексельками людей душатъ, ив се грозятся отцу, что долженъ имъ какiя-то большiя деньги платить.

Сейчасъ же протодьякона разбудили, на седьмомъ снb, - швыряться въ "трынку". Дядя Егоръ поглядbлъ на крендель, зачвокалъ зубомъ, съ досады словно, и говоритъ:

- "Благому"!.. вотъ, дурачье!.. Лучше бы выпекли - "пло-хо-му"!

А отецъ и говоритъ, грустно такъ:

- Почему же - "плохому"? развb ужъ такой плохой?

А дядя Егоръ, сердито такъ, на крендель:

- Народишко балуешь-портишь, потому!

Отецъ только отмахнулся: не любитъ ссоръ и дрязгъ, а тутъ именины, гости. Былъ тутъ, у кренделя, протодьяконъ, слышалъ. Часто такъ задышалъ и затребовалъ парочку "редлиховскихъ-кубастенькихъ", для освbженiя. Выпилъ изъ горлышка прямо, духомъ, и, будто изъ живота, рыкнулъ:

- А за сiе отвbтишь ты мнb, Егоръ Васильевъ... по-лностью отвbтишь! Самъ преосвященный хвалу воздалъ хозяину благому, а ты... И будетъ съ тобой у меня расправа стро-гая.

И пошла у нихъ такая лихая "трынка" - всb ахнули. И крикъ въ кабинетb былъ, и кулаками стучали, и весь-то кабинетъ рваными картами закидали, и полонъ уголъ нашвырялъ "кубастенькихъ" протодьяконъ, безъ перерыву освbжался. И "освbжевалъ", - такъ и возопилъ въ радости, - обоихъ "живоглотовъ". Еще задолго до ужина прошвыряли они ему тысячъ пять, а когда еще богачи подсbли, - "всbхъ догола раздbлъ, ободралъ еще тысячъ на семь. Никто такого и не помнилъ. Билъ картой и приговаривалъ, будто вколачивалъ:

- А кре-ндель-миндаль... ви-далъ?..

Судъ-расправу и учинилъ. Не онъ учинилъ, - такъ все и говорилъ, - а... "кре-ндель, на правдb и чистотb заквашенный". А учинивъ расправу, размахнулся: сотнягу молодцамъ отсчиталъ, во славу Божiю.

Ужинъ былъ невиданно парадный.

Было - "какъ у графа Шереметьева", разстарался Фирсановъ нашъ. Послb заливныхъ, соусовъ-подливокъ, индеbкъ съ рябчиками-гарниромъ, подъ знаменитымъ рябчичнымъ соусомъ Гараньки; послb фаршированныхъ каплуновъ и новыхъ для насъ фазановъ - съ тонкими длинными хвостами на пружинкb, съ брусничнымъ и клюквеннымъ желэ, - съ Кавказа фазаны прилетbли! - послb филэ дикаго кабана на вертелb, подали - вмbсто "удивленiя"! - по заказу отъ Абрикосова, вылитый изъ цвbтныхъ леденцовъ душистыхъ, въ разноцвbтномъ мороженомъ, свbтящiйся изнутри - ж и в о й "Кремль"! Всb хвалили отмbнное мастерство. Отецъ и говоритъ:

- Ну, вотъ вамъ и "удивленiе". Да васъ трудно и удивить, всего видали.

И приказалъ Фирсанову:

- Обнеси, голубчикъ, кто желаетъ прохладиться, арбузомъ... къ Егорову пришли съ Кавказа.

Одни стали говорить - "послb такого мороженаго да арбу-зомъ!.." А другiе одобрили: "нbтъ, теперь въ самый разъ арбузика!.."

И вноситъ старшiй официантъ Никодимычъ, съ двумя подручными, на голубомъ фаянсb, - громадный, невиданный арбузъ! Всb такъ и заглядbлись. Темныя по немъ полосы, наполовину взрbзанъ, алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый, свbтится матово слезой снbжистой, будто иней это на немъ, мелкiя черныя костянки въ гнbздахъ малиноваго мяса... и столь душистый, - такъ всb и услыхали: свbжимъ арбузомъ пахнетъ, влажной, прохладной свbжестью. Ну, видомъ однимъ - какъ сахаръ, прямо. Кто и не хотbлъ, а захотbли. Кашинъ первый попробовалъ - и крикнулъ ужасно непристойно - "а, чорртъ!.." Ругнулъ его протодьяконъ - "за трапе-зой такое слово!.." И самъ попался: "вотъ-дакъ ч... чуда-сiя!.." И вышло полное "удивленiе"; всb попались, опять удивилъ отецъ, опять "марципанъ", отъ Абрикосова С-ья".

И вышло полное торжество.

А когда ужинъ кончился, пришелъ Горкинъ. Онъ спалъ послb обbда, освbжилъ и Василь-Василича. Спрашиваю его:

- А что... говорилъ-то ты... "будто весна пришла"? бу-детъ, а?..

Онъ мнb мигаетъ хитро: - бу-детъ. Но что же будетъ?

Фирсановъ велитъ убирать столы въ залb, а гостей просятъ перейти въ гостиную, въ спальню откуда убраны ширмы и кровати, и въ столовую. "Трынщиковъ" просятъ чуть погодить, провbрить надо, шибко накурено, головы болятъ у барынь. Открыли настежь выставленныя въ залb рамы. Повbяло свbжестью снаружи, арбузомъ, будто. Потушили лампы пылкiя свbчи въ канделябрахъ. Обносятъ - это у насъ новинка, - легкимъ и сладкимъ пуншемъ; для барынь - подносы съ мармаладомъ и пастилой, со всякими орbшками и черносливомъ, французскимъ, сахарнымъ, и всякой персидской сладостью...

И вдругъ... - въ темномъ залb, гдb крендель на роялb, заигралъ тихо, переливами, дbтскiй простой органчикъ, какiя вставляются въ копилочки и альбомчики... нbжно-нbжно такъ заигралъ, словно звенитъ водичка, радостное такое, совсbмъ весеннее. Всb удивились: да хорошо-то какъ, простенькое какое, милое... ахъ, прiятно! И вдругъ... - соловей!.. ж и в о й!!. Робbя, тихо, чутко... первое свое подалъ, такое истомно-нbжное, - ти-пу... ти-пу... ти-пу.... - будто выкликиваетъ кого, кого-то ищетъ, зоветъ, тоскуя...

Солодовкинъ-птичникъ много мнb послb про соловьевъ разсказывалъ, про "перехватцы", про "кошечку", про "чмоканье", про "поцbлуйный разливъ" какой-то...

Всb такъ и затаились. Дышать стало даже трудно, отъ радости, отъ счастья, - вернулось лbто! ....Ти-пу, ти-пу, ти-пу... чок-чок-чо-чок... трстррррррр... - но это нельзя словами. Будто весна пришла. Умолкъ органчикъ. А соловушка пbлъ и пbлъ, будто льется водицей звонкой въ горлышкb у него. Ну, всb притихли и слушали. Даже дядя Егоръ, даже ворчунья Надежда Тимофевна, скряга-коровница, мать его...

Чокнулъ въ послbднiй разъ, разсыпалъ стихавшей трелью - и замолчалъ. Всb вздохнули, заговорили тихо: "какъ хорошо-то... Го-споди!.." - "будто весной, въ Нескучномъ..."

Поздно, пора домой: два пробило.

Горкинъ отцу радость подарилъ, съ Солодовкинымъ такъ надумалъ. А отецъ и не зналъ. Протодьяконъ разнbжился, раскинулся на креслахъ, больше не сталъ играть. Рявкнулъ:

- Горка..! гряди ко мнb!..

Горкинъ, усталый, слабый, пошелъ къ нему свbтясь ласковыми морщинками. Протодьяконъ обнялъ его и расцbловалъ, не молвя слова. Празднованiе закончилось.

Отецъ, тихiй, задумчивый, уставшiй, сидbлъ въ уголку гостиной, за филодендрономъ, подъ образомъ "Рождества Богородицы", съ догоравшей малиновой лампадкой. Сидbлъ, прикрывши рукой глаза.

МИХАЙЛОВЪ ДЕНЬ

Я давно считаю, - съ самаго Покрова, когда давали расчетъ рабочимъ, уходившимъ въ деревню на зиму, - сколько до Михайлова Дня осталось: Горкина именины будутъ. По разному все выходитъ, все много остается. Горкинъ сердится на меня, надоbли ему мои допросы:

- Ну, чего ты такой нетерпbливый... когда д акогда? все въ свое время будетъ.

Всетаки пожалbлъ, выстрогалъ мнb еловую досточку и велbлъ на ней херить гвоздикомъ нарbзки, какъ буду спать ложиться: "все веселbй тебb будетъ ждать". Два денька только остается: двb мbтинки осталось.

На дворb самая темная пора: только пообbдалъ, а ужъ и ночь. И гулять-то невесело, - грязища, дождикъ, - не къ чему руки приложить. Большая лужа такъ разлилась, хоть барки по ней гоняй: подъ самый курятникъ подошла, курамъ ужъ сдbлали мосточки, а то ни въ курятникъ, ни изъ курятника: ужъ пbтухъ вниманiе обратилъ, Марьюшку крикомъ донялъ, - "что же это за непорядки!.." - разобрали по голоску. А утки такъ прямо и выплываютъ въ садокъ-сарайчикъ, полное имъ приволье.

Въ садикb пусто, голо, деревья плачутъ; послbднюю рябину еще до Казанской сняли, морозцемъ ужъ хватило, и теперь только на макушкb черныя кисточки, для галокъ. Горкинъ говоритъ:

- Самый теперь грязникъ, ни на саняхъ, ни на колесахъ, до самыхъ моихъ именинъ... Михайла-Архангелъ всегда ко мнb по снbжку приходитъ.

Въ деревнb теперь веселье: свадьбы играютъ, бражку варятъ. Вотъ Василь-Василичъ и поbхалъ отгуливать. Мы съ Горкинымъ всb коньки въ амбарb осмотрbли, три ящика, сальцемъ смазали подрbза и ремешки: морозы скоро, катокъ въ Зоологическомъ Саду откроемъ, подъ веселыми флагами; переглядbли и салазки: скоро будетъ катанье съ горъ. Воротится Василь-Василичъ - горы осматривать поbдемъ... Не успbешь и оглянуться - Николинъ День, только бы укатать снbжкомъ, подъ морозы залить поспbть.

Отецъ уже bздилъ въ Зоологическiй Садъ, распорядился. Говоритъ, - на прду еще "сало" только, а пора и "леденой домъ" строить... какъ запоздало-то! Что за "леденой домъ?.." Сколько же всего будетъ... зима бы только скорbй пришла. У меня ужъ готовы саночки, и Ондрейка справилъ мнb новую лопаточку. Я кладу ее спать съ собой, оглаживаю ее, нюхаю и цbлую: пахнетъ она живой елкой, радостнымъ-новымъ чbмъ-то, - снbжкомъ, зимой. Вижу во снb сугробы, снbгомъ весь дворъ заваленъ... копаю и копаю, и... лопаточка вдругъ пропала, въ снbгу утопла!.. Проснешься, - ахъ, вотъ она! Теплая, шелковая, какъ тbдьце. Еще темно на дворb, только затапливаютъ печи... вскакиваю, бbгу босикомъ къ окошку: а, все та же мокрая грязь чернbетъ. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкинъ говоритъ, что зима не приходитъ посуху, а всегда на грязи становится. И онъ все никакъ не дождется именинъ, я чувствую: самый это великiй день, самъ Михайла-Архангелъ къ нему приходитъ.

Мастерскую выбbлили заново, стекла промыли съ мbломъ; между рамами насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ваткb разложены шерстинки, - зеленыя, голубыя, красныя, - и розочки съ кондитерскихъ пироговъ, изъ сахара. Полы хорошо пройдены рубанкомъ, - надо почиститься, день такой: порадовать надо Ангела.

Только денекъ остался. Воротился Василь-Василичъ, привезъ гостинчиковъ. Такой веселый, - съ бражки да съ толокна. Везъ мнb живую бbлку, да дорогой собаки вырвали. Отцу - рябчиковъ вологодскихъ, не ягодничковъ, а съ "почки" да съ можухи, съ горьковинкой, - въ Охотномъ и не найти такихъ. Михалъ Панкратычу мbшочекъ толоконца, съ кваскомъ хлебать, Горкинъ любитъ, и бbлыхъ грибовъ сушеныхъ-духовитыхъ. Мнb ростовскiй кубарь и клюквы, и еще аржаныхъ лепешекъ съ соломинками, - сразу я сильный стану. Говоритъ, - "сорокъ у насъ тамъ...! - къ большимъ снbгамъ, лютая зима будетъ." Всbхъ насъ порадовалъ. Горкинъ сказалъ: "безъ тебя и именины не въ именины". Въ деревнb и хорошо, понятно, а по московскимъ калачамъ соскучишься.

Панкратычъ уже прибираетъ свою каморку. Народъ разъbхался, въ мастерской свободно. Соберутся гости, пожелаютъ поглядbть святыньки. А святынекъ у Горкина очень много.

Весь уголъ его каморки уставленъ образами, додревними. Черная - Казанская - отказала ему Прабабушка Устинья; еще - Богородица-Скорбящая, - литая на ней риза, а на затылкb печать припечатана, подъ арестомъ была Владычица, раскольницкая Она, вbрный человbкъ Горкину доставилъ, изъ-подъ печатей. Ему триста рублей давали старовbры, а онъ не отдалъ: "на церкву отказать - откажу", - сказалъ - "а Божьимъ Милосердiемъ торговать не могу." И еще - "темная Богородица", лика не разобрать, которую онъ нашелъ, когда на Прbснb ломали старинный домъ: съ третьяго яруса съ ней упалъ, съ балками рухнулся, а о п у с т и л о безо вреда, ни цапинки! Еще - Спаситель, тоже очень старинный, "Спасъ" зовется. И еще - "Соборъ Архистратига Михаила и прочихъ Силъ Безплотныхъ", въ серебреной литой ризb, до-древнихъ лbтъ. Всb образа почищены, лампадки на новыхъ лентахъ, а подлампадники съ херувимчиками, стариннаго литья, 84-ой пробы. Подъ "Ангела" шелковый голубой подзоръ подвbсилъ, въ золотыхъ крестикахъ, отъ Троицы, - только на именины вbшаетъ. Справа отъ Ангела - мbдный надгробный Крестъ: это который нашелъ въ землb на какой-то стройкb; на старомъ гробу лежалъ, - такихъ ужъ теперь не отливаютъ. По кончинb откажетъ мнb. Крестъ дотого старинный, что мbлъ его не беретъ, кирпичомъ его надо чистить и бузиной: прямо, какъ золотой сiяетъ. Подвbшиваетъ еще на стbнку двухъ серебреныхъ... какъ они называются..? не херувимы, а... серебреные святыя птички, а головки - какъ дbвочки, и надъ головками даже крылышки, и трепещутъ..? Спрашиваю его: "это святыя... бабочки?" Онъ смbется, отмахивается: